Малахъ Шнейфусъ былъ, можно сказать, счастливѣйшимъ изъ всѣхъ обитателей маленькаго городка, расположеннаго у подножія Карпатовъ; даже болѣе того: онъ былъ и вообще одинъ изъ тѣхъ немногихъ счастливцевъ, которые живутъ, невѣдая того, что творится вокругъ, — а можетъ-ли быть счастіе прочнѣе этого. Казалось, что онъ живетъ на маленькомъ необитаемомъ островѣ среди океана: кругомъ бушуютъ волны, карабли бьются въ непосильной борьбѣ съ возстающими на нихъ грандіозными валами, а счастливецъ даже и не вѣдаетъ про все это; онъ ничего не слышитъ, не видитъ; дни его текутъ одинъ за другимъ такъ тихо и покойно, какъ тихо и покойно зацвѣтаютъ, разцвѣтаютъ и отцвѣтаютъ розы на окружающихъ его розовыхъ кустахъ.
Роль такого необитаемаго острова, въ которомъ замкнулся Малахъ отъ окружающаго его жизненнаго океана игралъ Талмудъ. Что было счастливцу до всего того, чѣмъ жили кругомъ остальные люди населяющіе узкія улицы городка, что ему было до шума торговой площади, что ему было до всякаго барышничанья, до раздававшихся повсюду клятвъ, обмановъ и проклятій? Онъ былъ окруженъ дивнымъ садомъ Талмуда, для него разцвѣтали розы Каббалы, къ нему нисходили великіе пророки, для него раздавались ихъ великіе глаголы, къ нему простирали ангелы свои всемогущія длани. И такъ жилъ онъ среди людей какъ Робинзонъ на необитаемомъ островѣ, имѣя предъ послѣднимъ то преимущество, что рядомъ съ нимъ жило нѣжно любимое имъ существо — его молоденькая, хорошенькая, умненькая жена.
Малахъ Шнейфусъ жилъ въ принадлежавшемъ ему маленькомъ домѣ, при которомъ имѣлся садъ; садъ этотъ былъ тѣмъ болѣе прелестнымъ мѣстечкомъ, что за нимъ никто не ухаживалъ, вслѣдствіе чего онъ обратился съ годами въ роскошную, дикую, древесную чащу. Сверхъ того у Малаха было небольшое денежное состояніе, да и жена принесла ему въ приданое пару другую тысченокъ дукатовъ; такъ что жить они могли совершенно безбѣдно, не заботясь о завтрашнемъ днѣ; Малаху представлялась полная возможность съ утра до вечера, а иногда и вплоть до глубокой ночи быть погруженнымъ въ Талмудѣ; жена-же его, Амри, могла… она могла мечтать и вообще дѣлать, что ей угодно за все это время. И она мечтала! Мечтала и тогда, когда вставъ съ постели позднимъ утромъ, при яркомъ свѣтѣ солнца, она обходила домъ и вокругъ дома; мечтала и сидя въ густой тѣни заросшаго одичавшаго сада; мечтала и зимою, закутавшись въ мѣловую кацавейку и уютно усѣвшись или у окна, подоконникъ котораго былъ уставленъ цвѣтами, или противъ большой зеленой печки, къ которой такъ симпатично гудѣло согрѣвающее пламя. Объ чемъ-же мечтала молодая женщина?… Да все объ одномъ и томъ-же: о шумномъ свѣтѣ, что былъ тамъ, снаружи, за предѣлами Малаховскаго острова, о томъ свѣтѣ, о которомъ слышала она въ былое время такія прекрасныя, интересныя исторіи.
Такъ протекали дни за днями въ маленькомъ, тихомъ пристанищѣ мудреца Малаха, вплоть до того злополучнаго дня, когда прочное, какъ казалось, счастье было сразу потрясено въ своихъ основахъ, до того дня, послѣ котораго Малахъ надолго пересталъ быть счастливцемъ.
И во всемъ была виновата ворона, постоянно хлопавшая своими широкими крыльями вокругъ дома, и бывшая даже любимицей Малаха. Она накаркала бѣду на голову мудреца, она сдѣлала то, что Малахъ узналъ, чего ему совсѣмъ знать не слѣдовало въ интересахъ продленія его собственнаго счастья. Дѣло было такъ. У Малаха былъ хорошенькій серебреный рейсфедеръ, въ который онъ обыкновенно вставлялъ карандашъ, когда тотъ становился коротокъ для писанія замѣтокъ при чтеніи Талмуда; рейсфедеръ этотъ лежалъ на открытомъ окнѣ и ворона соблазнившись его блескомъ, похитила его. Малахъ бывшій свидѣтелемъ похищенія погнался за вороватой птицей изъ дома во дворъ, со двора въ садъ, и тамъ, отнюдь не получивъ обратно украденной вещи, онъ получилъ совершенно неожиданно крайне непріятный сюрпризъ: въ густой чащѣ, на старой скамьѣ, сидѣла его молоденькая жена съ какимъ-то постороннимъ, не знакомымъ Малаху, ковалеромъ. Оба сидѣвшіе были до такой степени погружены въ свое счастіе, что они и не замѣтили приближающихся шаговъ Малаха; они цѣловались и цѣловались въ то время какъ мудрецъ-талмудистъ стоялъ блѣдный, съ трясущимися отъ ужаса колѣнами совсѣмъ таки возлѣ нихъ.
— Что ты дѣлаешь Амри? — было единственнымъ, что нашелся крикнут Малахъ.
Нѣжный любовникъ бросился въ чащу и оттуда махнулъ черезъ заборъ, а преступная Амри, вставъ со скамьи, стояла теперь опустивъ свой взглядъ на землю, съ лицемъ пылавшимъ отъ неожиданности факта и съ руками, растерянно перебиравшими и натягивавшими на плечо спустившуюся кацавейку.
Счастью наступилъ конецъ. Съ этого дня жили они оба хотя и вмѣстѣ, но каждый для себя: печальный, блѣдный Малахъ и хорошенькая, цвѣтущая жена его, розовыя губки которой, казалось, созданы для поцѣлуевъ.
Малахъ становился все блѣднѣе и блѣднѣе; хотя онъ и не обращался ни къ кому за медицинской помощью, но въ сущности онъ былъ боленъ. На слѣдующее лѣто, прохаживаясь по своему заросшему саду, несчастный мудрецъ-талмудистъ имѣлъ видъ совершеннаго привидѣнія.
Разъ случилось, что онъ стоялъ у забора, погруженный въ собственныя мысли, и задумчиво глядѣлъ на то, какъ солнечные лучи играли вдали на волнахъ рѣки. Вдругъ пробудилъ его изъ этой созерцательной полудремоты дружескій мужской голосъ.
— Малахъ Шнейфусъ! Что съ вами сдѣлалось? Вѣдь вы больны? Такъ зачѣмъ-же вы не обратитесь ко мнѣ? — Талмудистъ пробудился отъ задумчивости и увидѣлъ передъ собою по ту сторону забора доктора Шпера, извѣстнаго во всей окрестности врача, остановившаго свою лошадь и дружески улыбающагося.
Улыбка эта невольно проникла въ сердце Малаха, хотя она и была не болѣе какъ улыбкою христіанина да еще врача, и онъ грустно отвѣтилъ:
— Мнѣ ни что не поможетъ, такова моя болѣзнь?
— Что вы мнѣ говорите! — воскликнулъ докторъ. — Вотъ еслибъ я сказалъ что нибудь въ этомъ родѣ, тогда дѣло было-бы плохо.
Онъ слѣзъ съ лошади, привязалъ ее къ забору, а самъ перепрыгнулъ въ садъ и началъ безъ церемоніи осматривать и изслѣдовать Малаха. Окончивъ это занятіе, онъ покачалъ головой.
— Ваше положеніе совсѣмъ не безнадежно, — сказалъ онъ; — но все же оно таково, что о немъ весьма стоитъ позаботиться. Вы разумѣется ждали помощи только отъ Бога, но вы забыли ту простую истину, что Богъ помогаетъ лишь тому, кто и самъ приложитъ руки къ дѣлу. Корень вашей болѣзни есть слабогрудіе, а отъ этого проистекаетъ многое, весьма скверное въ родѣ воспаленія легкихъ, чахотки и пр.
Малахъ покачалъ головой.
— Вслѣдствіе плохаго питанія, — продолжалъ докторъ, — можетъ быть вслѣдствіе тяжелыхъ заботъ, которыхъ впрочемъ въ вашей жизни предположить трудно, вслѣдствіе недостатка въ пользованіи чистымъ воздухомъ, сидячей жизни и плохаго сна, развилось то положеніе, въ которомъ вы находитесь.
— Это весьма возможно! — съ грустной улыбкой замѣтилъ Малахъ.
— Нужнѣе всего для васъ душевный покой, — пояснилъ докторъ. — Это лучшее лекарство. И сверхъ того вы должны менѣе сидѣть за книгами, больше гулять, ходить напр., въ горы, въ лѣсъ; тогда вы будете и лучше ѣсть, и больше спать.
А какое лекарство надо мнѣ принимать при этомъ?
— Прекрасную созданную Господомъ, природу! Вотъ ваше лекарство. А затѣмъ до свиданья: скораго выздоровленія вамъ желаю.
И докторъ простившись съ Малахомъ, прежнимъ путемъ отправился къ лошади.
Малахъ долго слѣдилъ взоромъ за уѣхавшимъ докторомъ, долго продолжалъ стоять задумчиво у забора. Талмудисту очень понравилось, что врачъ не прописалъ ему никакого лекарства — Малахъ всегда съ ужасомъ помышлялъ о длинныхъ рецептахъ и объемистыхъ стклянкахъ какой-то мутной дряни; но что хотѣлъ сказать докторъ своими послѣдними словами о природѣ? Ужели она и впрямь можетъ служить лекарствомъ, она, которая до сего времени была невѣдомой для Малаха? Неужели мертвые камни, нѣмые деревья и кустарники, далекія звѣзды могутъ дать ему то, чего не нашелъ онъ въ огромныхъ томахъ обтянутыхъ кожею? И онъ думалъ, думалъ объ одномъ и томъ-же. „Этотъ человѣкъ, размышлялъ онъ, не знаетъ ничего о Талмудѣ и Каббалѣ, однако онъ только приложилъ ухо къ моей груди и сердцу, и словно насквозь всего меня увидѣлъ!“ Значитъ есть еще наука, которая проливаетъ вокругъ человѣка больше свѣта и радости, чѣмъ великая наука Талмуда? Да и что же такое этотъ великій Талмудъ послѣ того, что при посредствѣ его, онъ, Малахъ, не смогъ ни сохранить за собой честной привязанности жены, ни возстановить разстроеннаго постигшимъ его несчастьемъ здоровья?
И вдругъ талмудиста охватило желаніе выздоровѣть, желаніе понравиться во что-бы то ни стало, если это попуститъ Господь Вседержитель.
Прежде всего сказалъ докторъ, нуженъ душевный покой. Малахъ поэтому началъ леченіе съ того, что отправилъ жену къ ея отцу; при ней— онъ чувствовалъ это — никакой душевный покой былъ немыслимъ. Какъ не плакала Амри, выслушавъ рѣшеніе мужа, но рѣшенію этому пришлось подчиниться, и на слѣдующій день она отправилась. Первую ночь, проведенную послѣ отъѣзда жены, Малахъ проспалъ покойнѣе. Вставъ на другое утро онъ чувствовалъ себя какъ будто немного бодрѣе.
Докторъ былъ правъ! — невольно воскликнулъ онъ, и вслѣдъ затѣмъ, взявъ хорошую палку, талмудистъ перелѣзъ черезъ заборъ своего сада и быстрыми шагами направился черезъ поле въ синѣвшій за нимъ лѣсъ. Походивъ за тѣмъ по лѣсу, онъ поднялся на довольно высокую гору, вершина которой была увѣнчана руинами древняго замка и представляла собой прекрасный пунктъ для наблюденія; вокругъ выдававшейся возвышенности разскидывался красивый ландшафтъ.
Только къ вечеру возвратился Малахъ изъ прогулки и, возвратился усталымъ, и голоднымъ; онъ поѣлъ съ волчьимъ апетитомъ и за тѣмъ исправнѣйшимъ образомъ проспалъ всю ночь. На утро, съ радостно бьющимся сердцемъ постучался онъ въ дверь докторскаго дома.
— Э! — встрѣтилъ его тотъ. — А вы сегодня выглядите какъ будто немного лучше! Должно быть слѣдуете аккуратно моимъ совѣтамъ.
Да! — отвѣчалъ Малахъ. — И я долженъ сознаться: прописанное вами леченіе дѣлаетъ во мнѣ чудеса.
— Не въ васъ, милѣйшій, не въ васъ одномъ! — съ улыбкой замѣтилъ докторъ. — Рекомендованное мною вамъ средство дѣйствуетъ одинаково на каждаго.
Между тѣмъ Малахъ не безъ любопытства осматривалъ разные, окружавшіе его въ докторскомъ кабинетѣ, предметы, и хозяинъ съ самой любезной обязательностью давалъ ему поясненія на его вопросы. Съ чувствомъ нѣкотораго ужаса осматривалъ талмудистъ человѣческій скелетъ стоявшій въ углу, скелеты разныхъ животныхъ, чучелы птицъ; онъ разсматривалъ рѣдкости изъ числа окаменѣлостей, множество книгъ стоявшихъ на волкахъ. Докторъ показалъ ему свой гербаріумъ, коллекціи минераловъ, насѣкомыхъ, бабочекъ, электрическую машину и много разныхъ разностей, поразившихъ умъ Малаха въ качествѣ невиданныхъ чудесъ.
Цѣлый новый міръ повѣялъ своимъ мощнымъ дыханіемъ на душу бѣднаго талмудиста и онъ началъ разсуждать самъ съ собой, что вѣдь конечно не было-бы грѣха отдаться теперь, хотя бы и въ его зрѣлые годы, изученію этою новаго для него міра. Міръ этотъ, думалъ Малахъ, созданъ тѣмъ Господомъ, котораго я чтилъ до сихъ поръ изъ нѣдръ моего тихаго жилища, склоняясь надъ древними фоліантами обтянутыми кожей и въ нихъ доискиваясь великихъ законовъ бытія.
Уходя отъ доктора, талмудистъ полусконфужено попросилъ дать ему на прочтеніе какую-нибудь книгу по естествознанію; докторъ далъ ему объемистый томъ, на которомъ значилось: „книга природы“; томъ этотъ содержалъ въ себѣ массу популярно изложенныхъ свѣдѣній по естественнымъ наукамъ.
Малахъ живо проглотилъ содержимое полученной книги, а затѣмъ взялъ у доктора еще книгу, еще и еще; читалъ онъ только въ дождливые дни, когда нельзя было выходить изъ дому, но разъ что день былъ ясный, солнечный, онъ бралъ свою палку, и захвативъ небольшой мѣшокъ вмѣщавшій въ себѣ все необходимое для экскурсіи по части естественной исторіи и собиранія коллекцій, наложивъ въ него и молотокъ и разные пузырьки и старую книгу для засушиванія растеній, онъ шелъ черезъ поле въ лѣсъ и въ горы; по возвращеніи его обыкновенно старая книга была наполнена растеніями, пузырьки — насѣкомыми, его карманы — всевозможными кусочками минераловъ и камней, а шляпа его оказывалась украшенною множествомъ бабочекъ, водворенныхъ на ея поверхости посредствомъ булавокъ. И что-же?… Съ каждымъ днемъ талмудистъ чувствовалъ себя лучше и лучше, съ каждымъ днемъ его новой жизни онъ все больше и больше ощущалъ въ себѣ присутствіе того здороваго чувства, которое одушевляетъ школьника во время каникулъ.
Такъ какъ прежній его длиннополый, жидовскій кафтанъ стѣснялъ его во время продолжительныхъ прогулокъ, то онъ сшилъ себѣ короткій сюртукъ, общечеловѣческаго фасона, чѣмъ разумѣется возбудилъ въ жидовскомъ населеніи городка толки о своемъ отступничествѣ. „Чистый вѣроотступникъ!“ говорили мѣстные жиды другъ другу, „даже платье началъ носить христіанское!“ Да еще къ этому прибавились обсужденія вопроса о томъ, что не даромъ — молъ онъ безпрестанно бываетъ у христіанина доктора, не даромъ водитъ съ нимъ дружбу и таскаетъ отъ него къ себѣ на прочтеніе запрещенныя, христіанскія книги. Очень скоро не было ничего ужаснаго, чего не прилисывали-бы Малаху; говорили, напримѣръ, даже, будто онъ началъ употреблять въ пищу свиное мясо. Старшій раввинъ до крайности занимался вопросомъ объ отступничествѣ Малаха; онъ порѣшилъ даже употребить на грѣшника свое вліяніе, а въ случаѣ неудачи, прямо таки подвергнуть его церковному проклятію.
Но Малахъ смѣялся надъ всѣми этими исторіями. Онъ продолжалъ жить избраннымъ имъ способомъ; хозяйство его вела старуха еврейка, Хайка Соре.
Разъ Хайка взволнованнымъ голосомъ попросила Малаха отпустить ее, уволивъ совершенно отъ обязанности жить въ домѣ талмудиста и завѣдывать его хозяйствомъ.
— Тебѣ кто-нибудь вбилъ въ голову какой-нибудь вздоръ? — сказалъ ей Малахъ спокойнымъ тономъ; — навѣрное тебѣ натолковали, что я пересталъ быть хорошимъ, честнымъ евреемъ?
— Не могу-же я дойти до того, чтобъ и меня прокляли въ церкви! — возразила старуха.
— Хорошо! — началъ Малахъ. — Ты говоришь о церковномъ проклятіи. Такъ слушай-же, что я тебѣ скажу на это: я болѣе честный, лучшій еврей чѣмъ сами раввины! Я не только лучше ихъ изучилъ и Талмудъ и Тору, но еще изучилъ и то, чего они не знаютъ. Я знаю Каббалу, понимаешь ты? Я изучилъ даже Каббалу!
Хайка начала дрожать отъ страха.
— Я теперь самъ не желаю имѣть служанки, которая сомнѣвается во мнѣ! продолжалъ Малахъ. — Ты останешься здѣсь въ домѣ, только до тѣхъ поръ, пока я найду кѣмъ замѣнить тебя; но до тѣхъ поръ пока я отпущу тебя, ты должна быть нѣма.
— Господи! Праведный Боже! — воскликнула въ ужасѣ старуха.
— Ты будешь нѣма! Понимаешь ты это? Если ты только откроешь ротъ безъ моего разрѣшенія — прикрикнулъ Малахъ, стараясь придать грозное выраженіе своему добродушному лицу, — ты умрешь на мѣстѣ.
При этихъ словахъ, Малахъ раскрылъ одинъ изъ огромныхъ фоліантовъ обтянутыхъ кожей и прочелъ въ слухъ нѣсколько непонятныхъ Хайкѣ словъ.
— Ну! — обратился онъ затѣмъ къ старухѣ. — Теперь поговори, если осмѣлишься!
Хайка заплакала но говорить она не осмѣлилась.
По городку распространились слухи, что Малахъ посредствомъ каббалистическихъ заклинаній, — а что онъ изучалъ усердно Каббалу это было всѣмъ извѣстно — сдѣлалъ старую Хайку нѣмою. Тотчасъ-же всѣ враждебные талмудисту толки и разсужденія прекратились, и напротивъ того люди при встрѣчѣ съ нимъ старались сколь возможно дружески улыбнуться Малаху и еще издали поклониться ему.
Недѣлю спустя Малахъ встрѣтилъ въ полѣ еврея, одного изъ близко стоящихъ къ синагогѣ. Послѣдній почтительно поклонился талмудисту.
— Что это я слышалъ, — остановилъ еврея Малахъ, — будто ваши раввины намѣреваются предать меня проклятію?
— Я ничего не знаю подобнаго! — отвѣчалъ вопрошаемый, дрожа отъ страха. — Да и что я могъ бы узнать на этотъ счетъ?
— Что ты могъ-бы узнать? — слегка прикрикнулъ Малахъ. — А вотъ, что могъ-бы ты знать! Ты можешь знать теперь, что я дѣлаю себѣ, именно теперь, глиновика, понимаешь ты? Я создамъ себѣ изъ глины человѣка, а ты знаешь каковъ будетъ этотъ человѣкъ? Если только меня призовутъ въ синагогу для проклятія, то я дамъ своему глиновику хорошій молотъ въ руки и онъ всѣхъ вашихъ раввиновъ ухлопаетъ съ Божіей помощью и при помощи моихъ знаній по части Каббалы!
Еврей объятый ужасомъ побѣжалъ прямо къ раввинамъ и расказалъ имъ слышанное. Живо разнеслась вѣсть объ этомъ повсюду и не прошло двухъ дней, какъ чуть не на десять миль въ окружности всѣ жиды кричали всполошившись въ своемъ муравейникѣ: «Ай-вай! Малахъ себѣ дѣлаетъ глиновика!»
— Но какъ-бы могъ онъ его себѣ сдѣлать — говорили другіе, — если-бы Господь оставилъ его? И всѣ были согласны на этотъ счетъ: не могъ-бы Малахъ дѣлать глиновика еслибъ Господь оставилъ его.
— Глиновикъ! Что такое глиновикъ? — спрашивала у окружающихъ жена Малаха.
— Дитя мое! — пояснилъ ей отецъ. — Это очень трудно дѣлать! Никто изъ людей не видалъ еще глиновика. Извѣстно только, что святые мужи и величайшіе каббалисты могутъ сотворить такое чудо, могутъ сдѣлать глиновика.
— А какъ его дѣлаютъ? — поинтересовалась Амри.
— Вотъ какъ дитя мое: каббалистъ и святой мужъ постится семь дней и семь ночей, читаетъ въ это время семь великихъ молитвъ, потомъ слѣпляетъ изъ глины фигуру человѣческой формы, и произноситъ надъ ней нѣкоторые каббалистическія формулы; при словѣ „шемгамфорасъ“ фигура оживаетъ и становится живымъ человѣкомъ. Человѣкъ, сотворенный такимъ образомъ, и называется глиновикъ, такъ какъ онъ сдѣланъ изъ глины. На лбу его имѣется всегда несмываемое слово „эмэтъ“, что значитъ собственно „правда“, или „Богъ“. Человѣкъ этотъ понимаетъ все, что ему говорятъ, но говорить самому ему не дано. Будучи оживленъ, онъ ростетъ и дѣлается выше другихъ людей и много сильнѣе ихъ. Если каббалистъ уничтожитъ заклинаніями первую букву изъ слова „эмэтъ“ на лбу глиновика, и сдѣлаетъ, что останется только „мэтъ“, что значитъ „смерть“, то глиновикъ сразу разсыплется и обратится снова въ кучу глины.
Какъ разъ на слѣдующій вечеръ послѣ разговора Амри съ ея отцемъ, Малахъ приказалъ привезти себѣ въ домъ семь тачекъ глины, потомъ, позвалъ Хайку и сказалъ ей:
— Такъ какъ въ эту ночь я сдѣлаю себѣ глиновика, то я не нуждаюсь въ тебѣ больше. Возвращаю тебѣ право говорить и снимаю съ тебя мое заклинаніе, сдѣлавшее тебя нѣмою. Уходи изъ моего дома! Старуха, конечно, не заставила повторять себѣ послѣднее приказаніе.
Въ эту-же ночь провелъ Малахъ къ себѣ тайнно, со стороны поля, черезъ заборъ и садъ, здоровеннаго парня, который былъ нѣмъ, и котораго талмудистъ случайно встрѣтилъ однажды, въ бѣдной Карпатской деревушкѣ, во время одной изъ своихъ отдаленныхъ экскурсій. Написавъ нѣмому на лбу ляипсомъ слово „эмэтъ“, Малахъ приказалъ ему свезти въ садъ доставленную въ домъ глину и тамъ разровнять ее въ разныхъ мѣстахъ.
На слѣдующее утро, какъ молнія облетѣла городокъ поражающая вѣсть; Малахъ Шнейфусъ сдѣлалъ себѣ глиновика и тотъ сидитъ теперь совсѣмъ, какъ настоящій человѣкъ у двери Малахова дома. И дѣйствительно нѣмой сидѣлъ у двери и всякій проходящій еврей, видя красовавшуюся на лбу глиновика надпись „эмэтъ“ дрожалъ въ ужасѣ передъ могуществомъ Малаха. Болѣе всѣхъ остальныхъ испытывали ужасъ раввины. Они не только не пригласили Малаха въ синагогу, какъ собирались было сдѣлать, не только не предали его церковному проклятію, но напротивъ отдавали ему при встрѣчѣ самое униженное почтеніе, какъ лучшему мудрѣйшему, справѣдливѣйшему изъ евреевъ. А ужъ разъ, что раввины относились къ нему съ исключительнымъ уваженіемъ, кто-же изъ простыхъ евреевъ посмѣлъ-бы что-нибудь помыслить противъ Малаха Шнейфуса.
Прошелъ годъ, втеченіе котораго Малахъ и его глиновикъ мирно жили, окруженные почтеніемъ всего мѣстнаго еврейства. Разъ глиновикъ явился къ тестю Малаха съ письмомъ, въ которомъ талмудистъ требовалъ ни мало ни много возвращенія жены его, Амри, въ его Малаха домъ. Отецъ А мри далъ краткій, отрицательный отвѣтъ на словахъ, глиновикъ кивнулъ головой въ знакъ того, что онъ понялъ отвѣтъ и передастъ его своему господину.
Случилось такъ, что отецъ Амри въ тотъ-же день испыталъ неожиданное несчастіе: подъ нимъ обломилась доска старыхъ мостковъ, черезъ которые ему случилось проходить, онъ упалъ и сломалъ себѣ руку. На слѣдующій день Малахъ, снова обратился къ нему съ требованіемъ прислать къ нему жену; давая ему на сей разъ три дня на размышленіе, онъ добавлялъ въ письмѣ: „если ты на третій день отъ сего числа не возвратишь мнѣ жену, то солнце померкнетъ надъ всей окрестностью и наступитъ тьма!
Отецъ Амри опять не отпустилъ дочь; но въ слѣдующій день у него заболѣли зубы.
— Это твой мужъ наслалъ на меня зубную боль! — жаловался онъ дочери.
На слѣдующій день надъ городкомъ разразилась гроза съ сильнымъ градомъ. Въ домѣ Малахова тестя повыбило градомъ стекла въ окнахъ и его садъ, бывшій гордостью своего владѣльца, отъ бури и града пришелъ въ самое жалкое состояніе. Амри плакала, отецъ, ея повернувшись лицемъ въ уголъ бормоталъ молитвы и хныкалъ.
Когда на третій день около полудня дѣйствительно потемнѣло и началось затмѣніе солнца, всѣ жиды городка мигомъ сбѣжались къ дому Малахова тестя и начали кричать и вопить, что своимъ упорствомъ тотъ погубитъ весь ихъ городъ. Не прошло и четверти часа съ тѣхъ поръ, что показались первыя признаки наступающаго затмѣнія, какъ въ дверь домика Малаха постучались. Малахъ держа въ рукѣ закоптѣлое стекло, сквозь которое онъ наблюдалъ затмѣніе, отворилъ дверь и въ нее вошла блѣдная, дрожащая отъ страха Амри.
— Накажи меня, — бормотала она, — но пощади городъ!
Она хотѣла опуститься передъ мужемъ на колѣни, но онъ не допустилъ ее до этого; принявъ Амри въ свои объятія, онъ подвелъ ее къ дивану, что стоялъ на самомъ парадномъ мѣстѣ комнаты и тамъ усадилъ ее.
— Я и не думаю наказывать тебя Амри, — сказалъ талмудистъ. — Напротивъ того мнѣ еще самому надо просить тебя о прощеніи.
— Не смѣйся надо мной, — стыдливо проговорила молодая женщина. — Развѣ не я была виновата?
— Нѣтъ! Ты ошибаешься Амри. Виноватъ былъ я одинъ, я, который такъ отдался книгамъ, что ты, не нашедшая у меня понятныхъ для тебя проявленій чувства любви моей къ тебѣ, стала искать этихъ проявленій у другаго мужчины. Это было жестокое наказаніе, но я заслужилъ его. И такъ прости меня Амри, а я люблю тебя отъ всего сердца и вѣкъ буду такъ любить.
Онъ снова обнялъ молоденькую женщину, склонившую къ нему на грудь свое личико разрумянившееся отъ счастья и стыдливости,
Среди безчисленныхъ поцѣлуевъ заключили они новый союзъ любви и этотъ союзъ уже никогда не былъ нарушенъ ни тою ни другою стороною. Амри подарила своему мужу нѣсколькихъ прелестныхъ ребятишекъ и вся семья талмудиста Малаха Шнейфуса зажила такъ счастливо, что на горизонтѣ этой жизни не проносилось ни облачка.
Все городское жидовское населеніе дивилось лишь одному; глиновикъ Малаха не выросъ особенно и главное не только не разсыпался даже тогда когда вся надпись „эмэтъ“ исчезла со лба его, но напротивъ пребывалъ въ полномъ здравіи, оставаясь у Малаха въ качествѣ усерднаго, расторопнаго слуги. Впрочемъ, разсуждало жидовское населеніе, мало-ли невѣроятнаго, что возможно однако для великаго талмудиста и кабалиста Малаха, послѣ того, что онъ съумѣлъ сдѣлать глиновика и заставилъ солнце померкнуть среди дня.