В начале этой книги Сократ возвращается к суждению о поэтах, о которых говорил в книгах второй и третьей, и исследывая этот предмет с большею точностью, обстоятельно показывает, что род поэзии подражательной в государстве терпим быть не должен. Возвращение философа к рассматриванию этого вопроса никому не покажется странным, кто припомнит, что поэты в век Платона имели огромный авторитет и что, по понятию современников, вся мудрость заключалась в их изречениях. Поэтому, желая утвердить и защитить свое учение о добродетели и нравственности, Платон должен был показать, что истинная мудрость из того источника не почерпается. И это, по объяснении природы души, по раскрытии различных пожеланий и родов удовольствия, ему можно было сделать лучше. Чтобы виднее было, почему поэзия подражательная в наилучшем обществе нетерпима и неспособна руководить к истинной мудрости, Сократ считает нужным взять это дело несколько выше. Но, чтобы к его рассуждению не примешать чего-нибудь своего, посмотрим, каким образом рассуждает он сам.
Можно различать три рода предметов, говорит он: первый род заключает в себе вечные образцы, или идеи вещей; второй содержит вещи чуствопостигаемые и составленные по подобию тех образцов; третий объемлет изображения вещей, относящихся к другому роду, как, например, статуи, картины и другие предметы, отделанные искусством по подобию вещей чувствопостигаемых. Первый из этих родов содержит в себе то, что истинно существует; другой — то, что существования истинного не имеет; третий от того, что само в себе истинно, весьма далек, потому что занимается подражанием вещам скоропреходящим и изменяющимся. Если же таково различие этих родов, то нет сомнения, что различно и происхождение их. Именно — творец первого рода есть Бог, которого можно назвать φυτουργός; второго — δημιουργός или художник; а третий производится μιμητῇ или подражателем. Так, безусловный вид скамьи, ἰδέα единичная и простая, получил бытие от Бога; скамьи отдельные, употребляющиеся у людей, построены мастером, или κλινοπιῷ; а этим потом уже подражает живописец и рисует их на картине. Отсюда видно, что всякое подражание от истинного самого в себе отстоит на три степени; а потому и поэт, занимающийся подражанием, никак не касается и не представляет истины; следовательно, поэта-подражателя никак нельзя почитать учителем её. P. 595—598 D.
Это самое может быть доказано и на других основаниях. Если бы поэты-подражатели имели истинное и обстоятельное знание тех вещей, которые выражают подражанием, то, конечно, почитали бы большею для себя честию производить те самые вещи, чем подражать им. Но эти добрые люди, толкуя и о медицине, и о земледелии, и о государственном управлении, и о распоряжениях военных, и о других многих вещах, сами ничего такого не делают. А из этого видно, что их искусство имеет характер только забавы, придуманной для увеселения; а наука истины для него — дело стороннее. Неприложимость искусства их к делу открывается из самого свойства их стихотворений о предметах других искусств. Всякое дело находится в отношении к трем искусствам: одно пользуется им, другое совершает его, третие подражает ему. Но кто пользуется делом, тот, без сомнения, имеет о нём совершеннейшее понятие, и это понятие сообщает художнику, как должен он произвесть требуемое дело. Так, например, флейтист учит мастера, работающего флейты, как должен он устроить флейту, чтобы тот мог пользоваться ею. Поэтому, мастеру, поколику он судит о совершенствах и недостатках дела, следует приписать правую веру; потому что его осуждение основывается на авторитете знатока. Знание же мы приписываем единственно тому, кто благоразумно пользуется тем орудием и в совершенстве знает его природу. Но что надобно думать о подражателе? Скажем ли, что он чрез самое употребление вещей приобретает познание о том, что выражает подражанием? или, чрез обращение с людьми, знающими дело, доходит, может быть, до верного о нём мнения? Но нельзя сказать о нём ни того, ни другого, ни третьего. Свою подражательность он направляет к тому, что кажется прекрасным бессмысленной народной толпе. Итак, ясно, что пока его занятия вращаются в пределах подражания, он ничего обстоятельно не знает о том, чему подражает; а потому его подражание относится не к точной науке, а к роду занятий шуточных и увеселительных. P. 598 E — 602 B.
Поэзия, занимающаяся подражанием, нисколько не способствует и к образованию нравов. Чтобы убедиться в этом, надобно внимательно рассмотреть, которую часть души упражняет она, — худшую, или превосходнейшую. Она представляет нам людей, или возбуждаемых к чему-нибудь насильственно, или действующих по своей воле, и притом так, что те люди либо надеются чего-нибудь хорошего, либо боятся чего-нибудь худого, и потому либо скорбят, либо радуются. Но в таком роде деятельности, душа нисколько не наслаждается спокойствием, а напротив, силою различных мнений, беспокойных движений и столкновений влечется туда и сюда; тогда как мудрец, волнения души укрощая силою ума, случайности фортуны будет переносить ровнее и никогда не потеряет мужества и постоянства. Равнодушие и постоянство мудреца не представляют приятного разнообразия: напротив, так называемое τὸ ἀγανακτητικόν никогда не бывает постоянно и сильно забавляет людей своим разнообразием. Поэтому-то большею частью и бывает, что поэты-подражатели, чтобы угодить толпе, направляют свое подражание к выражению того возмущенного и меняющегося состояния нравственности. Итак, поэзия, занимающаяся подражанием, благоприятствует особенно худшей части души, и нетолько возбуждает ее, но и питает и укрепляет, а лучшую и превосходнейшую, то есть разумную, ослабляет и унижает; так что иногда люди даже и отличные, рассматривая сильные душевные волнения, изображаемые поэтами, мало-помалу до того привыкают к ним, что потом едва могут обуздывать их и в самих себе. Если же это справедливо, то следует, что в общество не должно принимать той похотливой музы, по принятии которой, будут господствовать в нём не закон и ум, а удовольствия и огорчения. Впрочем, чтобы не показаться несправедливыми, поддерживая древнюю вражду между философиею и поэзиею, мы предоставляем друзьям этого занятия защищать его; сами же считаем совершенно доказанным, что надобно быть крайне осторожным, как бы поэзия не произвела вредного влияния на внутреннее наше общество. Сделаться человеком добрым и мудрым — дело великое; и весь успех этого дела зависит от того, честен ли ты или нет. Поэтому надобно стараться, чтобы ничто не отвлекало нас от справедливости и прочих добродетелей. P. 602 C — 608 B.
Изложив это, Сократ возвращается к оставленной им нити беседы и учит, что справедливости предназначены величайшие награды нетолько в настоящей жизни, но и по смерти: потому что жизнь не ограничивается теми тесными пределами, которыми обыкновенно измеряют ее; человеческая душа бессмертна и никогда не погибнет. Это положение Сократ доказывает тем, что в душе нет ничего, что могло бы угрожать ей разрушением. Сущность этого доказательства состоит в следующем. Можно различать два рода вещей, говорит Сократ: одни из них добрые, другие — злые. Добрые вещи — те, которые, находясь в чём-нибудь, сохраняют то, в чём находятся; а злые — те, которые служат причиною разрушения того, чему они присущи. Но всё погибающее побеждается собственным своим злом; ибо быть не может, чтобы что-нибудь разрушалось от зла чужего. Итак, если мы найдем какую-нибудь природу, которая от собственного своего зла становится хотя и худшею, однакож совершенно не уничтожается; то можем правильно заключить, что она не погибнет и будет бессмертна. Зло души есть несправедливость, нерассудительность, нерадение, несмысленность. Но никто не докажет, чтобы все эти виды зла имели силу уничтожить душу: они хотя и делают ее худшею, но не уничтожают. Да и опыт не показывает, что несправедливый, приближаясь к смерти, находится на высшей степени несправедливости, и что люди, чем бывают несправедливее, тем ближе к смерти, или, чем ближе к смерти, тем несправедливее. Напротив, можно замечать, что несправедливые часто живут очень долго и заботливо предостерегают себя от погибели. Если же зло души не таково, чтобы приносило ей смерть; а зло чужое вредить ей не в состоянии: то естественно следует, что душа не может погибнуть ни от внешней, ни от внутренней причины, и что, стало быть, она бессмертна. А из этого видно уже, что число душ не увеличивается и не уменьшается; ибо они, как видим, не погибают, да не могут и умножаться, а иначе из смертных природ переводимы были бы в бессмертные, что невозможно по самой природе вещи. Притом, душа, если она бессмертна по природе, должна состоять из частей не разнородных и различных, а простых; потому что иначе не могла бы не подлежать разрушению. Впрочем, бессмертие души можно доказывать не на том только основании, которое изложено, но и на других. P. 608 C — 611 B.
Если мы хотим узнать истинную природу души, то должны всячески остерегаться, чтобы не созерцать её такою, какова она теперь, то есть загрязненною грубым телом: она есть предмет чистый и должна быть созерцаема оком чистого ума. А это возможно так, если мы обратим внимание особенно на расположение её искать мудрости, и постараемся узнать, в каком сродстве находится она с божественным, бессмертным и вечным. Ведь этим способом мы уразумеем, сложна ли она, или проста. Каковы свойства души в этой жизни, и каким подвержена она возмущениям, — это довольно уже раскрыто. Возвратимся теперь к справедливости и посмотрим, какие ожидают ее награды как в этой жизни, так и в будущей. Мы уже рассматривали справедливость саму в себе, отрешенную от всех внешних польз; видели также, что она заслуживает уважение сама для себя, замечают ли ее боги и люди, или не замечают. Тем не менее, однакож, ей должны принадлежать и внешние награды со стороны как богов, так и людей. Что награждают ее боги, доказывается следующим образом. Справедливость не может утаиться от Бога: поэтому справедливые будут его друзьями, а несправедливые — врагами. Но отсюда следует, что справедливые будут одарены от него такими благами, более которых и представить нельзя, если только они не будут нести наказание за какие-нибудь прежние преступления. Пусть бы справедливый испытывал бедность, болезни и другие бедствия, — надобно верить, что всё это не вредит истинному его счастью, а напротив, тем больше утверждает и увеличивает его, в этой ли жизни будет он награжден счастьем, или по смерти. Справедливый награждается нетолько богами, но и справедливыми людьми, — и всё то, чем, как прежде говорено, пользуется несправедливость, по надлежащем рассмотрении дела, должно быть усвоено справедливости. Пусть иной несколько времени хитро скрывает свою несправедливость: но когда она откроется, — несправедливый для всех сделается предметом крайнего презрения и ненависти. Несправедливые походят на тех скороходов, которые при начале поприща сильно скачут, а при конце его, утомившись, бесчестно отстают и чрез то лишаются награды. Напротив, истинные скороходы добегают до конца и украшаются пальмою победы. Так случается большею частью и с людьми справедливыми: они и за частные свои поступки, и за цель всей своей жизни, превозносятся от людей похвалами и осыпаются наградами. Пришедши в зрелый возраст, они украшаются общественными почестями, вступают в прекрасные брачные связи, пользуются уважением сограждан и всем прочим того же рода. Напротив, несправедливые, как часто замечается, хотя и долго носят маску, однакож под конец проводят старость самую несчастную, преследуемы бывают ненавистию граждан и даже подвергаются телесным наказаниям. P. 611 B — 613 E.
Таковы награды, которыми боги и люди осыпают справедливого в этой жизни: — не говорим уже о тех благах, коими наслаждается он независимо от внешних выгод. Но всё это несравнимо с тем, что ожидает справедливого и несправедливого по смерти. Об этом стоит выслушать рассказ некоего Ира, Армянина. Он, убитый в сражении, чрез десять дней, когда тела других начали уже гнить, найден невредимым, а в двенадцатый день, быв положен на костер, ожил. После сего вот что рассказывал он своим о загробной жизни. Душа его, расставшись с телом, облетела много удивительных мест и наконец очутилась у двух расселин земли, которым противоположные две были и на небе. Свозь эти расселины души восходили и нисходили. В средине их сидели судьи и, произнося свои приговоры душам, клали на них знаки хороших и худых их действий. После сего души благочестивые посылаемы были вправо — на небо, а нечестивые влево — в преисподнюю. Этот путь совершается душами в течение тысячи лет, и разделяется на десять периодов, из которых каждый продолжается сто лет. Это установлено с тем намерением, чтобы наказание за каждое преступление повторялось десять раз, равно как и награды за добрые дела раздавались десятикратно. При всём том, многие души до того неисцелимы, что наказание их не выполняется и в тысячу лет, но чрез тысячелетие начинается снова. Таковы души отцеубийц, святотатцев, тиранов. По истечении же тысячелетнего времени, души, под председательством парок, допускаются к выбору жребия новой жизни в некоем высоком и великолепном месте. Здесь они должны иметь много благоразумия, чтобы не обмануться наружностью и жизни лучшей не предпочесть худшую. Тут желание их свободно, и Бог не виновен, если которая из них изберет худой жребий. Многие души при этом водятся любовью к прежней жизни, и потому избирают либо такую же, либо подобную; бывают также души, избирающие жизнь не человека, а животного. Когда выбор жребиев оканчивается, — парки к каждой душе приставляют гения и вводят их в тела. Но прежде чем это сделается, души переходят чрез долину Леты и из реки Амелисы почерпают долговременное забвение; так что, чем долее которая душа пила из ней, тем больше забывала прошедшее. С долины Леты все души, в сопровождении гениев, вступают на поприще новой жизни и составляют новое поколение. P. 614 A — 621 D.