Теперь остается разсмотрѣть, продолжалъ я, самого 571. человѣка тиранническаго, какъ онъ выходитъ изъ димократическаго и, вышедши, какимъ бываетъ и какъ живетъ — счастливо, или бѣдственно. — Да, остается еще этотъ, сказалъ онъ. — Знаешь ли, спросилъ я, чего мнѣ хочется? — Чего? — Мы недостаточно, кажется, различили пожеланія, каковы они и сколько ихъ: а такъ какъ этого недостаетъ, то изслѣдованіе того, что изслѣдываемъ, будетъ неясно. — Да благовременно ли B. теперь? спросилъ онъ. — Конечно; и смотри-ка, что хочу я видѣть въ пожеланіяхъ: — вотъ что. Изъ удовольствій и пожеланій не необходимыхъ нѣкоторыя кажутся мнѣ противузаконными: они, хотя, должно быть, внѣдрены во всякаго, однакожъ, ограничиваемыя закономъ и наилучшими пожеланіями, при содѣйствіи ума, у однихъ людей либо совершенно исчезаютъ, либо умаляются въ количествѣ и слабѣютъ, а у другихъ становятся сильнѣе и многочисленнѣе. — Какія же это разумѣешь C. ты послѣднія-то? спросилъ онъ. — Тѣ, которыя возбуждаются во время сна, отвѣчалъ я. Тогда какъ одно начало души — разумное, кроткое и правительственное, спитъ, а звѣровидное и дикое, исполненное пищи и вина, прыгаетъ и, прогнавъ сонъ, старается идти, и удовлетворять своимъ требованіямъ, — ты знаешь, въ такомъ состояніи оно, отрѣшенное и отбросившее всякій стыдъ и разумность, отваживается дѣлать все; D. такъ что если вздумаетъ, не медлитъ рѣшимостью смѣситься хоть съ матерью, хоть съ кѣмъ другимъ изъ людей, боговъ и животныхъ, или кого-нибудь убить, и не удерживается ни отъ какой пищи; однимъ словомъ — не оставляетъ ни безумія, ни безстыдства. — Ты весьма справедливо говоришь, сказалъ онъ. — Но кто[1], думаю, ведетъ себя здраво и разсудительно, и отходитъ ко сну, возбудивши въ себѣ разумную свою природу, напитавъ ее прекрасными мыслями и разсужденіями и E. надумавшись самъ съ собою, а отъ пожелательной своей стороны устранивъ и недостатки и излишества, чтобы она спала 572. и шумливо не обезпокоивала лучшей части ни весельемъ, ни печалью, но позволяла ей одной, самой по себѣ[2], въ ея чистотѣ, стремиться къ созерцанію чувствомъ того, чего она не знаетъ, — въ прошедшемъ ли то, въ настоящемъ, или будущемъ; — кто подобнымъ образомъ укрощаетъ и раздражительную природу, чтобы она отходила ко сну невзволнованная и ни на кого не разгнѣванная, и усмиривъ такимъ образомъ эти два вида, сообщаетъ движеніе третьему, заключающему въ себѣ разумность, и успокоивается въ немъ: тотъ во снѣ, знаешь B. ли, близко коснется истины, и не будутъ мечтаться ему тогда противузаконныя видѣнія. — Я совершенно такъ думаю, сказалъ онъ. — Но мы слишкомъ далеко увлеклись, говоря объ этомъ. То, что намъ хочется знать, состоитъ въ слѣдующемъ: въ каждомъ изъ насъ, сколь бы кто ни казался умѣреннымъ, есть нѣкоторый родъ пожеланій жестокихъ, дикихъ и беззаконныхъ, что обнаруживается во снѣ. Смотри же, дѣло ли я говорю, и соглашаешься ли ты? — Да, согласенъ. — Ну такъ вспомни теперь человѣка димократическаго[3], какъ мы C. описали его. Онъ рожденъ и съ дѣтства вскормленъ скупымъ отцомъ, который уважаетъ только пожеланія промышленныя, а не необходимыхъ, проявляющихся ради игрушки и прикрасы[4], не уважаетъ. Не такъ ли? — Да. — Обращаясь съ щеголями, исполненными тѣхъ пожеланій, о которыхъ мы сейчасъ разсуждали, онъ, по ненависти къ скупости своего отца, стремится ко всякой разнузданности и къ тому роду удовольствій, но, благодаря лучшей природѣ, чѣмъ какая у тѣхъ развратниковъ, влекомый въ обѣ стороны, становится въ средину D. между обоими способами жизни и, пользуясь, какъ говорятъ, довольно умѣренно, тѣмъ и другимъ, живетъ и не скупо, и не противузаконно, и дѣлается изъ олигархическаго димократическимъ. — О подобныхъ людяхъ, дѣйствительно, было и есть такое мнѣніе, сказалъ онъ. — Положи же, продолжалъ я, что у этого человѣка, когда онъ дожилъ уже до старости, есть въ свою очередь сынъ-юноша, вскормленный въ его правилахъ. — Полагаю. — Да положи и то, что съ сыномъ то же случилось, что съ его отцомъ, что онъ увлекается ко всякому E. беззаконію, которое руководители его называютъ совершенною свободою. Тогда какъ отецъ и другіе ближніе помогаютъ ему идти въ пожеланіяхъ серединою, противуположные помощники, тѣ сильные волшебники и образователи тиранна, надѣются не иначе удержать въ своихъ рукахъ юношу, какъ зародивъ въ немъ коварно какую-нибудь любовь, которая двигала бы пожеланіями праздными, расточающими готовое, — 573. и вотъ, зараждаютъ въ душѣ его большаго крылатаго трутня. Или такая любовь[5], думаешь, есть что-нибудь иное? — Не иное, сказалъ онъ, но именно это. — Итакъ, когда вокругъ него шумятъ разныя пожеланія — раздушенныя, распомаженныя, увѣнчанныя, упившіяся, окруженныя толпою растрепанныхъ удовольствій, и когда выростивъ, вскормивъ до послѣдней степени B. жало похоти, сообщаютъ его трутню; тогда оруженосцемъ его становится безуміе, тогда неистовствуетъ этотъ настоятель души и, если находитъ въ себѣ какія-нибудь мнѣнія, или добрыя расположенія, знакомыя еще съ стыдомъ, то убиваетъ и извергаетъ ихъ изъ себя вонъ, пока не истребится разсудительность и не удовлетворится привзошедшее безуміе. — Ты описываешь рожденіе совершенно тиранническаго человѣка, сказалъ онъ. — Не потому ли и въ древности, замѣтилъ я, любовь называли тиранномъ? — Должно быть, сказалъ онъ. — Да и въ мысляхъ человѣка опьянѣвшаго — нѣтъ ли тоже чего-то тиранническаго, C. другъ мой? спросилъ я. — Есть. — Но безумный-то и сумасшедшій чувствуетъ въ себѣ рѣшимость и надежду управиться нетолько съ людьми, но и съ богами. — Конечно, сказалъ онъ. — Итакъ, тотъ человѣкъ будетъ подлинно тиранническимъ, заключилъ я, который или по природѣ, или по занятіямъ, или по тому и другому, окажется пьяницею, любовникомъ и меланхоликомъ. — Безъ сомнѣнія. —
Происходитъ-то такой человѣкъ, какъ видно, такъ. Но какъ онъ живетъ? — Отвѣчу тебѣ поговоркою шутниковъ: «это D. скажешь ты и мнѣ[6]». — Конечно скажу, примолвилъ я. Думаю, что послѣ этого бываютъ у нихъ праздники, пирушки, увеселенія, подруги, и прочее, чѣмъ относительно всѣхъ движеній души распоряжается въ домѣ тиранническая любовь. — Необходимо, сказалъ онъ. — Не разрастаются ли тамъ каждый день и ночь безчисленныя и сильныя пожеланія, которыя требуютъ многаго? — Конечно безчисленныя. — Слѣдовательно, если есть какіе доходы, — они тотчасъ истрачиваются. — Какъ же не истрачиваться? — А за этимъ-то займы и уменьшеніе E. имѣнія. — Какже. — Но когда ничего не остается, — не необходимо ли гнѣздящимся въ нихъ пожеланіямъ издавать непрестанные и громкіе вопли, — и они, будто преслѣдуемые жалами какъ другихъ пожеланій, такъ особенно самой любви, которая предводительствуетъ ими, въ значеніи свиты, приходятъ въ неистовство и смотрятъ, у кого есть что-нибудь такое, что можно отнять обманомъ или силою? — Непремѣнно, сказалъ онъ. — Поэтому не необходимо ли имъ отвсюду 574. собирать, либо иначе терпѣть величайшія страданія и скорби? — Необходимо. — Стало-быть, не справедливо ли, что какъ позднѣе привзошедшія въ него удовольствія были болѣе жадны, чѣмъ прежнія, и отнимали все, что тѣмъ принадлежало[7]; такъ и онъ, будучи моложе отца и матери, обнаруживаетъ больше жадности, и какъ скоро растратилъ собственную долю, присвоиваетъ и отнимаетъ достояніе отцовское? — Да какже, сказалъ онъ. — А еслибы не позволили ему, то не рѣшился ли B. бы онъ на первый разъ украсть и обмануть родителей? — Безъ сомнѣнія. — Когда же былъ бы не въ силахъ, — не прибѣгъ ли бы потомъ уже къ грабительству и насилію? — Я думаю, сказалъ онъ. — А еслибы старикъ и старуха стали противиться и вступили съ нимъ въ борьбу, почтеннѣйшій, то поостерегся ли бы онъ и удержался ли бы, чтобъ не сдѣлать чего-нибудь тиранскаго? — Не очень ручаюсь я за родителей такого сына, сказалъ онъ. — Но, ради Зевса, Адимантъ, неужели кажется тебѣ, что за недавно полюбленную и не необходимую подругу онъ подвергъ бы побоямъ издавна любимую и необходимую мать, или за красиваго, недавно C. полюбленнаго, не необходимаго друга, рѣшился бы бить некрасиваго, но необходимаго старца-отца, предшествовавшаго по времени его друзьямъ, и заставилъ бы этимъ рабствовать тѣхъ, въ чей домъ захотѣлъ бы ввести ихъ? — Да, клянусь Зевсомъ, сказалъ онъ. — Такъ большое же, какъ видно, счастье — родить тиранническаго сына, примолвилъ я. — Не очень, сказалъ онъ. — Но что, когда отъ роя собравшихся въ немъ удовольствій, отеческаго-то D. и материнскаго имущества ему не достанетъ, — не покусится ли онъ сперва на стѣну какого-нибудь дома, или на платье идущаго позднею ночью человѣка, а потомъ не очиститъ ли какого-нибудь священнаго храма? Между тѣмъ мнѣніями о похвальномъ и постыдномъ, которыя онъ имѣлъ издавна, съ дѣтства, и почиталъ справедливыми, овладѣютъ недавно освободившіяся E. изъ рабства и сопровождающія любовь пожеланія. Прежде, когда онъ состоялъ еще подъ законами и волею отца, управляясь самъ въ себѣ димократически, эти пожеланія разрѣшались только во снѣ — сновидѣніемъ; подпавъ же подъ 575. власть любви, онъ непрерывно будетъ такимъ на яву, какимъ изрѣдка бывалъ во снѣ, — не станетъ удерживаться отъ какого бы то ни было страшнаго убійства, жертвоприношенія и поступка. Тиранствующая въ немъ любовь, живя внѣ всякой власти и закона, какбы сама была единственнымъ властителемъ, поведетъ его, будто свой городъ, ко всякой дерзости, лишь бы напитать себя и сопутствующую себѣ буйную толпу, которая частію вошла извнѣ, отъ дурнаго знакомства, частію родилась внутри, отъ тѣхъ самыхъ нравовъ, какъ скоро нашла себя въ нихъ распущенною и свободною. Развѣ не это жизнь такого человѣка? — Это самое, сказалъ онъ. — И если такихъ-то B. въ городѣ немного, продолжалъ я, прочій же народъ мыслитъ здраво, — они, въ военное время, выходятъ и становятся охранительнымъ войскомъ какого-нибудь тиранна, или служатъ за жалованье: а когда вездѣ мирно и спокойно, — они дѣлаютъ много неважнаго зла въ самомъ своемъ городѣ. — Что именно разумѣешь ты? — Напримѣръ, воруютъ, подкапываются подъ стѣны, отрѣзываютъ кошельки, снимаютъ платье, святотатствуютъ, порабощаютъ, а иногда дѣлаютъ ложные доносы, если имѣютъ даръ слова и берутъ взятки. — Неважное же зло разумѣешь ты, сказалъ онъ, хотя такихъ и немного! — Дѣйствительно неважное, примолвилъ я, потому C. что въ сравненіи съ великимъ-то оно маловажно: все это, если возьмешь во вниманіе порчу и жалкое состояніе города, къ тиранну, какъ говорится, и близко не подходитъ[8]. Вѣдь когда въ городѣ такихъ будетъ много-то, и когда они, вмѣстѣ съ другими своими послѣдователями, сознаютъ свою числительность; тогда, пользуясь невѣжествомъ черни, сами создадутъ себѣ такого тиранна, который бы, больше всѣхъ ихъ, въ самомъ себѣ — въ своей душѣ, — былъ величайшимъ и сильнѣйшимъ тиранномъ. — Да и естественно, сказалъ онъ, что это D. будетъ тираннъ въ высшей степени. — И хорошо, если чернь покорится ему добровольно; а какъ городъ не позволитъ? Тогда онъ, какъ прежде наказывалъ мать и отца, такъ теперь, если достанетъ силъ, будетъ наказывать отечество, то-есть введетъ въ него новыхъ друзей и будетъ содержать и питать давно любимую, какъ говорятъ Критяне, μηπριδα τε καὶ πατρίδα въ порабощеніи имъ. И это-то цѣль желаній такого человѣка. — Безъ сомнѣнія, это самое, сказалъ онъ. — Но E. подобные-то люди, спросилъ я, не такими ли бываютъ и въ жизни частной, прежде чѣмъ дѣлаются правителями? Во-первыхъ, съ кѣмъ бы они ни обращались, — обращаются либо со льстецами, которые готовы во всемъ служить имъ, либо съ тѣми, предъ которыми сами падаютъ, имѣя въ нихъ какую-нибудь нужду, и пока имѣютъ, отваживаются принимать всѣ виды свойственниковъ, а какъ скоро дѣло сдѣлано, становятся чужими. — 576. Непремѣнно. — Слѣдовательно, они во всю свою жизнь никому никогда не бываютъ друзьями, но либо владычествуютъ надъ другимъ, либо рабствуютъ другому. Тираннической природѣ всегда недоступна ни истинная свобода, ни истинная дружба. — Конечно. — Такъ не правильно ли будетъ называть такихъ людей невѣрными? — Какъ же не правильно? — А несправедливыми-то B. тѣмъ еще болѣе, если прежде касательно справедливости мы согласились правильно. — Конечно правильно, сказалъ онъ. — Итакъ, этого дурнаго человѣка, заключилъ я, опредѣлимъ вообще: онъ есть то самое на яву, что мы видѣли какбы во снѣ[9]. — Конечно. — Не тотъ ли бываетъ и единовластителемъ, кто имѣетъ природу, въ высшей степени тиранническую, и чѣмъ долѣе въ своей жизни тиранствуетъ онъ, тѣмъ болѣе такимъ дѣлается? — Необходимо, сказалъ, прервавши рѣчь, Главконъ. —
Но не явится ли тотъ и самымъ жалкимъ человѣкомъ, C. спросилъ я, кто является человѣкомъ самымъ дурнымъ? И тотъ не останется ли особенно и на должайшее время по-истинѣ такимъ, кто особенно и должайшее время тиранствуетъ? Вѣдь многимъ многое и нравится[10]. — Это необходимо бываетъ такъ, сказалъ онъ. — Притомъ, не правда ли, спросилъ я, что тираннически-то человѣкъ образовался по подобію тиранническаго города, равно какъ димократически — по подобію димократическаго, и другіе такимъ же образомъ? — Какже. — Поэтому, вразсужденіи добродѣтели и счастія, не такъ ли человѣкъ относится къ человѣку, какъ городъ къ городу? — Какъ D. же иначе? — Слѣдовательно, что же теперь? каково должно быть отношеніе города тиранническаго къ царственному, какой мы прежде описали? — Совершенно противуположное, отвѣчалъ онъ: одинъ самый хорошій, а другой — самый дурной. — Да не въ томъ вопросъ, сказалъ я, который какимъ называешь; это-то явно: но такъ же ли ты судишь о нихъ, или иначе, примѣняясь, по прежнему, къ счастію и несчастію? Насъ не долженъ смущать взглядъ на тиранна, который есть лицо единичное, и на немногихъ, окружающихъ его: вошедши въ свой предметъ, мы должны созерцать цѣлый городъ, E. присмотрѣться ко всему и, обнявъ его своимъ взглядомъ, произнесть о немъ мнѣніе. — Правильно вызываешь на это, сказалъ онъ: для всякаго очевидно, что городъ тиранническій не самый несчастный, равно какъ и царственный — не самый счастливый. — Но не правильно ли вызвалъ бы я на то же самое и касательно людей, спросилъ я, позволяя судить о нихъ тому, кто можетъ разсматривать человѣка, входя мыслію въ его 577. нравъ, и кто смотритъ на него, не какъ дитя, — снаружи, и поражается великолѣпною обстановкою мужей тиранническихъ[11], которую показываютъ они въ отношеніи къ внѣшнимъ, — но вникаетъ достаточно? Еслибы я положилъ, что всѣ мы должны слушать того, кто въ состояніи судить, — кто живетъ съ тиранномъ подъ одною кровлею, присутствуетъ при домашнихъ его дѣлахъ и видитъ, какъ онъ относится къ каждому B. изъ близкихъ къ себѣ лицъ, особенно когда является безъ всякой театральной парадности, или опять среди общественныхъ бѣдствій; — еслибы видящему все это я велѣлъ объявить, каково счастіе или несчастіе тиранна сравнительно съ другими.... — Ты весьма справедливо вызвалъ бы и на это, сказалъ онъ. — Такъ хочешь ли, спросилъ я, мы прикинемся, будто можемъ судить, и уже столько встрѣчались съ такими людьми, что найдемъ отвѣчателей на наши вопросы? — И конечно. —
C.Ну такъ вникай же въ слѣдующее, сказалъ я. Припоминая подобіе города и человѣка и снося ихъ въ отдѣльныхъ чертахъ, выскажи послѣдовательно[12] свойства того и другаго. — Какія? спросилъ онъ. — Во-первыхъ, чтобы сказать о городѣ, отвѣчалъ я, тиранническій свободнымъ ли называешь ты, или рабскимъ? — Сколько возможно болѣе рабскимъ, сказалъ онъ. — Однакожъ видишь, властители-то въ немъ свободны. — Вижу, отвѣчалъ онъ; но это-то — нѣчто незначительное: цѣлое же въ немъ, какъ говорится, и наилучшее D. безчестно и горько рабствуетъ. — Но если человѣкъ подобенъ городу, примолвилъ я, то и въ человѣкѣ не необходимъ ли тотъ же порядокъ? душа его должна быть переполнена рабствомъ и низостью, и рабствовать должны тѣ ея части, которыя были наилучшими, а маловажное, негоднѣйшее и неистовѣйшее будетъ владычествовать. — Необходимо, сказалъ онъ. — Что же? такую душу рабствующею ли назовешь ты, или свободною? — Ужъ конечно, рабствующею. — Но рабствующій-то опять и тиранническій городъ не меньше ли всего дѣлаетъ то, что хочетъ[13]? — Конечно такъ. — Стало-быть, E. и тиранническая душа, поколику говорится о цѣлой душѣ, будетъ дѣлать меньше того, что хочетъ, но, всегда увлекаемая насильственно бѣшенствомъ, явится полною возмущенія и раскаянія. — Какъ не явиться? — А что, богатымъ ли необходимо быть тиранническому городу, или бѣднымъ? — Бѣднымъ. — 578. Стало-быть, и тираннической душѣ необходимо всегда терпѣть бѣдность и несытость. — Такъ, сказалъ онъ. — Что же? такому-то городу и такому человѣку не необходимо ли быть подъ гнетомъ страха? — Да, крайне необходимо. — Думаешь ли, что въ какомъ-нибудь другомъ найдешь больше горя, стенаній, плача и скорбей? — Никакъ. — А представляется ли тебѣ, что въ какомъ-нибудь иномъ человѣкѣ этого больше, чѣмъ въ тиранническомъ, который приходитъ въ бѣшенство отъ любви и пожеланій? — Какъ можно? сказалъ онъ. — Такъ смотря на все это и на другія подобныя явленія, ты этотъ-то городъ и B. почиталъ несчастнѣйшимъ изъ городовъ? — Что же? развѣ неправильно? спросилъ онъ. — И очень, отвѣчалъ я. А о тиранническомъ человѣкѣ опять что будешь говорить, смотря на него съ той же стороны? — То, что онъ далеко несчастнѣе всѣхъ прочихъ людей. — Но это уже неправильно, сказалъ я. —Какъ? воскликнулъ онъ. — Думаю, примолвилъ я, что этотъ особенно еще не таковъ[14]. — Да какой же иной? — Несчастнѣе этого покажется тебѣ, можетъ быть, слѣдующій. — Какой? — C. Тотъ, сказалъ я, который, будучи тиранническимъ, проводитъ несчастную жизнь и бываетъ такъ несчастливъ, что ему выпадаетъ счастливый жребій[15] сдѣлаться тиранномъ. — Догадываюсь, сказалъ онъ, что, судя по прежнимъ положеніямъ, ты говоришь справедливо. — Да, примолвилъ я; но тутъ надобно не догадываться, а изслѣдовать это дѣло хорошенько; потому что наше изслѣдованіе касается предмета величайшаго — хорошей и дурной жизни. — Весьма правильно, сказалъ онъ. — Смотри же, говорю ли я что-нибудь. Вѣдь мнѣ кажется, что, при изученіи тиранна, надобно понимать его D. вотъ съ какой стороны. — Съ какой? — Съ той, что онъ есть одно изъ частныхъ лицъ, которыя, обладая въ городахъ богатствомъ, пріобрѣли много рабовъ; ибо этимъ-то они уподобляются тираннамъ, которые управляютъ многими; только численность управляемыхъ ими не та же. — Конечно не та же. — Такъ знаешь ли, что частныя лица чувствуютъ себя безопасными и слугъ не боятся? — Да чего бояться? — Нечего примолвилъ я; а понимаешь ли почему? — Да; потому что каждому E. изъ частныхъ лицъ помогаетъ весь городъ. — Хорошо говоришь, сказалъ я. Что же? еслибы кто изъ боговъ, взявъ изъ города одного человѣка, у котораго было бы до пятидесяти, или еще болѣе слугъ, переселилъ его, съ женою и дѣтьми, со всѣмъ имуществомъ и слугами, въ пустыню, гдѣ ни одинъ свободный человѣкъ не могъ бы помочь ему; то въ какомъ сильномъ и великомъ страхѣ, думаешь, былъ бы онъ за себя, за дѣтей и за жену, какъ бы слуги не убили ихъ? — Въ величайшемъ, 579. думаю, сказалъ онъ. — Не былъ ли бы онъ принужденъ нѣкоторымъ изъ своихъ рабовъ даже ласкательствовать, многое обѣщать, отпускать ихъ на волю, не ожидая ихъ просьбы, и сдѣлаться льстецомъ собственныхъ служителей[16] — Крайне необходимо, сказалъ онъ, а иначе погибнетъ. — Что же, спросилъ я, еслибы въ окружности, по сосѣдству съ нимъ, Богъ поселилъ и многихъ другихъ, которые не потерпѣли бы, чтобы у нихъ одинъ надъ другимъ владычествовалъ, но взяли бы такого и подвергли бы величайшему наказанію? — Тогда онъ, думаю, очутился бы еще въ худшемъ состояніи, потому B. что находился бы подъ стражею всѣхъ своихъ непріятелей. — А не въ такой ли темницѣ связанъ тираннъ, естественно волнуемый, какъ мы разсмотрѣли, всѣми родами сильнаго страха и любви? Имѣя жадную душу, онъ одинъ изъ всѣхъ въ городѣ не можетъ ни предпринять путешествіе, ни пойти посмотрѣть на то, что могутъ видѣть всѣ люди свободные, по собственному желанію, но большею частію живетъ, забившись дома, будто женщина, завидуя другимъ гражданамъ, C. когда кто изъ нихъ отправляется за-городъ видѣть что-нибудь хорошее? — Безъ сомнѣнія, сказалъ онъ. —
Не такими ли несчастіями богатѣетъ худо управляемый самъ въ себѣ человѣкъ тиранническій, котораго ты призналъ теперь несчастнѣйшимъ, когда онъ проводитъ жизнь не какъ частное лицо, а какою-то судьбою неволится къ тиранствованію, — когда, не владѣя собою, рѣшается управлять другими, подобно тому, какъ еслибы кто, страдая собственнымъ тѣломъ и не имѣя силы въ отношеніи къ себѣ, жилъ не частно, а принужденъ былъ вести жизнь среди борьбы и D. подвиговъ съ тѣлами другихъ? — Безъ сомнѣнія, сказалъ онъ; ты, Сократъ, уподобляешь весьма вѣрно и говоришь сущую правду. — Такъ не вполнѣ ли жалко это состояніе, любезный Главконъ, спросилъ я, и не бѣдственнѣе ли еще живетъ тираннъ, чѣмъ тотъ, чью жизнь призналъ ты бѣдственною? Точно такъ, отвѣчалъ онъ. — Стало-быть, тираннъ, хотя иному это и не кажется, въ существѣ дѣла по-истинѣ есть рабъ, осужденный на величайшее ласкательство и униженіе, — есть льстецъ предъ людьми самыми негодными: онъ нисколько не можетъ удовлетворять и своимъ пожеланіямъ, напротивъ, во E. многомъ, повидимому, крайне нуждается и покажется дѣйствительно бѣднымъ, кто съумѣетъ созерцать его душу въ ея цѣлости; онъ всю жизнь проводитъ подъ страхомъ, непрестанно трепещетъ и мучится, если только походитъ на расположеніе города, которымъ управляетъ. А вѣдь походитъ; не такъ ли? — И очень, сказалъ онъ. — Да и кромѣ сего, мы 580. припишемъ этому человѣку еще и то, о чемъ говорили прежде, что, то-есть, ему необходимо и быть, а еще необходимѣе прежняго, при управленіи, — бывать, и ненавистникомъ, и вѣроломнымъ, и недружелюбнымъ, и нечестивымъ, — угощателемъ и питателемъ всякаго зла, и отъ всего этого сперва особенно самому быть несчастнымъ, а потомъ сдѣлать такими и своихъ ближнихъ. — Ни одинъ человѣкъ съ умомъ не будетъ противорѣчить тебѣ, сказалъ онъ. — Ну такъ теперь, продолжалъ B. я, — какъ произноситъ свой приговоръ на всѣхъ основаніяхъ судья, такъ произнеси и ты, кто, относительно счастія, по твоему мнѣнію, первый, кто — второй, и такимъ образомъ дай свое сужденіе по порядку о всѣхъ пяти видахъ: о человѣкѣ царственномъ, тимократическомъ, олигархическомъ, димократическомъ и тиранническомъ. — Сужденіе объ этомъ дать легко, сказалъ онъ; ибо только что они выступили, — я тотчасъ оцѣниваю ихъ, будто хоръ[17], относительно къ добродѣтели и пороку, къ счастію и состоянію противному. — Такъ наймемъ ли глашатая, спросилъ я, или объявить мнѣ самому, что сынъ Аристона человѣкомъ счастливѣйшимъ призналъ самаго C. добраго и самаго справедливаго; а таковъ — человѣкъ царственный, царствующій надъ собою: — человѣкомъ же несчастнѣйшимъ почитаетъ самаго порочнаго и самаго несправедливаго; а такимъ опять бываетъ человѣкъ въ высшей степени тиранническій, тиранствующій преимущественно надъ собою, равно какъ и надъ городомъ. — Объявляй, сказалъ онъ. — Не прибавить ли къ объявленію, спросилъ я: хотя бы укрылись они отъ всѣхъ людей и боговъ, будучи такими, хотя бы нѣтъ? — Прибавь, отвѣчалъ онъ. —
Пусть такъ, сказалъ я; это будетъ у насъ первое доказательство; D. а вторымъ, если покажется, должно быть слѣдующее. — Какое? — Какъ городъ, продолжалъ я, раздѣленъ по тремъ видамъ, такъ и душа каждаго человѣка трояка[18]; и отсюда, думаю, выступимъ мы со вторымъ доказательствомъ. — Съ какимъ это? Съ слѣдующимъ: если сторонъ души три, то столькими представляются мнѣ и удовольствія, — то-есть въ каждой ея сторонѣ свое, — троякими также пожеланія и власти. — Какъ ты понимаешь это? спросилъ онъ. — Одна сторона души, говоримъ, была[19] та, которою человѣкъ познаетъ, другая, — которою раздражается; третьей же, по ея E. разновидности, мы не могли назвать однимъ собственнымъ именемъ, но что главнѣйшее и сильнѣйшее въ ней, то и наименовали: вѣдь по силѣ ея пожеланій относительно пищи, питья, сладострастія и другихъ подобныхъ тому вещей, да и относительно сребролюбія, такъ какъ этимъ пожеланіямъ удовлетворяютъ особенно посредствомъ денегъ, мы дали ей имя стороны 581. пожелательной. — Да и правильно, сказалъ онъ. — Такъ еслибы удовольствіе сей стороны назвали мы любовью къ корысти, то не утвердились ли бы своимъ словомъ преимущественно на этомъ одномъ главномъ понятіи и, говоря о той части души, не представляли ли бы ее съ большею ясностію, то-есть, называя ее сребролюбивою или корыстолюбивою, не правильно ли называли бы? — Мнѣ кажется, сказалъ онъ. — Что жъ? а раздражительная природа не къ преодолѣнію ли именно всегда и всецѣло стремится, говорили мы, не къ побѣдѣ ли и славѣ? — Конечно. — Такъ если мы объявимъ ее спорчивою и B. честолюбивою, то стройно ли это будетъ? — Очень стройно. — А та-то, которою познаемъ, всегда и всецѣло направляется, какъ всякому извѣстно, къ знанію истины, гдѣ она есть; что же до денегъ и славы, то объ этомъ она весьма мало заботится. — Конечно. — Такъ если мы назовемъ ее любознательною и мудролюбивою, то прилично ли будетъ названіе? — Какъ не прилично? C. — Но въ душѣ однихъ людей не властвуетъ ли та, спросилъ я, въ душѣ другихъ — другая природа, которая случится? — Такъ, сказалъ онъ. — Посему-то и людей не раздѣлить ли намъ, во-первыхъ, на три рода: на мудролюбивыхъ, на спорчивыхъ и на корыстолюбивыхъ? — Прилично. — И удовольствій тоже — на три вида, предполагая одно въ каждомъ изъ нихъ? — Конечно. — Знаешь ли, примолвилъ я, что еслибы ты захотѣлъ эти три рода людей спросить каждый по порядку, какая изъ тѣхъ трехъ жизней самая пріятная, то всякій изъ нихъ D. сталъ бы особенно выхвалять свою? Любостяжатель будетъ говорить, что удовольствія чести и знанія, сравнительно съ удовольствіемъ корысти, ничего не значатъ, если не даютъ нисколько денегъ. — Правда, сказалъ онъ. — Что же честолюбивый? спросилъ я: удовольствія отъ денегъ не будетъ ли онъ почитать чѣмъ-то грубымъ, а удовольствіе отъ знанія, если только знаніе не приноситъ чести, — не признаетъ ли дымомъ и болтовнею? — Такъ, сказалъ онъ. — А философъ[20] спросилъ E. я, не найдетъ ли, думаемъ, что прочія удовольствія, въ сравненіи съ удовольствіемъ знать истину, какова она, и всегда стремиться къ познанію ея, далеко отстоятъ отъ удовольствія истиннаго, и не назоветъ ли ихъ дѣйствительно невольными, такъ что въ нихъ не было бы никакой надобности, еслибы не настояла необходимость? — Это, примолвилъ онъ, нужно хорошо знать. — Посему, когда и удовольствія, и самая жизнь каждаго вида, бываютъ предметомъ недоумѣнія — не въ томъ отношеніи, кто живетъ похвальнѣе, кто постыднѣе, или кто лучше, кто хуже въ отношеніи къ самому удовольствію и безпечальности, — какъ могли бы мы узнать, спросилъ я, чьи 582. слова слѣдуетъ признать самыми вѣрными? — На это не очень могу отвѣчать, сказалъ онъ. — Но смотри вотъ какъ: чѣмъ должно судитъ то, что имѣетъ бытъ хорошо обсужено? не опытностью ли, разсудительностью и умомъ. Или возможно средство лучше этихъ? — Чѣмъ же иначе? сказалъ онъ. — Такъ смотри: изъ тѣхъ трехъ человѣкъ, кто самый опытный во всѣхъ удовольствіяхъ, о которыхъ мы говорили? корыстолюбивый ли покажется тебѣ способнѣйшимъ узнать самую истину, какова она, относительно удовольствія, B. происходящаго отъ знанія, — или философъ, относительно удовольствія, происходящаго отъ корысти? — Большая разница, сказалъ онъ. — Вѣдь другія-то удовольствія послѣдній необходимо вкушаетъ, начавъ съ дѣтства; а корыстолюбивый, сколь бы онъ ни былъ способенъ знать сущее, никакъ не вкушаетъ этого удовольствія и не испытываетъ, сколь оно сладко, да еслибы и пожелалъ, было бы нелегко. — Стало-быть, относительно опытности въ томъ и другомъ удовольствіи, философъ далеко выше корыстолюбца? сказалъ я. — Конечно далеко. — Что же о честолюбивомъ? больше ли тотъ неопытенъ[21]C. въ удовольствіи, происходящемъ отъ чести, чѣмъ этотъ — въ удовольствіи, происходящемъ отъ размышленія? — Но что же тутъ? сказалъ онъ: если каждый успѣваетъ въ томъ, къ чему стремился, то честь слѣдуетъ за всѣми; честію отъ многихъ пользуются вѣдь и богатый, и мужественный, и мудрый; такъ что въ удовольствіи, происходящемъ отъ чести-то, всѣ опытны, а вкусить, каково удовольствіе, происходящее отъ созерцанія сущаго, невозможно никому, кромѣ философа. — Слѣдовательно, по опытности, примолвилъ я, философъ между D. людьми есть судья прекраснѣйшій. — И очень. — Притомъ, онъ одинъ будетъ опытенъ разсудительно. — Какже. — Да вѣдь и орудіе, посредствомъ котораго надобно судить-то, принадлежитъ не корыстолюбивому и не честолюбивому, а философу. — Какое орудіе? — Мы сказали, что судить должно посредствомъ ума[22]. Не такъ ли? — Да. — Но умъ-то особенно и есть его орудіе. — Какже. — Вѣдь еслибы подлежащее сужденію лучше всего обсуживалось богатствомъ и корыстію, то E. одобряемое или порицаемое корыстолюбивымъ не было ли бы, по необходимости, самымъ истиннымъ? — Крайне необходимо. — Когда же честію, побѣдою, мужествомъ, то не честолюбивый ли и спорчивый подавали бы самое вѣрное мнѣніе? — Явно. — А какъ скоро требуется опытность, разсудокъ и дѣятельность ума? — Разумѣется, сказалъ онъ, что вполнѣ истиннымъ будетъ одобренное философомъ и любителемъ дѣятельности умственной. — Стало-быть, изъ трехъ видовъ удовольствій, самое пріятное должно принадлежать той 583. части души, которою мы познаемъ; и въ комъ изъ насъ эта часть господствуетъ, того жизнь будетъ самая пріятная. — Какъ не будетъ? сказалъ онъ: человѣкъ мыслящій, хваля свою жизнь, въ дѣлѣ этой похвалы, конечно, господинъ. — Которую же жизнь и которое удовольствіе поставитъ онъ на второмъ мѣстѣ? спросилъ я. — Очевидно, удовольствіе человѣка военнаго и честолюбиваго; потому что оно ближе къ философу, чѣмъ удовольствіе промышленника. — Такъ послѣднимъ будетъ, какъ видно, удовольствіе человѣка корыстолюбиваго. — Какже, сказалъ онъ. —
Итакъ, вотъ два доказательства одно за другимъ[23] и двѣ B. побѣды справедливаго надъ несправедливымъ. Теперь, по олимпійски, — третье и послѣднее[24], въ честь Зевса олимпійскаго. Соображай: удовольствіе другихъ, кромѣ удовольствія, свойственнаго человѣку мыслящему, и неистинно вовсе, и нечисто, но есть лишь какая-то тѣнь удовольствія, какъ слышалъ я, кажется, отъ кого-то изъ мудрецовъ[25] и это будетъ величайшимъ и рѣшительнымъ паденіемъ прочихъ удовольствій. — Конечно; однако какъ же будешь ты говорить? — Это доказательство C. отыщется, примолвилъ я, если ты будешь отвѣчать на мои вопросы. — Спрашивай, пожалуй, сказалъ онъ. — Такъ говори, началъ я: противуположное удовольствію называется ли у насъ скорбію? — И очень. — А бываетъ ли состояніе и безъ радости, и безъ скорбей? — Конечно. — Въ срединѣ между сими обоими не будетъ ли въ этомъ случаѣ какое-то затишіе души? Или ты не такъ называешь это? — Такъ, отвѣчалъ онъ. — Не помнишь ли тѣхъ словъ, спросилъ я, которыя произносятся больными, когда они хвораютъ? — Какихъ? D. — Что нѣтъ ничего пріятнѣе, какъ быть здоровымъ, хотя до болѣзни сами не замѣчали, что это очень пріятно. — Помню, сказалъ онъ. — Не слышишь ли, что и мучимые какою-нибудь болью говорятъ: не было бы ничего пріятнѣе прекращенія этой боли? — Слышу. — Да и въ другихъ многихъ подобныхъ случаяхъ замѣчаешь, думаю, что люди, когда страдаютъ, превозносятъ, какъ величайшее удовольствіе, не радость, а нестраданіе, — затишіе страданія. — Вѣдь это, сказалъ онъ, затишіе тогда бываетъ, можетъ быть, пріятно и вожделѣнно. — E. А когда кто перестанетъ радоваться, примолвилъ я, — то же самое затишіе удовольствія будетъ непріятно. — Можетъ быть, сказалъ онъ. — Слѣдовательно, находясь, какъ мы сейчасъ сказали, между обѣими крайностями, это затишіе будетъ тѣмъ и другимъ — и скорбію, и удовольствіемъ. — Выходитъ. — Но возможно ли, чтобы ни то ни другое было тѣмъ и другимъ? — Кажется, нѣтъ. — Однакожъ, пробуждающееся въ душѣ пріятное-то и непріятное есть нѣкоторое движеніе обѣихъ крайностей. Развѣ нѣтъ? — Да. — А ни непріятное ни 584. пріятное не есть ли именно затишіе, и не явилось ли оно сейчасъ въ срединѣ ихъ? — Явилось. — Какимъ же образомъ можно правильно не-болѣзненность почитать пріятною, или не-радость — прискорбною? — Никакъ нельзя. — Стало-быть, это есть не бытіе, а явленіе, сказалъ я, — этимъ затишіемъ означается нѣчто пріятное относительно къ болѣзненному, и нѣчто болѣзненное относительно къ пріятному; и въ этихъ представленіяхъ нѣтъ ничего здраваго вразсужденіи истины удовольствія, но скрывается какое-то волшебство. — По крайней мѣрѣ, на это указываетъ рѣчь, примолвилъ онъ. — Итакъ, чтобы B. тебѣ иногда не подумать, будто удовольствія въ настоящей жизни бываютъ по природѣ таковы, что удовольствіе есть прекращеніе скорби, а скорбь — прекращеніе удовольствія, — смотри на удовольствія, происходящія не отъ скорбей. — Гдѣ же и какія разумѣешь ты? спросилъ онъ. — Ихъ много и другихъ, отвѣчалъ я, но особенно, если хочешь понять, это — удовольствія обонянія; ибо они, и не предваряемыя скорбію, бываютъ вдругъ чрезвычайно сильны, и по прекращеніи, не оставляютъ никакой скорби. — Весьма справедливо, сказалъ онъ. — C. Слѣдовательно, мы не должны вѣрить, что прекращеніе скорби есть чистое удовольствіе, или прекращеніе удовольствія есть чистая скорбь. — Конечно нѣтъ. — Впрочемъ, примолвилъ я, такъ называемыя удовольствія, переходящія въ душу чрезъ тѣло-то, при своей многочисленности и силѣ, бываютъ такого рода, что должны быть почитаемы прекращеніемъ скорбей. — Дѣйствительно. — Не таковы же ли и предчувствія будущихъ благъ, и предварительныя скорби, происходящія отъ ожиданія? — Таковы. — Знаешь ли, спросилъ я, что такое онѣ, и чему подобны? — Чему? сказалъ онъ. — Признаешь ли ты въ D. природѣ что-нибудь — одно высокимъ, другое низкимъ, третье среднимъ? спросилъ я. — Признаю. — Думаешь ли, что кто-нибудь, стремясь къ срединѣ, иначе представляетъ себѣ это, чѣмъ стремленіемъ кверху? и что ставъ въ срединѣ и видя, откуда началъ онъ двигаться, но не созерцавши истинной высоты, почитаетъ себя стоящимъ не въ иномъ мѣстѣ, какъ вверху? — Клянусь Зевсомъ, сказалъ онъ, я никакъ не думаю, E. чтобы такой человѣкъ представлялъ себѣ это иначе. — А еслибы опять стремился онъ внизъ-то, продолжалъ я, то, думая, что стремится внизъ, не справедливо ли бы думалъ? — Какъ не справедливо? — И не потому ли онъ представлялъ бы себѣ все это, что не имѣетъ опытнаго познанія объ истинно высокомъ, среднемъ и низкомъ? — Очевидно уже. — Такъ удивился ли бы ты, еслибы неопытные въ истинѣ, имѣя не здравыя мнѣнія о многихъ другихъ вещахъ, оказались таковыми относительно удовольствія, скорби и средины между ними, — еслибы, 585. то-есть, стремясь къ скорбному, находили его по-истинѣ такимъ и дѣйствительно скорбѣли, а переходя отъ скорби къ срединѣ, упорно полагали бы, что переходятъ къ полному удовольствію, и, подобно тому, какъ незнающіе бѣлаго цвѣта бѣлымъ, относительно къ черному, почитаютъ сѣрый, по незнанію удовольствія, обманчиво судили бы о скорби по нескорбному. — Клянусь Зевсомъ, не удивился бы, сказалъ онъ; гораздо удивительнѣе было бы, еслибы оказалось иначе. — Вдумайся же въ слѣдующее, примолвилъ я: голодъ, жажда и B. тому подобное не суть ли какія-то лишенія, въ состояніи тѣла? — Какже. — А невѣжество и неразуміе не есть ли также лишеніе въ состояніи души? — И очень-таки. — Но это лишеніе не тотъ ли вознаграждаетъ, кто принимаетъ пищу и имѣетъ умъ? — Кто же иначе? — А вознагражденіе бываетъ истиннѣе отъ того ли, что̀ меньше, или отъ того, что̀ больше сущно? — Очевидно, отъ того что больше сущно. — Которымъ родамъ приписываешь ты сущность болѣе чистую? напримѣръ, хлѣбу ли, питью, мясу C. и всякой вообще пищѣ, или роду истиннаго мнѣнія, познанія, ума и всякой вообще добродѣтели? Суди слѣдующимъ образомъ: держащееся всегда того, что себѣ подобно[26], безсмертно и истинно, что и само такъ существуетъ, и въ томъ бываетъ, — держащееся этого не больше ли, по твоему мнѣнію, существуетъ[27], чѣмъ то, что никогда не держится себѣ подобнаго, но держится смертнаго, и само бываетъ въ томъ и таково? — Что держится всегда себѣ подобнаго, сказалъ онъ, то гораздо превосходнѣе. — А сущность всегда себѣ подобнаго причастна сущности больше ли, чѣмъ знанія? — Никакъ. — Что же? больше, чѣмъ истины? — И не это. — Если же оно меньше причастно истины, то меньше и сущности[28]? — Необходимо. — И вообще — D. роды, относящіеся къ служенію тѣлу, не меньше ли причастны истины и сущности, чѣмъ роды, относящіеся къ служенію душѣ? — Да, и гораздо меньше. — И самое тѣло не такъ же ли, думаешь, относится къ душѣ? — Думаю, такъ же. — Но не полнѣе ли бываетъ наполняемое больше существеннымъ и само дѣйствительно больше существенно сущее, чѣмъ то, что наполняется менѣе существеннымъ и что само менѣе существенно? — Какъ же не полнѣе? — Если, стало-быть, пріятно наполняться подходящимъ къ природѣ, то наполняемое существенно и больше существеннымъ — болѣе существенное и истинное доставляетъ намъ E. наслажденіе истиннымъ удовольствіемъ: а что принимаетъ меньше существеннаго, то менѣе также истинно и твердо наполняется и вкушаетъ больше невѣрное и менѣе истинное удовольствіе. — Весьма необходимо, сказалъ онъ. — Поэтому неопытные въ благоразуміи и добродѣтели и всегда занимающіеся пирушками и тому подобнымъ несутся, какъ видно, внизъ, а потомъ 586. опять къ промежутку, и такъ блуждаютъ во всю жизнь. Не переходя за эту черту, они на истинно высокое и не взирали никогда, и не возносились къ нему, не наполнялись существенно сущимъ и не вкушали твердаго и чистаго удовольствія, но, подобно рогатому скоту, всегда смотрятъ внизъ и, наклонившись къ землѣ, пасутся за столами, откармливаются, B. понимаются и, отъ жиру лягаясь и бодаясь желѣзными рогами и оружіемъ, по ненасытности, убиваютъ другъ друга, такъ какъ дырявая ихъ бочка[29] не наполняется ни существеннымъ, ни въ существенномъ. — Ты, Сократъ, изображаешь жизнь многихъ, будто оракулъ, сказалъ Главконъ. — Но не необходимо ли къ ихъ удовольствіямъ примѣшиваться и скорбямъ, которыя суть образы истиннаго удовольствія и получаютъ C. такіе оттѣнки отъ взаимопоставленія ихъ цвѣтностей, что являются сильными въ своихъ противуположностяхъ и возбуждаютъ въ безумцахъ неистовую любовь, заставляющую ихъ драться другъ съ другомъ, какъ дрались подъ Троею, говоритъ Стезихоръ, за образъ Елены, не зная, который былъ истинный[30]. — Весьма необходимо быть чему-то такому, сказалъ онъ. —
Что же? иное ли что-нибудь необходимо происходитъ и относительно природы раздражительной, когда кто совершаетъ то же самое, движимый то завистію — къ честолюбію, то D. насиліемъ — къ спорчивости, то гнѣвомъ — къ грубости, и, безъ смысла и ума, стремится удовлетворить жаждѣ чести, побѣды и гнѣва? — Необходимо то же самое бываетъ и въ этомъ отношеніи, сказалъ онъ. — Что же? спросилъ я: не скажемъ ли смѣло, что и пожеланія, относящіяся къ корыстолюбію и спорчивости, если удовольствія за которыми они гоняются, будутъ преслѣдуемы подъ руководствомъ знанія и смысла и при указаніяхъ благоразумія, достигнутъ удовольствій самыхъ истинныхъ, какими только можно наслаждаться имъ, слѣдуя истинѣ, — и свойственныхъ себѣ, какъ скоро самое лучшее для каждой вещи есть самое свойственное ей? — Конечно E. самое свойственное, сказалъ онъ. — Стало-быть, когда вся душа слѣдуетъ философской своей сторонѣ и не возмущается; тогда каждой ея части бываетъ возможно дѣлать свое дѣло и быть справедливою, тогда-то всякая изъ нихъ наслаждается и свойственными себѣ, наилучшими и, по возможности, истиннѣйшими удовольствіями. — Конечно такъ. — А какъ скоро начнетъ господствовать которая-нибудь изъ другихъ587. частей, то и сама не найдетъ свойственнаго себѣ удовольствія, и другія части будетъ принуждать гоняться за чужими и неистинными удовольствіями. — Такъ, сказалъ онъ. — И не тѣмъ ли больше совершитъ она такихъ дѣлъ, чѣмъ далѣе отступитъ отъ философіи и смысла? — Конечно. — А не то ли отступаетъ отъ закона и порядка, что весьма далеко отступаетъ отъ смысла? — Очевидно. — Всего же далѣе оказались отступившими не любовныя ли и тиранническія пожеланія? — Конечно. — А всего менѣе — царственныя и благоприличныя? — Да. — Такъ всего болѣе отступитъ отъ B. истиннаго и свойственнаго себѣ удовольствія, думаю, тираннъ, а царь — всего менѣе. — Необходимо. — Стало-быть, очень непріятно будетъ жить тираннъ, примолвилъ я, а царь — очень пріятно. — Весьма необходимо. — А знаешь ли, спросилъ я, восколько непріятнѣе жить тиранну, чѣмъ царю? — Если скажешь, отвѣчалъ онъ. — Есть, какъ видно, три удовольствія: одно подлинное и два поддѣльныхъ. Перешедши за предѣлы, къ удовольствіямъ поддѣльнымъ, тираннъ, вдали отъ закона и C. смысла, окружаетъ себя удовольствіями рабскими и насколько умаляется, — весьма нелегко и выразить, — развѣ можетъ быть, слѣдующимъ образомъ. — Какимъ? спросилъ онъ. — Отъ человѣка олигархическаго онъ — третій; потому что въ срединѣ между ними былъ человѣкъ димократическій. — Да. — Посему, если сказанное прежде справедливо, то, въ отношеніи къ истинѣ, не съ третьимъ ли образомъ удовольствія проводитъ онъ и свою жизнь? — Такъ. — Но и олигархическій-то опять отъ царственнаго находится на третьемъ мѣстѣ, если аристократическаго D. и царственнаго мы отожествимъ. — На третьемъ. — Слѣдовательно, тираннъ отъ истиннаго удовольствія удалился трижды три раза, заключилъ я. — Видимо. — Стало-быть, по протяженности тиранническаго удовольствія, примолвилъ я, образъ его есть поверхность. — Точно такъ. — А по потенціи третьему умноженію, явно, какъ велико его разстояніе. — Для исчислятеля-то явно, сказалъ онъ. — Поэтому, кто, взявъ прогрессію E. обратно, будетъ опредѣлять, насколько царь, относительно къ истинѣ удовольствія, отстоитъ отъ тиранна; тотъ, по окончаніи умноженія, найдетъ, что жизнь перваго пріятнѣе въ семьсотъ двадцать девять разъ[31], и что, слѣдовательно, жизнь послѣдняго востолько же несчастнѣе. — Удивительное сдѣлалъ ты исчисленіе разницы между этими людьми, между 588. справедливымъ и несправедливымъ, относительно удовольствія и скорби, сказалъ онъ. — Да вѣдь это число дѣйствительно вѣрно и подходитъ къ ихъ жизнямъ, примолвилъ я, если только возьмемъ въ расчетъ ихъ дни, ночи, мѣсяцы и годы. — Конечно возьмемъ. — А когда человѣкъ добрый и справедливый настолько выше злаго и несправедливаго своимъ удовольствіемъ, — не безмѣрно ли выше послѣдняго онъ благообразіемъ своей жизни, красотою и добродѣтелью? — Въ самомъ дѣлѣ, безмѣрно выше, клянусь Зевсомъ, сказалъ онъ. —
Пусть такъ, продолжалъ я. Но если мы договорились до B. этого, то повторимъ прежнія наши слова, приведшія къ такому заключенію. Прежде, кажется, было сказано, что полезна несправедливость, когда кто вполнѣ несправедливъ, а почитается справедливымъ. Или не такъ было говорено? — Точно такъ. — Теперь же, согласившись, что значитъ то и другое — быть несправедливымъ и дѣлать справедливое, будемъ разсуждать съ тѣмъ противникомъ. — Какимъ образомъ? спросилъ онъ. — Представимъ словесный образъ души, чтобы тотъ, кто говорилъ это, увидѣлъ, что́ онъ говорилъ[32]. — Какой C. образъ? спросилъ онъ. — Образъ тѣхъ природъ, отвѣчалъ я, о бытіи коихъ баснословятъ древніе, — о химерѣ, сциллѣ, церберѣ и всѣхъ другихъ, въ которыхъ многія идеи срослись въ одно. — Да, разсказываютъ, примолвилъ онъ. — Итакъ, вообрази одну идею пестраго и многоглаваго звѣря, который имѣетъ около себя головы звѣрей кроткихъ и дикихъ, и можетъ измѣняться, раждать изъ себя всѣ ихъ. — Это требуетъ D. сильнаго воображенія, сказалъ онъ. Впрочемъ, такъ какъ слово впечатлительнѣе воска и подобныхъ тому веществъ, — вообразимъ. — Пусть же будетъ еще одна идея льва и одна — человѣка, и первая гораздо больше, а на второмъ мѣстѣ вторая. — Это легче, сказалъ онъ; воображаю. — Потомъ эти три природы соедини въ одно, такъ чтобы онѣ срослись между собою. — Соединены, сказалъ онъ. — Облеки же ихъ извнѣ образомъ одного существа — образомъ человѣка; такъ чтобы немогущему видѣть внутреннее и смотрящему только на внѣшнюю E. оболочку, представлялось одно животное — человѣкъ. — Облечены, сказалъ онъ. — Скажемъ теперь тому, кто говоритъ, что этому человѣку полезно быть несправедливымъ и неполезно совершать справедливое: иное ли что говоритъ онъ, какъ — полезно ему, откармливая пестраго звѣря, дѣлать его сильнымъ, равно и льва, и то, что относится ко льву, человѣка 589. же морить голодомъ и приводить въ безсиліе, чтобы тѣ влекли его, куда который ни поведетъ, и чтобы онъ не сближалъ и не сдружалъ ихъ между собою, но предоставлялъ имъ кусаться и, вступая въ драку, пожирать другъ друга. — Дѣйствительно такъ говорилъ бы тотъ, примолвилъ онъ, кто сталъ бы хвалить несправедливость. — Напротивъ, кто утверждалъ бы, что полезно быть справедливымъ, тотъ не сказалъ B. ли бы, что надобно и дѣлать и говорить то, чрезъ что въ человѣкѣ человѣкъ внутренній[33] становился бы воздержнѣе, и имѣлъ бы попеченіе о многоглавой скотинѣ подобно земледѣльцу, крѣпкія его части питая и дѣлая ручными, а дикимъ препятствуя расти, и для того употребляя въ помощь природу льва, — вообще, заботясь о всѣхъ природахъ и, поставивъ ихъ въ содружество какъ одну къ другой, такъ и къ себѣ, содержалъ бы ихъ пищею? — Конечно такъ будетъ говорить тотъ, кто хвалитъ справедливое. — Да и всячески, восхваляющій справедливость утверждалъ бы истину, а C. несправедливость — лгалъ бы; ибо удовольствіе ли возьмешь въ расчетъ, добрую ли славу, или пользу, — хвалитель справедливаго говоритъ истину, а порицатель не произноситъ ничего здраваго и, ничего не зная, бранитъ да бранитъ. — Мнѣ кажется, его-то слова ни къ чему, сказалъ онъ. — Вразумимъ же его кротко (ибо онъ ошибается не-хотя) и спросимъ: почтеннѣйшій! похвальное и постыдное не потому ли мы такъ обыкновенно называемъ, что первое звѣрскую часть природы D. подчиняетъ части человѣческой, а можетъ быть, и божественной, послѣднее же кроткую порабощаетъ дикой? Подтвердитъ ли онъ это, или какъ? — Если вразумится, сказалъ онъ. — По этому расчету, спросилъ я, можетъ ли быть кому-нибудь польза — несправедливо взять золото, какъ скоро бываетъ напримѣръ то, что принимающій его наилучшую часть себя самого вмѣстѣ съ тѣмъ порабощаетъ части самой дурной? Либо, полезно ли будетъ кому-нибудь, какое бы множество золота ни было E. получено, когда за то золото отдаютъ въ неволю его сына или дочь, и притомъ въ руки жестокихъ и злыхъ людей? Не крайне ли жалокъ будетъ человѣкъ, и принятое имъ въ даръ золото не принесетъ ли ему гибели гораздо ужаснѣе той, какую принесло Эрифилѣ[34] ожерелье, принятое ею за душу ея мужа, если божественное въ себѣ онъ безъ милосердія поработитъ 590. безбожнѣйшему и нечестивѣйшему? — Конечно такъ, отвѣчаю я за него, сказалъ Главконъ. — Не за то ли, думаешь, издревлѣ порицаемо было и своеволіе нравовъ, что оно въ такомъ человѣкѣ болѣе надлежащаго развязывало то страшное, большое и многовидное животное? — Явно, сказалъ онъ. — Не тогда ли, равнымъ образомъ, порицается дерзость и упорство, когда усиливаются въ немъ львиныя и зміиныя свойства и напрягаются B. выше мѣры? — Конечно. — Не въ этой ли его растрепанности и распущенности подвергаются порицанію роскошь и изнѣженность, отъ которыхъ онъ дѣлается робкимъ? — Какже. — Не тогда ли бранятъ также ласкательство и низость, когда кто это самое, — раздражительную природу, подчиняетъ тому безпокойному звѣрю, и эта природа, закидываемая деньгами и увлекаемая ненасытностью животныхъ вожделѣній, съ юности C. привыкаетъ, вмѣсто льва, раждать обезьяну? — И очень, сказалъ онъ. — А мастерство и рукодѣлья чѣмъ, думаешь, возбуждаютъ досаду? — Иное ли что укажемъ, кромѣ того, что кто-нибудь имѣетъ отъ природы слабый видъ наилучшей своей части, такъ что не можетъ управлять своими животными, но служитъ имъ и въ состояніи понимать лишь, какъ ласкать ихъ? — Походитъ, сказалъ онъ. — Посему, чтобы такой управлялся началомъ, подобнымъ тому, которымъ управляется человѣкъ наилучшій, — не скажемъ ли, что онъ долженъ D. быть рабомъ того наилучшаго, носящаго въ себѣ власть божественную? И надобно полагать, что это управленіе было бы не ко вреду раба, какъ думалъ объ управляемыхъ Тразимахъ, а къ тому, чтобы подъ божественнымъ и разумнымъ управленіемъ сколько возможно лучше было всякому, особенно кто имѣетъ въ себѣ собственнаго правителя, а когда нѣтъ, — пусть онъ находится подъ внѣшнимъ настоятелемъ, чтобы по возможности всѣ мы, управляемые однимъ и тѣмъ же, были подобны и дружественны между собою. — Да вѣдь и законъ E. показываетъ, что этого онъ хочетъ, продолжалъ я, поколику въ городѣ помогаетъ всѣмъ; то же показываетъ и власть надъ дѣтьми, которая не даетъ имъ свободы, пока въ нихъ, какбы въ городѣ, мы не установимъ управленія и, развивъ наилучшую часть ихъ души, не приготовимъ въ ней подобнаго 591. нашему стража, и тогда уже отпускаемъ ихъ на свободу. — Конечно показываетъ, сказалъ онъ. — Итакъ, почему, Главконъ, и на какомъ основаніи скажемъ мы, что дѣлать несправедливое, своевольничать, или совершать постыдное полезно, если чрезъ это человѣкъ будетъ хуже, хотя бы пріобрѣлъ множество денегъ и силы другаго рода? — Нипочему, отвѣчалъ онъ. — А почему дѣлающій несправедливое находитъ полезнымъ скрываться и убѣгать отъ наказанія? Развѣ не хуже еще становится тотъ, кто скрывается[35], тогда какъ B. нескрывающійся и наказываемый звѣрское въ себѣ укладываетъ и укрощаетъ, а кроткому даетъ свободу, и вся душа, возведенная къ наилучшей природѣ, пріобрѣтши разсудительность, справедливость и благоразуміе, получаетъ состояніе, востолько превосходнѣе чѣмъ тѣло, пріобрѣтшее силу, красоту и здоровье, восколько душа превосходнѣе тѣла. — Безъ сомнѣнія. — Такъ у кого есть умъ, тотъ не будетъ ли жить, C. направляя все свое къ тому, чтобы, во-первыхъ, уважать науки, которыя дѣлаютъ душу его такою, а прочее презирать? — Явно, сказалъ онъ. — Потомъ, примолвилъ я, состояніе и питаніе тѣла никакъ не ввѣритъ онъ звѣриному удовольствію, чтобы въ немъ провождать жизнь; напротивъ, оставитъ въ сторонѣ и здоровье, не уважитъ и того, какъ бы быть сильнымъ, здоровымъ и красивымъ, если это не сдѣлаетъ его D. благоразумнымъ, но всегда будетъ устроять гармонію въ тѣлѣ для созвучія въ душѣ. — Безъ сомнѣнія, сказалъ онъ, если только по-истинѣ хочетъ быть музыкальнымъ. — Не будетъ ли онъ искать сообразности и созвучія въ самомъ стяжаніи денегъ, продолжалъ я, и, не ослѣпляясь мнѣніями толпы о счастіи, станетъ ли до безконечности увеличивать свое бремя множествомъ ихъ, чтобы нажить себѣ безконечное зло? — Не E. думаю, сказалъ онъ. — Да, смотря на внутреннее свое управленіе, примолвилъ я, онъ будетъ распоряжаться умноженіемъ и уменьшеніемъ своего имѣнія съ возможною осторожностію, чтобы избытокъ или недостатокъ его не произвелъ какого-нибудь замѣшательства тамъ — внутри. — Точно такъ, 592. сказалъ онъ. — Смотря съ той же точки зрѣнія и на самыя почести, однѣ изъ нихъ приметъ онъ и будетъ охотно наслаждаться ими, если найдетъ, что онѣ сдѣлаютъ его лучшимъ; а тѣхъ, которыя должны разстроить настоящее его состояніе, будетъ избѣгать частно и публично. — Стало-быть, заботясь объ этомъ, онъ не захочетъ заниматься гражданскими дѣлами? спросилъ онъ. — Да, клянусь собакою, отвѣчалъ я, и въ своемъ городѣ — тѣмъ болѣе, а можетъ быть, даже и въ своемъ отечествѣ, — если не выпадетъ какой-нибудь божественный случай. — Понимаю, сказалъ онъ: городъ, о которомъ ты говоришь и который мы устрояемъ своими разсужденіями, существуетъ B. только на словахъ, а на землѣ нѣтъ его, думаю, нигдѣ. — Но образецъ, если желаешь видѣть его и по этому видѣнію благоустроять себя, находится, можетъ быть, на небѣ. Впрочемъ, все равно, есть ли онъ гдѣ, или будетъ: вѣдь только съ нимъ однимъ можно имѣть дѣло, а больше ни съ какимъ. — Вѣроятно, сказалъ онъ. —
Примѣчанія
- ↑ Эти мысли Платона хорошо переводитъ Цицеронъ. At qui salubri et moderato cultu atque victu quieti se tradiderit, ea parte animi, quæ mentis et consilii est, agitata et erecta, saturataque bonarum cogitationum epulis; eaque parte animi, quæ voluptate alitur, nec inopia enecta, nec satietate affluenti, quorum utrumque præstringere aciem mentis solet, sive deest naturæ quidpiam, sive abundat atque affluit; illa etiam tertia parte animi, in qua irarum existit ardor, sedata atque restincta: tum eveniet, duabus animi temerariis partibus compressis, ut tertia pars rationis et mentis eluceat et se vegetam ad somniandum acremque præbeat; tum ei visa quietis occurrent tranquilla atque veracia.
- ↑ Эту самую мысль, почти въ тѣхъ же выраженіяхъ, см. Phædo, p. 65 C. 79 C.
- ↑ Указываетъ p. 557 D sqq.
- ↑ Пожеланіями промышленными Сократъ называетъ тѣ, которыя свойственны промышленникамъ, людямъ, вездѣ и во всемъ ищущимъ выгоды и прибыли. Эти пожеланія не необходимы, но подчиняются законамъ и могутъ быть ограничиваемы ими. Кромѣ этихъ, подъ категоріею пожеланій не необходимыхъ есть еще другія, враждебныя промышленнымъ, или расточительныя; и объ нихъ-то здѣсь говорится. Намѣреніе Сократа — доказать, что первыя — voluptates coërcendæ et moderandæ, а послѣднія — voluptates radicitus exstirpandæ.
- ↑ Такая любовь, τὸν τοιοῦτον ἔρωτα, такъ читаю я съ Штальбомомъ, вмѣсто τὸν τῶν τοιούτων ἔρωτα; потому что впереди не было указано никакихъ предметовъ, къ которымъ направлялась бы эта любовь. Напротивъ, ὁ τοιοῦτος ἔρως здѣсь προςτάτης τῶν ἀργῶν καὶ τὰ ἔτοιμα διανεμομένων ἐπιθυμιῶν
- ↑ Это — поговорка, или, по схоліасту, παροιμία, ἡνίκα τις ἐροτηθείς; τι ὑπὸ γιγνώσκοντος τὸ ἐρωτηθέν, αὐτὸς ἀγνοῶν, οὕτως ἀποκρίνηται: «σὺ καὶ ἐμοὶ ἐρεῖς».
- ↑ Отнимали, что тѣмъ принадлежало, τὰ ἐκείνων ἀφῃροῦντο. Здѣсь τὰ ἐκείνων надобно относить къ подразумѣваемому πατρὸς καὶ μητρὸς χρήματα.
- ↑ Τὸ λεγόμενον, οὐδ᾽ ἴκταρ βάλλει. Пословицу: οὕδ᾽ ἴκταρ βάλλει, схоліастъ объясняетъ такъ: ἴκταρ σημαίνει ταῦτα· τὸ ἐγγύς, ἀπὸ τοῦ ἰκνεῖσθαι, τὸ πρόςφατον, τὸ ἄρτι, τὸ ταχέως, τὸ πυκνῶς, τὸ ἐξαπίνης. Καὶ παροιμία· οὐδ᾽ ἴκταρ ἥκει, ὥςπερ καὶ το, — οὐδ᾽ ἴκταρ βάλλει, τουτέστιν· οὐδ᾽ εγγύς ἐστιν. Объ этой пословицѣ см. также interpp. ad Thom. Magn. p. 471. Ruhnken. ad Tim. Gloss. p. 149.
- ↑ Ὄναρ и ὕπαρ у Грековъ въ соединеніи имѣли силу пословицы: οὔτε ὄναρ οὔτε ὕπαρ, ни во снѣ, ни на яву, то-есть никогда. Но въ настоящемъ мѣстѣ эти слова берутся раздѣльно, какъ понятія противуположныя, и подъ словомъ ὄναρ разумѣется представленіе предмета, или отвлеченное размышленіе о немъ, а словомъ ὕπαρ выражается та мысль, что предметъ, о которомъ мы только размышляли или мечтали, теперь осуществился. См. Wittenbach. ad Plutarch. De superstit. p. 166 A.
- ↑ Τοῖς δὲ πολλοῖς πολλὰ καὶ δοκεῖ. Смыслъ этого выраженія довольно неопредѣлененъ. Схоліастъ опредѣляетъ его такъ: ἀντὶ τοῦ ψευδῆ· τὸ γὰρ ψεῦδος πολυχουν, ἀπλοὺς δ᾽ ὁ μῦθος τῆς ἄληθείας ἔφυ. Eurip. Phœniss. v. 479. То-есть, ложь всегда говорлива, а слову истины свойственна простота. Въ настоящемъ случаѣ Сократъ имѣетъ въ виду ту мысль, что человѣкъ тиранническій, породившій множество пожеланій, требуетъ и множество средствъ, и много времени, чтобы питать ихъ.
- ↑ Великолѣпною обстановкою мужей тиранническихъ, ὑπὸ τῆς τῶν τυραννικῶν προστάσεως. Πρόστασις, по словамъ Рункенія (ad Tim. Gloss. p. 246), est regius apparatus, pompa, quam Polybius et alii προστάσίαν vocant. Сн. Lobeck. Append. ad Phrynich. p. 529.
- ↑ Послѣдовательно, ἐν μέρει, per vices, одни за другими. Такъ употребляется формула ἐν μέρει. См. Libr. V, p. 468 B. VII, p. 520 C. 540 B. IX, p. 581 C. X, p. 617 D. Herman. ad Lucian. de Histor. Conscr. p. 7 sqq.
- ↑ Ἥκιστα ποιεῖ ἃ βούλεται. Здѣсь то же самое значеніе глагола βούλεσθαι, какое замѣчено нами въ Горгіасѣ p. 466 C. D, гдѣ Сократъ учитъ, что софисты хотя и дѣлаютъ то, ὃ ἄν αὐτοῖς δόξη βέλτιστον εἷναι, но не дѣлаютъ того, ὦν βούλονται, потому что не знаютъ истины, а водятся только мнѣніемъ. Такая именно дѣятельность приписывается здѣсь и тиранническому городу.
- ↑ То-есть не такъ жалокъ. Напротивъ, несчастнѣе всѣхъ тотъ, кто, развивъ въ себѣ тиранническія наклонности, занимаетъ въ государствѣ высшую правительственную должность.
- ↑ Бываетъ такъ несчастливъ, что ему выпадаетъ и проч., δυστυχἠς ᾗ, καὶ αὐτῶ κ. τ. λ. Штальбомъ съ союзомъ καὶ соединяетъ здѣсь значеніе то-есть — неправильно. Тутъ фраза Сократа состоитъ изъ двухъ частей: изъ положенія и слѣдствія. Положеніе: ἀλλὰ δυστυχὴς ᾗ — онъ несчастливъ; καὶ αὐτῷ ὑπό τινος συμφορὰς ἐκπορισθῇ, — и вотъ выпалъ ему счастливый жребій.
- ↑ Платонъ здѣсь раскрываетъ глубокую истину государственнаго управленія, что какъ скоро городъ перестаетъ охранять и защищать безопасность частныхъ лицъ, какъ скоро правительство и законы теряютъ свою силу и практическое вліяніе на отдѣльныя корпораціи народа, — порядокъ отношеній въ государствѣ тотчасъ превращается: наступаетъ система уступокъ со стороны начальниковъ относительно къ подчиненнымъ, происходитъ отожествленіе тиранніи съ законною властію, смѣшеніе должнаго подчиненія съ рабствомъ. Это — эпоха зараждающейся анархіи, начало государственнаго разложенія, игра низкой лести на всѣхъ ступеняхъ правленія и неистовыхъ выраженій дикости въ черныхъ слояхъ общества. Все общество тогда дѣлится на кружки, и каждый кружокъ, живя какбы въ пустынѣ и не находя опоры въ одномъ царственномъ законѣ, представляетъ мрачную картину превратнаго отношенія между начальствующими и подчиненными: потому что съ этой поры наступаетъ владычество физической силы надъ нравственною; а масса народа физически всегда сильнѣе правительства.
- ↑ Только что они выступили, — выраженіе взято съ языка театральнаго. Правилами сценическаго представленія у Грековъ требовалось, чтобы хоръ или глашатай, какъ скоро новыя лица появлялись на сценѣ, тотчасъ давалъ о нихъ понятіе зрителямъ. Это означалось глаголами ἀνειπεῖν, ἀνειρηκέναι, ἀναγορεύειν.
- ↑ Эта аналогія политической и психической трихотоміи въ ученіи Платона замѣчена многими писателями. Maxim. Tyr. XXII, p. 267: Τριῶν δὲ πολιτειῶν τρία τ᾽ αὖ μιμήματα βίων ἴδοις ἀν ἐν ἀνθρώπου ψυχῇ. Themist. Orat. II, p. 35: τῷ γὰρ ὄντι κινδυνέυουσι τοσαῦτα εἷναι εἴδη πολιτειῶν, ὅσαπερ καὶ ἀνθρώπου ψυχῆς. Сн. Lib. VIII, p. 515.
- ↑ Здѣсь прошедшее ἦν указываетъ на прежнее разсужденіе объ этомъ предметѣ. См. Lib. IV, p. 439 sqq.
- ↑ Τὸν δὲ φιλόσοφον — εἰ μη ἀνάγκη ἦν. Это мѣсто Платонова текста, безъ сомнѣнія, повреждено. Признакомъ поврежденія служитъ даже слѣдующій далѣе отвѣтъ Главкона, который видимо не вяжется съ вопросами Сократа. Да и средній глаголъ ποιεῖσθαι, употребленный здѣсь въ значеніи принятія или положенія, есть необыкновенное явленіе въ характерѣ греческой рѣчи. Поэтому Graser., Specim. Advers. p. 21, вмѣсто ποιώμεθα, читаетъ: τί οἰώμεθα, но прочихъ затрудненій не касается. Все это мѣсто Штальбомъ возстановляетъ такъ: Τὸν δὲ φιλόσοφον, ἧν δ᾽ ἐγώ, μη οἰώμεθα τὰς ἄλλας ἡδονὰς νομίζειν πρὸς τὴν τοῦ εἰδέναι τἀληθὲς ὅπῃ ἔχει, καὶ ὲν τῷ τοιούτῳ τινὶ ἀεὶ. εἷναι μανθάνοντα, τῆς ἡδονῆς οὔσας πάνυ πόῤῥω, καὶ καλεῖν (т. е. αὐτὰς) τῷ ὄντι ἀναγκαίας, ὡς οὐδὲν τῶν ἄλλων δεόμενον, εἰ μὴ ἀνάγκη ἧν.
- ↑ Что же о честолюбивомъ? Больше ли тотъ неопытенъ.... τί δὲ τοῦ φιλοτίμου; ἇρα μᾶλλον ἄπειρός ἐστι. Стефанъ въ этомъ мѣстѣ ἄπειρος замѣняетъ словомъ ἔμπειρος, — но безъ всякой нужды: здѣсь, при выраженіи μᾶλλον ἄπειρος, надобно разумѣть ὁ φιλόσοφος, а не φιλότιμος. Чрезъ эту постановку отношеній, смыслъ рѣчи становится ясенъ; ибо Платонъ спрашиваетъ: кто можетъ лучше судить не о своемъ родѣ удовольствій, а о чужомъ? Стало-быть, его вопросъ превращается въ слѣдующій: ἇρα μᾶλλον ἔμπειρός ἐστι (φιλότιμος) τῆς ἀπὸ του φρονεῖν ἡδονῆς, ἢ ἐκεῖνος (φιλόσοφος) τῆς ἀπὸ τοῦ τιμᾶσθαι.
- ↑ Здѣсь не можетъ не затруднять критика множественное διὰ λόγων κρίνεσθαι, и потомъ опять — λόγοι τούτου μάλλιστα ὄργανον. Какимъ образомъ λόγος, которое выше (p. 582 A) означало умъ, теперь превратилось въ слово (ибо λόγος въ множественномъ имѣетъ именно это значеніе)? и какъ эти слова принимаются за орудіе философа, когда даръ слова принадлежитъ и честолюбцу и корыстолюбцу? Чтобы устранить это затрудненіе, надобно замѣтить значеніе всѣхъ тѣхъ терминовъ — ἐμπειρία, φρόνησις и λόγος — въ Платоновой психологіи. Ἐμπειρία есть богатство фактовъ или впечатлѣній, принятыхъ посредствомъ чувствъ и вообще животныхъ орудій. Это область внѣшней дѣятельности человѣка, и ея не минетъ никто, родившійся и живущій подъ условіями органическими. Φρόνησις есть дѣятельность мыслящая или различнымъ образомъ соединяющая факты опыта. Она имѣетъ характеръ теоретическій и практическій и въ первомъ случаѣ тожественна τῇ διανοίᾳ, а въ послѣднемъ усвояется человѣку, поколику онъ разсматривается со стороны своей природы раздражительной, либо нравственной. Но κατ᾽ ἐμπειρίαν καὶ φρόνησιν душа дѣйствуетъ въ предѣлахъ обыденной жизни, утверждаетъ свои цѣли въ мірѣ явленій и водится τῇ δόξα ἄνευ λόγου. Поэтому φρόνησις справедливо переводится словомъ благоразуміе, которое умѣетъ такъ соединять факты и явленія, чтобы изъ нихъ вытекала житейская польза. Но λόγος есть дѣятельность начала, въ человѣческой душѣ божественнаго; это — голосъ изъ области сущаго, и цѣль его только въ сущемъ, вѣчномъ, неизмѣняемомъ. Λόγος не можетъ быть предикатомъ благоразумія, но непремѣнно ума, и по его имени, разумная сторона души, въ смыслѣ дѣятельности, называется τὸ λογιστικόν. Какъ дѣятельность, λόγος входитъ въ міръ явленій и, опредѣляя собою многое, принимаетъ разные виды (εἴδη). Отсюда λόγοι — извѣстныя ограниченія, или приведенія многаго въ одно, — все цѣлостное въ познаніи, въ разсужденіяхъ, въ изслѣдованіяхъ предмета самого въ себѣ.
- ↑ Первое доказательство состояло въ томъ, что Сократъ, сравнивъ тиранническаго человѣка съ тиранническимъ обществомъ, въ тираннѣ, преданномъ дикимъ пожеланіямъ, нашелъ существо самое жалкое. Это раскрыто на страницахъ 577 B — 580 C. Потомъ онъ доказалъ, что философъ и опытностію, и благоразуміемъ, и дѣятельностію умственною до такой степени превосходитъ прочихъ людей, что лучше всѣхъ можетъ судить о счастіи жизни, и отсюда заключилъ, что тотъ родъ удовольствія, который проистекаетъ изъ познанія истины и свойственъ мудрецу, надобно почитать родомъ удовольствія превосходнѣйшимъ. Это разсматривается на страницахъ 580 D — 583 A. Къ показаннымъ двумъ доказательствамъ Сократъ присоединяетъ теперь третье, въ которомъ говоритъ, что никто, кромѣ мудреца, не наслаждается удовольствіемъ истинными чистымъ; такъ какъ обыкновенныя удовольствія толпы суть только тѣни удовольствій. Объ удовольствіяхъ истинныхъ и ложныхъ Платонъ очень подробно разсуждаетъ въ Филебѣ, p. 36 sqq., — гораздо подробнѣе, чѣмъ здѣсь; а это позволяетъ догадываться, что Филебъ написанъ прежде Государства. Такое же заключеніе можно сдѣлать и о раннемъ выходѣ въ свѣтъ Горгіаса, въ которомъ видимъ самый тонкій анализъ удовольствія и честности и живую картину несчастной жизни тиранна.
- ↑ То τρίτον τῷ σωτῆρι — пословица, соотвѣтствующая выраженію: въ третій и послѣдній разъ. См. наше примѣчаніе къ Хармиду, p. 167 B.
- ↑ Отъ какого мудреца Платонъ слышалъ это ученіе? Штальбомъ дѣлаетъ не невѣроятную догадку, что такимъ оборотомъ рѣчи философъ могъ указывать на своего Филеба: по крайней мѣрѣ этотъ прикровенный намекъ на собственное сочиненіе, съ одной стороны, свидѣтельствовалъ о скромности писателя, съ другой — оставлялъ слушателямъ полную свободу самостоятельно судить о достоинствѣ его мыслей.
- ↑ Держащееся того, что всегда себѣ подобно, τὸ τοῦ ἀεὶ ὁμοίου ἐχόμενον. Τὸ ἀεὶ ὅμοιον есть то же самое, что въ другихъ мѣстахъ называется τὸ ἀεὶ ὡςαύτως κατὰ ταὐτὸ ἔχον. Phædon. p. 78 C. D. Притомъ ὅμοιον иногда значитъ то же, что ὅμοιον ἑαυτῷ, то-есть, бытіе всегда тожественное, неизмѣняемое, простое. Phædr. p. 271 A: πότερον ἕν καὶ ὅμοιον πέφυκεν.
- ↑ Больше ли, по твоему мнѣнію, существуетъ, μᾶλλον δοκεῖ εἷναι, то-есть, πλέον οὐσίας ἔχειν.
- ↑ Этими вопросами Сократъ наводитъ собесѣдника на ту мысль, что сущность вещи, или вещь сама въ себѣ, — то же самое, что знаніе и истина въ смыслѣ объективномъ, или на самомъ дѣлѣ. Знать вещь дѣйствительно, значитъ, знать ее въ сущности, а знать вещь въ сущности — то же, что получить знаніе дѣйствительное или истинное.
- ↑ Οὐδε τὸ στέγον ἑαυτῶν πίμπλαντες. Словомъ στέγον или στέγη, между прочимъ, называется такой сосудъ, который закупоренъ герметически и нисколько не выпускаетъ заключающейся въ немъ жидкости. Здѣсь τὸ οὐ στέγον есть τὸ ἐπιθυμητικόν, пожелательная природа, бочка дырявая. Это самое сравненіе приводится въ Горгіасѣ p. 493 A. B, и читается такъ: τοῦτο τῆς ψυχῆς, οὖ αἱ ἐπιθυμίαι ἐισί, τὸ ἀκόλαστον αὐτοῦ καὶ οὐ στεγανόν, ὡς τετρημένος εἴη πίθος διὰ τὴν ἀπληστίαν ἀπεικάσας
- ↑ Схоліастъ (ad Lycophron, v. 113) передаетъ слѣдующее: Говорятъ, что когда Парисъ проѣзжалъ по Египту, Прометей отнялъ у него Елену и, вмѣсто Елены, далъ ему ея образъ. Съ этимъ-то образомъ Парисъ, по словамъ Стезихора, и приплылъ въ Трою. Другіе же полагаютъ, что Елена жила не въ Троѣ, а на Фаросѣ. Herodot. II, 112 sqq.
- ↑ Ариѳметическій способъ опредѣленія удовольствія, какимъ наслаждается царь сравнительно съ тиранномъ, употребленъ Платономъ, безъ сомнѣнія, шуточно: но изъ данныхъ основаній, — выведенной имъ цифры 729, показывающей, насколько удовольствіе царя выше удовольствій тиранна, уже нельзя почитать шуточною. Схоліастъ объясняетъ это такъ: «Положимъ, говоритъ онъ, что счастіе царя = 1, слѣдовательно счастіе олигарха будетъ 1 x 3 = 3; а счастіе тиранна выдетъ 3 x 3 = 9. Но 9 есть число плоскости (ἐπίπεδον), какъ произведеніе изъ долготы 3 на широту 3. Это число 3 Платонъ называетъ потенціею (δύναμις), умножающею единицу. Это число 3, умноженное само на себя, и дающее 9, потомъ умножается на 9, и даетъ 27. 3, какъ потенцію (δύναμις), поколику она умножается на 9 и даетъ 27, Платонъ называетъ третьею потенціею (τρίτην αὔξην). Стало-быть, 27 есть число твердое (число тѣла). Вторая потенція (δευτέρα αὔξη) есть произведеніе 3-хъ на себя, что даетъ 9, или плоскость, какъ первою потенціею была 1, умноженная на 3 и дававшая линію (μῆκος). Теперь, чтобы получить число 729, остается только 27 умножить само на себя.» По моему мнѣнію, это мѣсто можетъ быть объяснено такъ: «Удовольствіе тиранна имѣетъ истинности въ три раза менѣе, сравнительно съ удовольствіемъ олигарха; а удовольствіе послѣдняго въ три раза менѣе истинно, чѣмъ удовольствіе царя. Число 9 есть число поверхности, или квадратъ 3. Если это число поверхности мы снова помножимъ на 3, то получимъ 27, — кубъ 3, или число твердаго тѣла, котораго измѣреніе одинаково въ отношеніи къ царю и тиранну. Но нашедши эту, общую тому и другому величину, мы должны теперь найти отношеніе между удовольствіемъ перваго и послѣдняго. Для этого положимъ, что удовольствіе царя = 1, въ такомъ случаѣ число 27 не иначе можетъ быть уравнено 1, какъ чрезъ раздѣленіе 27 самого на себя, и на это дѣйствіе указывается выраженіемъ Платона: ἐὰν τις μεταστρέψας ἀληθεία ἡδονῆς τὸν βασιλέα τοῦ τυράννου ἀφεστηκότα λέγῃ. Удовольствіе же тиранна противуположно удовольствію царя, слѣдовательно, оно должно быть выражено чрезъ умноженіе 27 самого на себя. А отсюда отношеніе между удовольствіемъ царя и тиранна будетъ 1 : 729.
- ↑ Здѣсь Сократъ представляетъ превосходнѣйшее аллегорическое изображеніе человѣческой души, для рѣшительнаго и какбы осязательнаго опроверженія положеній Тразимаха, который еще въ первой книгѣ утверждалъ, что несправедливость часто бываетъ полезна, если она возводится къ совершенству и умѣетъ носить маску справедливости. Представленная здѣсь картина человѣка такъ поражала всегда читателей Платона своею вѣрностію и естественностію, что въ разныхъ перифразахъ воспроизводима была многими писателями, напр., Galen. de Hipp. et Plat. Dogm. VI, p. 298. Bas. Themist. in Gratian. p. 169 C. Synes. Dion. p. 39 fin., de Regn. p. 11 A. Iamhlich. Protrept. p. 30, ed. Kiessl. Plotin. Ennead. p. 4 C. Ioann. Chrysostom. Homil. III, p. 20, ed. Matthaei. Photius. c. Manichæos, in Wolfii Anecd. Gr. T. II, p. 95. Сравн. Platon. de Republ. Lib. IV, p. 439 B и Politic. p. 309 D.
- ↑ Внутренній человѣкъ здѣсь отличается отъ внѣшняго тѣмъ, что послѣдній носитъ только наружность человѣческую, или, какъ выше сказано, облеченъ образомъ человѣка; а первый, заключенный въ природу огромнаго звѣря, характеризуется человѣческимъ умомъ, состоитъ ἐν τῷ λογιστικῷ и этою стороною долженъ, по природѣ, господствовать надъ частями пожелательною и раздражительною.
- ↑ Эрифила, по миѳологическимъ сказаніямъ, была жена Амфіарея. Подкупленная предложеннымъ ей въ подарокъ золотымъ ожерельемъ, она выдала мужа, который спрятался, чтобы не принимать участія въ ѳивской войнѣ. Hom. Odyss. X. λ. 325 sq. Pindar. Nemes. IX, v. 37 sqq. Pausan. X, p. 870.
- ↑ Эта мысль весьма хорошо и обстоятельно раскрыта въ Горгіасѣ p. 509 A sqq.