на старой скамьѣ, сидѣла его молоденькая жена съ какимъ-то постороннимъ, не знакомымъ Малаху, ковалеромъ. Оба сидѣвшіе были до такой степени погружены въ свое счастіе, что они и не замѣтили приближающихся шаговъ Малаха; они цѣловались и цѣловались въ то время какъ мудрецъ-талмудистъ стоялъ блѣдный, съ трясущимися отъ ужаса колѣнами совсѣмъ таки возлѣ нихъ.
— Что ты дѣлаешь Амри? — было единственнымъ, что нашелся крикнутъ Малахъ.
Нѣжный любовникъ бросился въ чащу и оттуда махнулъ черезъ заборъ, а преступная Амри, вставъ со скамьи, стояла теперь опустивъ свой взглядъ на землю, съ лицемъ пылавшимъ отъ неожиданности факта и съ руками, растерянно перебиравшими и натягивавшими на плечо спустившуюся кацавейку.
Счастью наступилъ конецъ. Съ этого дня жили они оба хотя и вмѣстѣ, но каждый для себя: печальный, блѣдный Малахъ и хорошенькая, цвѣтущая жена его, розовыя губки которой, казалось, созданы для поцѣлуевъ.
Малахъ становился все блѣднѣе и блѣднѣе; хотя онъ и не обращался ни къ кому за медицинской помощью, но въ сущности онъ былъ боленъ. На слѣдующее лѣто, прохаживаясь по своему заросшему саду, несчастный мудрецъ-талмудистъ имѣлъ видъ совершеннаго привидѣнія.
Разъ случилось, что онъ стоялъ у забора, погруженный въ собственныя мысли, и задумчиво глядѣлъ на то, какъ солнечные лучи играли вдали
на старой скамье, сидела его молоденькая жена с каким-то посторонним, не знакомым Малаху, кавалером. Оба сидевшие были до такой степени погружены в свое счастье, что они и не заметили приближающихся шагов Малаха; они целовались и целовались в то время как мудрец-талмудист стоял бледный, с трясущимися от ужаса коленами совсем таки возле них.
— Что ты делаешь Амри? — было единственным, что нашелся крикнуть Малах.
Нежный любовник бросился в чащу и оттуда махнул через забор, а преступная Амри, встав со скамьи, стояла теперь опустив свой взгляд на землю, с лицом пылавшим от неожиданности факта и с руками, растерянно перебиравшими и натягивавшими на плечо спустившуюся кацавейку.
Счастью наступил конец. С этого дня жили они оба хотя и вместе, но каждый для себя: печальный, бледный Малах и хорошенькая, цветущая жена его, розовые губки которой, казалось, созданы для поцелуев.
Малах становился всё бледнее и бледнее; хотя он и не обращался ни к кому за медицинской помощью, но в сущности он был болен. На следующее лето, прохаживаясь по своему заросшему саду, несчастный мудрец-талмудист имел вид совершенного привидения.
Раз случилось, что он стоял у забора, погруженный в собственные мысли, и задумчиво глядел на то, как солнечные лучи играли вдали
