Въ началѣ этой книги Сократъ возвращается къ сужденію о поэтахъ, о которыхъ говорилъ въ книгахъ второй и третьей, и изслѣдывая этотъ предметъ съ большею точностію, обстоятельно показываетъ, что родъ поэзіи подражательной въ государствѣ терпимъ быть не долженъ. Возвращеніе философа къ разсматриванію этого вопроса никому не покажется страннымъ, кто припомнитъ, что поэты въ вѣкъ Платона имѣли огромный авторитетъ и что, по понятію современниковъ, вся мудрость заключалась въ ихъ изреченіяхъ. Поэтому, желая утвердить и защитить свое ученіе о добродѣтели и нравственности, Платонъ долженъ былъ показать, что истинная мудрость изъ того источника не почерпается. И это, по объясненіи природы души, по раскрытіи различныхъ пожеланій и родовъ удовольствія, ему можно было сдѣлать лучше. Чтобы виднѣе было, почему поэзія подражательная въ наилучшемъ обществѣ нетерпима и неспособна руководить къ истинной мудрости, Сократъ считаетъ нужнымъ взять это дѣло нѣсколько выше. Но, чтобы къ его разсужденію не примѣшать чего-нибудь своего, посмотримъ, какимъ образомъ разсуждаетъ онъ самъ.
Можно различать три рода предметовъ, говоритъ онъ: первый родъ заключаетъ въ себѣ вѣчные образцы, или идеи вещей; второй содержитъ вещи чуствопостигаемыя и составленныя по подобію тѣхъ образцовъ; третій объемлетъ изображенія вещей, относящихся къ другому роду, какъ, напримѣръ, статуи, картины и другіе предметы, отдѣланные искуствомъ по подобію вещей чувствопостигаемыхъ. Первый изъ этихъ родовъ содержитъ въ себѣ то, что истинно существуетъ; другой — то, что существованія истиннаго не имѣетъ; третій отъ того, что само въ себѣ истинно, весьма далекъ, потому что занимается подражаніемъ вещамъ скоропреходящимъ и измѣняющимся. Если же таково различіе этихъ родовъ, то нѣтъ сомнѣнія, что различно и происхожденіе ихъ. Именно — творецъ перваго рода есть Богъ, котораго можно назвать φυτουργός; втораго — δημιουργός или художникъ; а третій производится μιμητῇ или подражателемъ. Такъ, безусловный видъ скамьи, ἰδέα единичная и простая, получилъ бытіе отъ Бога; скамьи отдѣльныя, употребляющіяся у людей, построены мастеромъ, или κλινοπιῷ; а этимъ потомъ уже подражаетъ живописецъ и рисуетъ ихъ на картинѣ. Отсюда видно, что всякое подражаніе отъ истиннаго самого въ себѣ отстоитъ на три степени; а потому и поэтъ, занимающійся подражаніемъ, никакъ не касается и не представляетъ истины; слѣдовательно, поэта-подражателя никакъ нельзя почитать учителемъ ея. P. 595—598 D.
Это самое можетъ быть доказано и на другихъ основаніяхъ. Еслибы поэты-подражатели имѣли истинное и обстоятельное знаніе тѣхъ вещей, которыя выражаютъ подражаніемъ, то, конечно, почитали бы большею для себя честію производить тѣ самыя вещи, чѣмъ подражать имъ. Но эти добрые люди, толкуя и о медицинѣ, и о земледѣліи, и о государственномъ управленіи, и о распоряженіяхъ военныхъ, и о другихъ многихъ вещахъ, сами ничего такого не дѣлаютъ. А изъ этого видно, что ихъ искуство имѣетъ характеръ только забавы, придуманной для увеселенія; а наука истины для него — дѣло стороннее. Неприложимость искуства ихъ къ дѣлу открывается изъ самаго свойства ихъ стихотвореній о предметахъ другихъ искуствъ. Всякое дѣло находится въ отношеніи къ тремъ искуствамъ: одно пользуется имъ, другое совершаетъ его, третіе подражаетъ ему. Но кто пользуется дѣломъ, тотъ, безъ сомнѣнія, имѣетъ о немъ совершеннѣйшее понятіе, и это понятіе сообщаетъ художнику, какъ долженъ онъ произвесть требуемое дѣло. Такъ, напримѣръ, флейтистъ учитъ мастера, работающаго флейты, какъ долженъ онъ устроить флейту, чтобы тотъ могъ пользоваться ею. Поэтому, мастеру, поколику онъ судитъ о совершенствахъ и недостаткахъ дѣла, слѣдуетъ приписать правую вѣру; потому что его осужденіе основывается на авторитетѣ знатока. Знаніе же мы приписываемъ единственно тому, кто благоразумно пользуется тѣмъ орудіемъ и въ совершенствѣ знаетъ его природу. Но что надобно думать о подражателѣ? Скажемъ ли, что онъ чрезъ самое употребленіе вещей пріобрѣтаетъ познаніе о томъ, что выражаетъ подражаніемъ? или, чрезъ обращеніе съ людьми, знающими дѣло, доходитъ, можетъ быть, до вѣрнаго о немъ мнѣнія? Но нельзя сказать о немъ ни того, ни другаго, ни третьяго. Свою подражательность онъ направляетъ къ тому, что кажется прекраснымъ безсмысленной народной толпѣ. Итакъ, ясно, что пока его занятія вращаются въ предѣлахъ подражанія, онъ ничего обстоятельно не знаетъ о томъ, чему подражаетъ; а потому его подражаніе относится не къ точной наукѣ, а къ роду занятій шуточныхъ и увеселительныхъ. P. 598 E — 602 B.
Поэзія, занимающаяся подражаніемъ, нисколько не способствуетъ и къ образованію нравовъ. Чтобы убѣдиться въ этомъ, надобно внимательно разсмотрѣть, которую часть души упражняетъ она, — худшую, или превосходнѣйшую. Она представляетъ намъ людей, или возбуждаемыхъ къ чему-нибудь насильственно, или дѣйствующихъ по своей волѣ, и притомъ такъ, что тѣ люди либо надѣются чего-нибудь хорошаго, либо боятся чего-нибудь худаго, и потому либо скорбятъ, либо радуются. Но въ такомъ родѣ дѣятельности, душа нисколько не наслаждается спокойствіемъ, а напротивъ, силою различныхъ мнѣній, безпокойныхъ движеній и столкновеній влечется туда и сюда; тогда какъ мудрецъ, волненія души укрощая силою ума, случайности фортуны будетъ переносить ровнѣе и никогда не потеряетъ мужества и постоянства. Равнодушіе и постоянство мудреца не представляютъ пріятнаго разнообразія: напротивъ, такъ называемое τὸ ἀγανακτητικόν никогда не бываетъ постоянно и сильно забавляетъ людей своимъ разнообразіемъ. Поэтому-то большею частію и бываетъ, что поэты-подражатели, чтобы угодить толпѣ, направляютъ свое подражаніе къ выраженію того возмущеннаго и мѣняющагося состоянія нравственности. Итакъ, поэзія, занимающаяся подражаніемъ, благопріятствуетъ особенно худшей части души, и нетолько возбуждаетъ ее, но и питаетъ и укрѣпляетъ, а лучшую и превосходнѣйшую, то-есть разумную, ослабляетъ и унижаетъ; такъ что иногда люди даже и отличные, разсматривая сильныя душевныя волненія, изображаемыя поэтами, мало-по-малу до того привыкаютъ къ нимъ, что потомъ едва могутъ обуздывать ихъ и въ самихъ себѣ. Если же это справедливо, то слѣдуетъ, что въ общество не должно принимать той похотливой музы, по принятіи которой, будутъ господствовать въ немъ не законъ и умъ, а удовольствія и огорченія. Впрочемъ, чтобы не показаться несправедливыми, поддерживая древнюю вражду между философіею и поэзіею, мы предоставляемъ друзьямъ этого занятія защищать его; сами же считаемъ совершенно доказаннымъ, что надобно быть крайне осторожнымъ, какъ бы поэзія не произвела вреднаго вліянія на внутреннее наше общество. Сдѣлаться человѣкомъ добрымъ и мудрымъ — дѣло великое; и весь успѣхъ этого дѣла зависитъ отъ того, честенъ ли ты или нѣтъ. Поэтому надобно стараться, чтобы ничто не отвлекало насъ отъ справедливости и прочихъ добродѣтелей. P. 602 C — 608 B.
Изложивъ это, Сократъ возвращается къ оставленной имъ нити бесѣды и учитъ, что справедливости предназначены величайшія награды нетолько въ настоящей жизни, но и по смерти: потому что жизнь не ограничивается тѣми тѣсными предѣлами, которыми обыкновенно измѣряютъ ее; человѣческая душа безсмертна и никогда не погибнетъ. Это положеніе Сократъ доказываетъ тѣмъ, что въ душѣ нѣтъ ничего, что могло бы угрожать ей разрушеніемъ. Сущность этого доказательства состоитъ въ слѣдующемъ. Можно различать два рода вещей, говоритъ Сократъ: однѣ изъ нихъ добрыя, другія — злыя. Добрыя вещи — тѣ, которыя, находясь въ чемъ-нибудь, сохраняютъ то, въ чемъ находятся; а злыя — тѣ, которыя служатъ причиною разрушенія того, чему онѣ присущи. Но все погибающее побѣждается собственнымъ своимъ зломъ; ибо быть не можетъ, чтобы что-нибудь разрушалось отъ зла чужаго. Итакъ, если мы найдемъ какую-нибудь природу, которая отъ собственнаго своего зла становится хотя и худшею, однакожъ совершенно не уничтожается; то можемъ правильно заключить, что она не погибнетъ и будетъ безсмертна. Зло души есть несправедливость, неразсудительность, нерадѣніе, несмысленность. Но никто не докажетъ, чтобы всѣ эти виды зла имѣли силу уничтожить душу: они хотя и дѣлаютъ ее худшею, но не уничтожаютъ. Да и опытъ не показываетъ, что несправедливый, приближаясь къ смерти, находится на высшей степени несправедливости, и что люди, чѣмъ бываютъ несправедливѣе, тѣмъ ближе къ смерти, или, чѣмъ ближе къ смерти, тѣмъ несправедливѣе. Напротивъ, можно замѣчать, что несправедливые часто живутъ очень долго и заботливо предостерегаютъ себя отъ погибели. Если же зло души не таково, чтобы приносило ей смерть; а зло чужое вредить ей не въ состояніи: то естественно слѣдуетъ, что душа не можетъ погибнуть ни отъ внѣшней, ни отъ внутренней причины, и что, стало-быть, она безсмертна. А изъ этого видно уже, что число душъ не увеличивается и не уменьшается; ибо онѣ, какъ видимъ, не погибаютъ, да не могутъ и умножаться, а иначе изъ смертныхъ природъ переводимы были бы въ безсмертныя, что невозможно по самой природѣ вещи. Притомъ, душа, если она безсмертна по природѣ, должна состоять изъ частей не разнородныхъ и различныхъ, а простыхъ; потому что иначе не могла бы не подлежать разрушенію. Впрочемъ, безсмертіе души можно доказывать не на томъ только основаніи, которое изложено, но и на другихъ. P. 608 C — 611 B.
Если мы хотимъ узнать истинную природу души, то должны всячески остерегаться, чтобы не созерцать ея такою, какова она теперь, то-есть загрязненною грубымъ тѣломъ: она есть предметъ чистый и должна быть созерцаема окомъ чистаго ума. А это возможно такъ, если мы обратимъ вниманіе особенно на расположеніе ея искать мудрости, и постараемся узнать, въ какомъ сродствѣ находится она съ божественнымъ, безсмертнымъ и вѣчнымъ. Вѣдь этимъ способомъ мы уразумѣемъ, сложна ли она, или проста. Каковы свойства души въ этой жизни, и какимъ подвержена она возмущеніямъ, — это довольно уже раскрыто. Возвратимся теперь къ справедливости и посмотримъ, какія ожидаютъ ее награды какъ въ этой жизни, такъ и въ будущей. Мы уже разсматривали справедливость саму въ себѣ, отрѣшенную отъ всѣхъ внѣшнихъ пользъ; видѣли также, что она заслуживаетъ уваженіе сама для себя, замѣчаютъ ли ее боги и люди, или не замѣчаютъ. Тѣмъ не менѣе, однакожъ, ей должны принадлежать и внѣшнія награды со стороны какъ боговъ, такъ и людей. Что награждаютъ ее боги, доказывается слѣдующимъ образомъ. Справедливость не можетъ утаиться отъ Бога: поэтому справедливые будутъ его друзьями, а несправедливые — врагами. Но отсюда слѣдуетъ, что справедливые будутъ одарены отъ него такими благами, болѣе которыхъ и представить нельзя, если только они не будутъ нести наказаніе за какія-нибудь прежнія преступленія. Пусть бы справедливый испытывалъ бѣдность, болѣзни и другіе бѣдствія, — надобно вѣрить, что все это не вредитъ истинному его счастію, а напротивъ, тѣмъ больше утверждаетъ и увеличиваетъ его, въ этой ли жизни будетъ онъ награжденъ счастіемъ, или по смерти. Справедливый награждается нетолько богами, но и справедливыми людьми, — и все то, чѣмъ, какъ прежде говорено, пользуется несправедливость, по надлежащемъ разсмотрѣніи дѣла, должно быть усвоено справедливости. Пусть иной нѣсколько времени хитро скрываетъ свою несправедливость: но когда она откроется, — несправедливый для всѣхъ сдѣлается предметомъ крайняго презрѣнія и ненависти. Несправедливые походятъ на тѣхъ скороходовъ, которые при началѣ поприща сильно скачутъ, а при концѣ его, утомившись, безчестно отстаютъ и чрезъ то лишаются награды. Напротивъ, истинные скороходы добѣгаютъ до конца и украшаются пальмою побѣды. Такъ случается большею частію и съ людьми справедливыми: они и за частные свои поступки, и за цѣль всей своей жизни, превозносятся отъ людей похвалами и осыпаются наградами. Пришедши въ зрѣлый возрастъ, они украшаются общественными почестями, вступаютъ въ прекрасныя брачныя связи, пользуются уваженіемъ согражданъ и всѣмъ прочимъ того же рода. Напротивъ, несправедливые, какъ часто замѣчается, хотя и долго носятъ маску, однакожъ подъ конецъ проводятъ старость самую несчастную, преслѣдуемы бываютъ ненавистію гражданъ и даже подвергаются тѣлеснымъ наказаніямъ. P. 611 B — 613 E.
Таковы награды, которыми боги и люди осыпаютъ справедливаго въ этой жизни: — не говоримъ уже о тѣхъ благахъ, коими наслаждается онъ независимо отъ внѣшнихъ выгодъ. Но все это несравнимо съ тѣмъ, что ожидаетъ справедливаго и несправедливаго по смерти. Объ этомъ стоитъ выслушать разсказъ нѣкоего Ира, Армянина. Онъ, убитый въ сраженіи, чрезъ десять дней, когда тѣла другихъ начали уже гнить, найденъ невредимымъ, а въ двѣнадцатый день, бывъ положенъ на костеръ, ожилъ. Послѣ сего вотъ что разсказывалъ онъ своимъ о загробной жизни. Душа его, разставшись съ тѣломъ, облетѣла много удивительныхъ мѣстъ и наконецъ очутилась у двухъ разсѣлинъ земли, которымъ противуположныя двѣ были и на небѣ. Свозь эти разсѣлины души восходили и нисходили. Въ срединѣ ихъ сидѣли судьи и, произнося свои приговоры душамъ, клали на нихъ знаки хорошихъ и худыхъ ихъ дѣйствій. Послѣ сего души благочестивыя посылаемы были вправо — на небо, а нечестивыя влѣво — въ преисподнюю. Этотъ путь совершается душами въ теченіе тысячи лѣтъ, и раздѣляется на десять періодовъ, изъ которыхъ каждый продолжается сто лѣтъ. Это установлено съ тѣмъ намѣреніемъ, чтобы наказаніе за каждое преступленіе повторялось десять разъ, равно какъ и награды за добрыя дѣла раздавались десятикратно. При всемъ томъ, многія души до того неисцѣлимы, что наказаніе ихъ не выполняется и въ тысячу лѣтъ, но чрезъ тысячелѣтіе начинается снова. Таковы души отцеубійцъ, святотатцевъ, тиранновъ. По истеченіи же тысячелѣтняго времени, души, подъ предсѣдательствомъ парокъ, допускаются къ выбору жребія новой жизни въ нѣкоемъ высокомъ и великолѣпномъ мѣстѣ. Здѣсь онѣ должны имѣть много благоразумія, чтобы не обмануться наружностью и жизни лучшей не предпочесть худшую. Тутъ желаніе ихъ свободно, и Богъ не виновенъ, если которая изъ нихъ изберетъ худой жребій. Многія души при этомъ водятся любовью къ прежней жизни, и потому избираютъ либо такую же, либо подобную; бываютъ также души, избирающія жизнь не человѣка, а животнаго. Когда выборъ жребіевъ оканчивается, — парки къ каждой душѣ приставляютъ генія и вводятъ ихъ въ тѣла. Но прежде чѣмъ это сдѣлается, души переходятъ чрезъ долину Леты и изъ рѣки Амелисы почерпаютъ долговременное забвеніе; такъ что, чѣмъ долѣе которая душа пила изъ ней, тѣмъ больше забывала прошедшее. Съ долины Леты всѣ души, въ сопровожденіи геніевъ, вступаютъ на поприще новой жизни и составляютъ новое поколѣніе. P. 614 A — 621 D.