Въ концѣ восьмой книги Сократъ разсуждалъ о тиранніи, ея происхожденіи и природѣ; а теперь описываетъ подобнаго тиранніи человѣка, который находится подъ такимъ сильнымъ владычествомъ какой-нибудь страсти, что бываетъ рабски подчиненъ ей. Онъ спрашиваетъ: какимъ образомъ человѣкъ тиранническій происходитъ изъ димократическаго? Какія имѣетъ онъ свойства и какую ведетъ жизнь, — несчастную, или счастливую? Эти вопросы разсматриваются слѣдующимъ образомъ. Чтобы правильнѣе судить о такихъ вещахъ, говоритъ Сократъ, надобно къ природѣ удовольствій и пожеланій прибавить нѣчто такое, о чемъ прежде упоминаемо не было. Между пожеланіями и удовольствіями не необходимыми есть много постыдныхъ и непозволительныхъ. Если они заранѣе исправляются и поставляются подъ управленіе пожеланій лучшихъ и разумныхъ; то могутъ быть или совершенно искоренены, или значительно ослаблены: а когда этого не бываетъ, — они, возрастая съ каждымъ днемъ, наконецъ получаютъ такую силу, что имъ уже нельзя противустоять. Сюда относятся сладострастіе и невоздержаніе. P. 571 — 572 B.
Съ этой точки зрѣнія на человѣка тиранническаго, изслѣдывается сперва его происхожденіе. Рожденный и воспитанный такимъ отцомъ, который особенное вниманіе обращаетъ на домашнюю экономію, который, кромѣ богатства, не знаетъ ничего цѣннаго и все, относящееся къ образованію, ставитъ ни во что, — сынъ, попавъ въ общество юношей, воспитанныхъ свободнѣе и знакомыхъ съ непозволительными удовольствіями, такъ привязывается къ свободной ихъ жизни, что получаетъ сильное отвращеніе къ скупости своего отца. Принявъ, однакожъ, хорошее воспитаніе, онъ находитъ въ его внушеніяхъ еще столько силы, что не рѣшается предаться всѣмъ удовольствіямъ; а отсюда происходитъ то, что онъ равно избѣгаетъ какъ распутной и разсѣянной жизни товарищей, такъ и грязной скупости своего отца. Но таковъ-то и есть человѣкъ димократическій. Положимъ же теперь, что у этого, уже состарѣвшагося человѣка, есть сынъ, воспитанный и образованный совершенно по примѣру отца. Ставъ юношею, и онъ тоже вступаетъ въ общество разсѣянныхъ людей, увлекающихъ его къ какимъ-нибудь удовольствіямъ. И напрасны будутъ просьбы отца, напрасны увѣщанія друзей, старающихся расторгнуть его связь съ дурными товарищами. Эти развратные рабы удовольствій, если не сдѣлаютъ ничего другаго, то непремѣнно разовьютъ въ немъ какую-нибудь страсть, напримѣръ, любовь. Когда же она будетъ воспламенена, — послѣдуютъ за нею и прочія похоти, которыми обыкновенно увлекаются любовники; а чрезъ это, ради безумной любви, онъ заглушаетъ въ себѣ всѣ благородныя чувствованія и всецѣло предается ея власти. Таково же зарожденіе и другихъ пороковъ, напримѣръ, пьянства, наглости, дерзости. Если душа бываетъ до того занята ими, что не владѣетъ сама собою; то въ человѣкѣ томъ является настоящая тираннія, которая какбы насильственно нудитъ ее къ дѣламъ постыдной страсти. Таково происхожденіе человѣка тиранническаго. 572 C — 573 C.
Потомъ разсматривается, какова его жизнь. Не вовсе неизвѣстно, что онъ преданъ будетъ всѣмъ удовольствіямъ, соприкосновеннымъ съ его страстью; ради ея станетъ проводить праздники въ попойкахъ товарищей, затѣвать блестящіе пиры, преслѣдовать любовницъ и, наконецъ, не отворотится ни отъ одного, хотя бы самаго грубаго удовольствія. Но все это потребуетъ большихъ издержекъ, и онъ вскорѣ промотаетъ отцовское наслѣдство, а потомъ будетъ наживать и долги, пока люди, поколебавшись въ довѣріи въ нему, не лишатъ его кредита. Тогда, возбуждаемый страстью, онъ покусится на злодѣянія, чтобы этимъ способомъ найти какія-нибудь средства для удовлетворенія своимъ пожеланіямъ. Посему, оставивъ всякій стыдъ, онъ будетъ дѣлать насиліе, не щадя даже и родителей, хищнически проникать чрезъ стѣны, разбойничать по дорогамъ, грабить храмы, и не откажется ни отъ какого преступленія. Если такихъ людей въ обществѣ окажется много; то они нетолько не будутъ врагами тиранніи, къ которой склонны по природѣ, но еще постараются, проявлять ее самымъ жестокимъ образомъ. Человѣкъ съ такимъ настроеніемъ души ни съ кѣмъ не можетъ находиться въ дружескихъ отношеніяхъ, равно какъ не будетъ любить и защищать свободу гражданъ; потому что онъ не привыкъ ни къ кому имѣть довѣренность, не уважаетъ справедливости, не отвращается ни отъ какихъ дурныхъ поступковъ. Если же такова жизнь этого человѣка; то видно уже, какъ должно судить о его счастіи. Чѣмъ сильнѣе обуревается онъ страстями, тѣмъ больше его несчастіе; такъ что человѣкъ тиранническій есть существо самое жалкое. Это будетъ еще понятнѣе, если мы сравнимъ разныя формы правленія, о которыхъ говорено было выше; человѣкъ тиранническій всего подобнѣе тиранніи, димократическій — димократіи, олигархическій — олигархіи, всякій — своей. И какъ то общество совершенное, или аристократическое, должно быть почитаемо, безъ сомнѣнія, самымъ счастливымъ, а то, терзаемое тиранномъ, — самымъ несчастнымъ; то естественно слѣдуетъ, что человѣкъ, подобный тиранніи, находящійся, то-есть, подъ жестокимъ владычествомъ страстей, есть человѣкъ самый жалкій, а покорный внушеніямъ ума, питающій уваженіе къ справедливости и добродѣтели, — самый счастливый. Въ самомъ дѣлѣ, въ обществѣ тиранническомъ нѣтъ свободы: нѣтъ ея также и въ подобномъ этому обществу человѣкѣ; потому что душа его порабощена страстями, и потому всегда бываетъ возмущенною и терзается ощущеніями скорбными. Потомъ, общество, повинующееся тиранну, мучится бѣдностію и недостатками: то же надобно сказать и о человѣкѣ, непрестанно мучимомъ ненасытимою жаждою удовольствій. Кромѣ того, общество тиранническое исполнено страданій, и ни въ какомъ другомъ не проливается столько слезъ: то же бываетъ и съ подобнымъ ему человѣкомъ, котораго душа непрестанно потрясается силою страстей и нерѣдко доходитъ даже до безумія, а покойною и мирною никогда не бываетъ. Такова участь его въ жизни нетолько частной, но и общественной, когда онъ бываетъ тиранномъ государства; ибо и тутъ мучатъ его — то страхъ, то подозрѣніе, то нечистая совѣсть, то буйство страстей, то неистовство злобы, — и онъ, не вѣря никому, живетъ въ своемъ домѣ, будто въ тюрьмѣ, становится человѣкомъ самымъ несчастнымъ и несетъ бремя самаго горькаго рабства. Къ тому жъ, это зло не исцѣляется и временемъ: напротивъ, подозрѣніе, жосткость сердца, несправедливость и гнусность поведенія все болѣе и болѣе развиваются. Если же такъ, то чѣмъ далѣе кто-нибудь отступаетъ отъ сходства съ описаннымъ прежде наилучшимъ обществомъ, тѣмъ жалче и несчастнѣе становится жизнь его. Посему самымъ счастливымъ надобно почитать того царственнаго мужа, который держится аристократіи. А за аристократіею по порядку слѣдуютъ уже человѣкъ тимократическій, олигархическій, и димократическій; послѣднее же мѣсто принадлежитъ тиранническому, который, скрытно ли то будетъ отъ боговъ, или явно, бываетъ несчастнѣе всѣхъ. P. 573 D — 580 C.
Хотя такимъ образомъ достаточно доказано, что жизнь тиранна самая несчастная; однакожъ Сократъ находитъ нужнымъ раскрыть то же самое и съ другой стороны. Какъ въ обществѣ, говоритъ онъ, различили мы три сословія гражданъ, такъ и въ человѣкѣ замѣтили τρια εἴδη τῆς ψυχῆς, именно: τὸ λογίστικὸν, τὸ θυμικόν и τὸ ἐπιθυμητικόν. Соотвѣтственно же этимъ видамъ, или сторонамъ души, смотря по тому, которая изъ нихъ бываетъ господствующею, въ человѣчествѣ являются и три рода людей: родъ философовъ, въ которомъ надъ прочими частями души владычествуетъ τὸ λογιστικόν, или умъ; родъ честолюбцевъ, или спорщиковъ, въ которомъ начало управляющее есть τὸ θυμικόν и родъ скупцовъ, который находится подъ владычествомъ — τοῦ ἐπιθνμητίκοῦ. Отсюда, по различію людей, есть и три рода пожеланій или страстей; такъ что, еслибы эти люди, взятые по родамъ, должны были отвѣчать на вопросъ: какая жизнь самая счастливая? то каждый счастливѣйшею призналъ бы ту, которая сродни ему самому. Скупой сталъ бы хвалить обладаніе богатствомъ, честолюбецъ превозносилъ бы обаяніе славы, а философъ всему предпочелъ бы познаніе истины и мудрость. Такой споръ не иначе можетъ быть прекращенъ, какъ опытностію, разсудкомъ и словомъ, безъ которыхъ предложеннаго вопроса никто не разрѣшитъ сужденіемъ вѣрнымъ. Итакъ, въ массѣ троякаго рода людей о счастіи только тотъ будетъ судить справедливо, кто, съ одной стороны, знаетъ употребленіе вещей, съ другой — пользуется разсудкомъ и словомъ. Философу, конечно, лучше знакома природа удовольствія, чѣмъ скупому; потому что первый, по требованію необходимости, въ молодыхъ лѣтахъ испытавъ, что такое значатъ удовольствія низшія, наслаждается потомъ и удовольствіемъ чистѣйшимъ, происходящимъ отъ познанія истины, тогда какъ скупой вкушалъ только грубыя, а благороднѣйшихъ не испытывалъ. Отъ этого сужденіе философа будетъ вѣрнѣе, чѣмъ сужденіе скупаго. То же и въ отношеніи къ честолюбивому. Пріятно, безъ сомнѣнія, пріобрѣсть извѣстность и прославиться; и это удовольствіе не меньше извѣстно философу, какъ и честолюбцу: но наоборотъ — удовольствіе, происходящее отъ созерцанія истины, испытываетъ исключительно философъ; а изъ этого видно, что философъ опытностію и употребленіемъ вещей превосходитъ всѣхъ прочихъ. Что же касается до разсудка и слова, то уже само собою явствуетъ, что послѣдній стоитъ далеко выше людей и скупыхъ и честолюбивыхъ. Итакъ, если о всякой вещи надобно судить при помощи опыта, разсудка и слова; то необходимо слѣдуетъ, что о счастливой жизни лучше всѣхъ будетъ судить философъ. А когда это справедливо, — то изъ тѣхъ трехъ родовъ удовольствія превосходнѣйшимъ будетъ удовольствіе, получаемое отъ познанія истины, и относящееся къ той сторонѣ нашей души, которою обыкновенно созерцается истина. Слѣдовательно, блаженнѣйшею и превосходнѣйшею жизнію будетъ жизнь мудреца, въ которомъ господствующее начало есть τὸ λογιστικόν. P. 580 D — 583 A.
Но не это только справедливо; вѣрно и то, что, кромѣ мудреца, никто не можетъ ощущать истиннаго и чистаго удовольствія. Объ этомъ надобно думать такъ. Удовольствію противуполагается скорбь; средину же между тѣмъ и другимъ занимаетъ состояніе людей, нечувствующихъ ни удовольствія, ни скорби. Такое состояніе какъ послѣ скорби знакомитъ насъ съ удовольствіемъ, такъ послѣ удовольствія сближается съ скорбію. Изъ этого видно, что нечувствованіе скорби само по себѣ ни пріятно, ни непріятно, а только кажется такимъ, когда соединяется съ скорбію или удовольствіемъ; потому что состояніе, ему предшествующее, бываетъ или непріятное, или пріятное. Поэтому ложно мнѣніе тѣхъ, кому удовольствіе представляется концомъ страданія, а страданіе — концомъ удовольствія; что, впрочемъ, видно и изъ того, что пріятнѣйшій запахъ ощущается безъ всякой предшествующей скорби, да не оставляетъ ея и послѣ себя. Итакъ, въ отсутствіи скорби нѣтъ никакого удовольствія, и тѣ удивительно какъ ошибаются, которые, будучи свободны отъ скорбей, думаютъ, будто чрезъ это самое они уже наслаждаются непрерывнымъ удовольствіемъ. Эта ошибка походитъ на то, какъ еслибы кто, съ самаго низкаго мѣста восходя на самое высокое, дошелъ до средины и, вообразивъ, что онъ дошелъ уже до конца, началъ снова идти книзу. Если же въ отсутствіи скорби еще не видно истиннаго удовольствія, и многія тѣлесныя удовольствія раждаются отъ какой-нибудь предшествующей скорби, какъ напримѣръ, непріятное чувство голода или жажды прогоняется пищею и питьемъ; то наслаждающіеся такими удовольствіями не ощущаютъ удовольствій истинныхъ и чистыхъ, а гоняются только за ихъ тѣнями. Отъ такого заблужденія свободенъ одинъ мудрецъ. Кромѣ того, надобно замѣтить еще слѣдующее. Между удовольствіями тѣла и души — то различіе, что первыми удаляются какія-нибудь непріятныя тѣлесныя ощущенія, а послѣдними удовлетворяется стремленіе къ истинѣ, проявляющееся въ душѣ каждаго лучшаго человѣка. Но всякій согласится, что вѣрное мнѣніе, знаніе, разумѣніе и добродѣтель содержатъ въ себѣ больше истины, чѣмъ пища, питье и другія чувствопостигаемыя вещи; потому что душа правильнѣе можетъ назваться истинно-сущимъ, чѣмъ тѣло, которое есть не иное что, какъ ея отраженіе. А насколько истиннѣе ощущаемое и ощущающее, настолько истиннѣе и самыя получаемыя при этомъ удовольствія. Итакъ, нѣтъ сомнѣнія, что жизнь философа, относительно къ счастію, должна быть поставляема далеко выше всякой другой. Люди, гоняющіеся за площадными удовольствіями, не могутъ даже и мыслію постигать этого счастія; потому что они ослѣплены страстями. И жизнь ихъ тѣмъ хуже и несчастнѣе, чѣмъ далѣе отступаетъ отъ порядка, закона и ума. Всего далѣе отступаетъ отъ этого жизнь тиранна; а всего ближе къ этому жизнь мужа царственнаго. Поэтому и сказать нельзя, какъ послѣдній стоитъ выше перваго нетолько счастіемъ, но и честностью, и благообразностью, и добродѣтелью. P. 583 B — 588 A.
Въ заключеніе Сократъ говоритъ, что для достиженія истиннаго счастія философской жизни, надобно всѣ стороны души поставлять въ гармоническое отношеніе, согласно съ закономъ справедливости, такъ чтобы разумная господствовала надъ раздражительною и пожелательною, — и объясняетъ это подобіемъ. Представимъ себѣ разновидное чудовище, окруженное со всѣхъ сторонъ головами животныхъ то кроткихъ, то дикихъ; и эти головы можетъ оно по произволу производить изъ себя и замѣнять ихъ другими. Это чудовище огромной величины вообразимъ сросшимся съ природами льва и человѣка. Всѣмъ этимъ тремъ животнымъ дадимъ общую фигуру человѣка; такъ чтобы, кто смотритъ на нихъ, представлялъ, что смотритъ на образъ человѣческій. Въ этой картинѣ разновидное чудовище есть подобіе τού ἐπιθιμητικοῦ, левъ — подобіе τοῦ θυμικοῦ, а человѣкъ — подобіе τοῦ λογιστικοῦ. Нарисовавъ такой образъ, Сократъ далѣе разсуждаетъ слѣдующимъ образомъ. Кто говоритъ, что несправедливость полезна, а справедливость не приноситъ пользы; тотъ этимъ самымъ полагаетъ, что то огромное чудовище и льва надобно питать и лелѣять, а человѣка ослаблять и томить голодомъ, чтобы онъ легче подчинялся, куда бы ни вздумали вести его — чудовище или левъ, чтобы онъ даже помогалъ, когда бы эти дикіе звѣри стали удовлетворять своимъ пожеланіямъ, либо враждовать другъ противъ друга, кусать, терзать и пожирать человѣка. Напротивъ, кто увѣренъ, что должно чтить справедливость и въ ней полагать всю цѣну жизни: тотъ будетъ судить совсѣмъ не такъ; тотъ найдетъ законнымъ стараться, чтобы человѣкъ въ человѣческой фигурѣ, внутренно соединенный съ звѣремъ и львомъ, господствовалъ надъ прочими животными, чтобы, при помощи льва, укрощалъ дикаго звѣря, чтобы кроткія его головы питалъ, а жестокія обуздывалъ, и чтобы, уничтоживъ неистовыя пожеланія звѣрей, водворилъ въ себѣ миръ и спокойствіе. Если этотъ образъ таковъ, что соотвѣтствуетъ самой вещи; то совершенно ясно, что хвалитель справедливости судитъ весьма вѣрно, а проповѣдникъ несправедливости измѣняетъ законамъ здраваго сужденія: ибо возьмемъ ли въ расчетъ пользу и славу, будемъ ли имѣть въ виду счастіе, — послѣдній утверждаетъ ложь и нелѣпость, а первый — истину и согласное съ умомъ понятіе. Имя честности произошло отъ того, что она пожеланія дурныя подчиняетъ лучшей и божественнѣйшей части человѣка: напротивъ, безчестное названо этимъ именемъ потому, что кроткую часть нашей души оно порабощаетъ той дикой. Но какъ никто не согласился бы взять золото, чтобы за него отдать въ рабство сына или дочь: такъ никому не приходится, принявъ несправедливо золото, или совершивъ иное беззаконіе, божественнѣйшую часть души передать въ рабство части худшей и преступнѣйшей. И не за иное вѣдь что-нибудь подвергается порицанію невоздержаніе, дерзость, гордость, изнѣженность, роскошь, лесть, низкое и презрѣнное чувство, а именно за то, что всѣ эти выраженія человѣческой природы божественную часть нашей души, которая должна быть въ насъ господствующею, повергаютъ въ жалкое рабство. Вѣдь насколько лучше находиться подъ властію господина мудраго и добраго; настолько полезнѣе принимать законы отъ того, что въ насъ превосходнѣйшее. Итакъ, несправедливость, хотя бы она и укрывалась отъ преслѣдованія людей и законовъ, нетолько не приноситъ никакой пользы, но еще по тому самому, что ея не замѣчаютъ и не наказываютъ, она становится тѣмъ хуже и гибельнѣе. Зная это, мудрецъ во всю свою жизнь будетъ стараться о пріобрѣтеніи средствъ для умѣренности, справедливости, здравомыслія; а попеченіе о тѣлѣ будетъ позволять себѣ только съ тою цѣлію, чтобы чрезъ согласіе всѣхъ его частей поддержать и возвысить ту совершеннѣйшую гармонію, какая должна быть въ душѣ всякаго наилучшаго человѣка; ибо такимъ только образомъ онъ удостоится имени истиннаго музыканта, слѣдовательно также имени градоначальника и политика. P. 588 B — 592 B.