Честная госпожа Масленица
Самым веселым, или — вернее — разгульным, народным праздником с незапамятных времен на Руси слыла Масленица, совпадающая с так называемой «сырною неделею» (или «мясопустом») православного месяцеслова. Сама природа к этому времени принимается ликовать, как бы предчувствуя приближение Весны Красной и скорую гибель Мораны-зимы, внесшей в её светлое царство оцепенение. смерти. Солнышко начинает пригревать в полуденную пору совсем по-весеннему: и оно словно тешится-играет, заставляя плакать белые снега слезами горючими, а зябкий — хотя и привычный к морозу — люд деревенский радоваться да чествовать госпожу Масленицу—широкую, веселую да затейливую.
И в наши дни ещё говорят в народе вместо «широко живешь» — «маслено ешь», а о веселой да привольной жизни отзываются: «не житье, а Масленица»… — «Что выше неба, что шире Масленицы?», «О масленой — неделю пируешь, семь опохмеляешься!», «Пили на Масленице, с похмелья ломало на Радоницу!». Вот какими многозначительными поговорками-прибаутками ещё и теперь величает деревенская-посельская Русь честную госпожу Масленицу-семикову племянницу, тридцати братьев сестрицу, сорока бабушек внучку, трехматерину дочку. Она до сих пор остается одним из любимейших праздников русского народа, удалому размаху которого открывается такой простор в живучих обрядах и обычаях старины стародавней, связанных с этою предшествующей строгому воздержанию, беспутной-«соромной», по словам старых людей, неделею.
Не так смотрят на эту веселуху-забавницу девушки красные с парнями молодыми. Не видят ни те, ни другие в ней ровно никакого «сорома».
«Наша Масляница годовая,
Наша Масляница годовая.
Она гостийка дорогая,
Она гостийка дорога я!
Она пешею не ходить!
Она пешою не ходитъ, —
Все на конях разъезжаить,
Все на конях разъезжаитъ.
Кони-коники вороные,
Слуги, слуги все молодые…
Здравствуй, Масляница!
Здравствуй, Масляница!»
Такими песнями встречает-величает широкую Масленицу надеющаяся ещё успеть попоститься на своем веку беззаботная молодежь.
Масленица приходится как раз на ту пору зимы, когда победа животворящих сил природы над смертоносной мощью мрака и холода становится все ощутимее: стоят оттепели, с крыш льет капель, день подрастает все заметнее. Во мраке веков этот праздник и возник в виде тризны по умершей зиме-стуже и радостных игрищ в ознаменование воскресения света-тепла весеннего. Убегало наводившее страх на все живое и жаждущее жизни чудище Морана, и бегство его было равносильно смерти вплоть до новой зимы. Появлялось, словно возрождалось к новой жизни, светлое божество весеннего плодородия земли — веселая красавица Лада. И шла красавица, озаряя Русь своим разгульным весельем, шла-ехала на поиски дремавшего где-нибудь в глубоких снегах, усыпленного-зачарованного Мораною своего возлюбленного, Леля (божество, связанное благотворной для земли деятельностью с месяцем маем). Богатое воображение народа окружало красавицу Ладу многочисленными веселыми, добрыми и разгульными спутниками полубожественного, полусмертного происхождения, а злую Морану — духами тьмы, холода и всякого лиха. Шли за веками века, оставлявшие языческие сказания о богах в затуманенной новою жизнью дали; и мало-помалу красавица-богиня, вестница весны и любви, Лада превращалась в Масленицу, объединившую в себе несколько потерявшее уже первоначальную окраску понятие о ней и её спутниках. Заклятый враг её, Морана, также растеряла по многовековой путине свою свиту; но сама она осталась до последнего времени во всей своей неприкосновенности.
Языческая тризна по ненавистной зиме-Моране была, вместе с тем, на Руси и тризною по всем «прежде почившим». Масленая неделя связана и теперь, до некоторой степени, с поминовением по родителям, — что особенно ярко выражается в обычае печь в это время блины, являющиеся необходимой принадлежностью поминок. «Первая оттепель — вздохнули родители!» — говаривал народ и приготовлялся ко встрече виновницы облегчения их участи, все той же Лады (Масленицы). С приготовлением блинов на Масленице соединены в народной Руси до сих пор не изгладившиеся из памяти поверья. Так, в некоторых местностях первый испеченный масленичный блин кладут на слуховое оконце — «для родителей». Старые старухи даже так и приговаривают, соблюдая обычай: «Честные наши родители! Вот — для вашей душки блинок!» Но ещё до этого самая опара блинная затевается с выполнением особых заветов суеверной старины. «Месяц, ты месяц, — причитают с вечера домовитые хозяйки-стряпухи,-золотые твои рожки! Выглянь в окошко, подуй на опару!» Кто не забудет сказать это, у того, — говорят в деревне, — и блины выйдут рыхлые да белые: не блины, а объеденье! Приготовление первой опары держится стряпухой в тайне от домашних: не то — всю неделю не будет ей давать покоя тоска-докука.
В старые годы встреча Масленицы совершалась весьма торжественно. Начинали-починали её ребята. С первым проблеском зорьки высыпали они толпою строить снежные горы. Краснее всех из них говоривший ещё заранее выучивал со слов старой бабки «причет к широкой боярыне»: — «Душа ль ты моя Масленица, перепелиныя косточки, бумажное твое тельце, сахарныя твои уста, сладкая твоя речь! Приезжай к нам в гости на широк двор на горах покататься, в блинах поваляться, сердцем потешаться. Уж ты ль, моя Масленица, касаточка, ласточка, ты же моя перепелочка! Приезжай в тесовой дом душой потешиться, умом повеселиться, речью насладиться!.. Выезжала честная Масленица, широкая боярыня, на семидесяти семи санях козырных, во широкой лодочке во велик город пировать, душой потешиться, умом повеселиться, речью насладиться. Как навстречу Масленице выезжал честной Семик на салазочках, в одних портяночках, без лапоток. Приезжала честная Масленица к Семику, широкая боярыня, во двор. Ей-то Семик бьет челом, — бьет челом, кланяется, зовет во тесовой терем, за дубовый стол, к зелену вину!..» К концу причета горы были готовы, а кстати — дома и блины начинали плясать в горшке с опарою, просясь на сковороды, а там — и к православным в рот. «Приехала Масленица, приехала!» — кричали ребята, разбегаясь по домам. Ел блинов вволю люд честной. А потом — с песнями, с пляскою — носили и возили по улицам дерево, причудливо изукрашенное бубенцами, колокольчиками да яркими лоскутьями. После этого возили «Масленицу», почему-то из красавицы-богини превратившуюся в наряженного бабою мужика, увешанного березовыми вениками и с балалайкой в руке. Снаряжался целый поезд. Впереди него мчались расписные сани (а в иных местах — лодка на полозьях), запряженные «гусем» в 10-20 лошадей: на каждой лошади сидело по вершнику с метлой в руках. Мужик-Масленица, кроме балалайки, держал время от времени штоф с «государевым вином», помимо него иногда прикладываясь и к бочонку с пивом, стоявшему подле обок с «блинным коробом». За первыми санями следовала вереница других, переполненных нарядными парнями, девицами и ребятами. Стоявший в воздухе перезвон бубенцов-погремушек смешивался с задорным треньканьем балалаек и песнями. Изо всех домов высыпал народ, бежавший следом за веселым поездом. Передние сани назывались «кораблем», — почему в некоторых местностях изукрашивались воткнутыми метлами с привязанными к ним полотенцами, долженствовавшими изображать мачты с парусами. «Встреча» происходила в понедельник. Вторник звался «заигрышами», и в этот день начинали собираться масленичные игрища, не знавшие, что называется, ни ладу, ни удержу. Улицы оживлялись толпами бродячих скоморохов, в изобилии чествуемых за свою потеху веселую блинами маслеными со всяким припеком, с пивом да с брагой. Недаром сложилось присловье старое: «Масленица-блинница — скоморошья радельница!» За скоморошьей потехою выходила проверенной дорожкою на деревенскую Русь и утеха гуслярная — во образе и теперь кое-где путешествующих старцев-гусляров, сказателей и песноладцев. Устраивались-становились повсюду качели («девичья потеха»), воздвигались «снежные городки». Эти городки олицетворяли собою укромный приют чудища-зимы и в субботу на масленой неделе разбивались, для чего играющие разделялись на две партии — осаждаемых и осаждающих — и вели войну, кончавшуюся разгромом «городка».
Вместо осады последнего иногда устраивался — в глуши и до сих пор не вышедший из обычая — кулачный бой, составлявший с незапамятных времен одну из самых любимых потех русского народа, создавшего даже былинного воплотителя этой удали — Василья Буслаева. Шли «стенка — на стенку», доставляя этим немало удовольствия зрителям, а самим себе причиняя иногда и совсем невеселые последствия — вроде переломленных ребер и выбитых зубов. Но все это как-то сходило («что с гуся — вода») на веселой неделе, — словно залечивалось, под звонкие песни, усиленным блиноедением и пивопийством. Наставала масленая середа. В этот день люд честной после разудалых «заигрышей» начинал вовсю лакомиться масленичными яствами; оттого-то и звалась эта середа «лакомкою». В четверг повсеместно — «запивались блины», шел самый широкий разгул, — откуда и название этого дня: «разгуляй-четверток», или «широкий четверг». Пятница слыла, да и теперь слывет, под именем «тещиных вечерок»; в этот день полагается зятьям навещать тещ; суббота зовется «золовкиными посиделками» (невестки приглашают к себе золовок). Оба эти дня посвящены в народе хождению по родне. Воскресенье, последний день масленицы, носит несколько имен: «проводы», «прощанье», «целовник» и «прощеный день»; на него, между прочим, в обычае ездить отдаривать кума с кумой.
Проходил «прощеный день» — после него и «честная госпожа» уходила, уносила с Земли Русской до будущего года и свои перепелиные косточки, и свое бумажное тельце, и сахарные уста, — с речами сладкими-медовыми. Русая коса, красная краса, со всей её повадкой повадливою, оставалась только в воспоминании, не выходившем из головы, однако, у иных весельчаков, — как видно из крылатых присловий простодушной народной мудрости, — вплоть до самой Радоницы. Широкая боярыня давала себя знать предкам современного русского пахаря-деревенщины! «Масленица-объедуха, денег приберуха», — говаривали они, добавляя в час широкого размаха веселости: «Хоть себя заложить, да Маслену проводить!» Зазорно хлебосольной русской душе слышать молвь соседей о том, «что была-де у двора Маслена, да в избу не взошла».
«Мы Масленицу состречали, мы Масленицу состречали, люли-люли, состречали, гоголек, гоголечик!» — разливается ещё и в наши дни величающая трехматерину дочку старая песня: «На горушки не бывали, сыром гору набивали. Наши горушки катливы, наши девушки игривы, молодушки веселыя; стары бабы воркотливы: ены на печке сидять, на нас воркотять. Вы, бабушки, не ворчите! Дайте Масленицу нам прогулять, с ребятами поиграть, с ребятами, со холостыми не женатыми, люли-люли, не женатыми, — гоголек, гоголечик!»
Целую неделю пела-плясала, ела-пила, друг по дружке в гости хаживала крещеная матушка-Русь, с гор каталась, в блинах валялась, в масле купалась. Но «не все коту масленица»: на восьмой день наступали проводы. На этих последних сожигалась зима-Морана. За околицы деревень и сел, за городские заставы вывозили-выносили безобразное чучело чудища и, возложив на соломенный костер, сожигали под песни молодежи, устраивавшей на месте казни поминальную игрушку. Пиво хмельное, вино пьяное лились здесь в изобилии, словно олицетворяя собою всеоживляющий, опьяняющий недра земные дождь. Были местности, где сожигалось не чучело, а расписанное изображениями «темной силы» колесо; в иных — ставили по пути-дороге шесты с навязанными на них пучками соломы и поджигали. Предавалась пламени и ледяная гора, заваленная хворостом и соломою. Справив все эти, предписанные суеверной стариною обряды, народ расходился по домам. Здесь начиналось «прощанье», повсюду уцелевшее и до настоящего времени. Просили прощенья и обоюдно прощали родные, знакомые и все первые встречные. Таким образом, масленичный разгул завершался обрядом чисто христианского свойства, хотя начало его также коренится в сокровенных тайниках древнеславянского язычества. Обряд этот общеизвестен и с XVII-гo столетия изменился очень мало. «Прощеный день» соединял в себе ещё и поминки по родителям. Празднование Масленицы («семиковой племянницы»), ведущей за собою Великий Пост, не ограничивалось в старину, однако, только этим. К разгульному веселью присоединялись, шли рука об руку с ним и дела милосердия. Так, например, устраивалось о Масленице кормление нищих и убогих.
Триста лет тому назад в палатах государевых эта, христианская, сторона праздника выражалась ярче, чем где бы то ни было на старой Руси. В воскресенье, предшествующее масленой неделе, после заутрени, на площади Успенского собора совершалось торжественное «действо Страшного Суда». Воздвигались два «места» — государево и патриаршее; против последнего ставился «рундук» — помост, обшитый красным сукном. На помосте помещался образ Страшного Суда Господня, большой аналой — с «паволокою» под икону Божьей Матери и под Евангелие. Ставился стол для освящения воды. Следовал выход государя в Успенский собор; отсюда царь с патриархом шествовали «на действо» с крестным ходом, при звоне всех сорока-сороков. На зрелище стекались многие тысячи народа московского. Пред выходом на него царь-государь, рано поутру, совершал другой выход (малый): обходил тюрьмы, колодничьи приказы и бездомные убежища (богадельни), — всюду жалуя своей милостью несчастных и обездоленных. С половины Масленицы зачинались в царских покоях «прощеные дни»: государь объезжал не только городские, но и подгородние монастыри, «прощался» с братией, поминал родителей и жаловал своих богомольцев от всего усердия. В пятницу государь «прощался» с царицею: в воскресенье днем «пред светлыя очи» его являлись прощаться патриарх со всем чином духовным, бояре и служилые люди, а ввечеру совершалось шествие государево к патриарху, где — после торжественного обряда — пились «прощальныя чаши». Первый день Великого Поста у «царя всея Руси» начинался с милостей: ему обстоятельно докладывалось о колодниках, «которые в каких делах сидят много лет». А на Руси в этот день затихали последние отголоски широкого русского народного праздника, в глухую пору язычества бывшего неделей, посвященною красавице Ладе, любе-зазнобушке кудрявого Леля…
И теперь ещё справляет «немецкую масленицу» русский люд, вдоволь не успевающий нагуляться за неделю. Так говорят в народе об опохмеляющихся в чистый понедельник гуляках. «Широка река Маслена: затопила и Великий Пост!» — добавлялось порою при этом, словно в оправдание, запаздывающим весельчакам, доедающим в первый постный день оставшийся «поганый кусок» и «полощущим рот» недопитым вином. О таких людях сложился в народе целый ряд различных поговорок. Вот несколько наиболее метких из них: «Звал-позывал честной Семик широкую Масленицу к себе погулять!», «Боится Маслена горькой редьки да пареной репы!», «Продлись, наша Маслена, до Воскресного дня». Но и справившие «прощанье-воскресенье» по всем заветам христолюбивых праотцов едят в это время блины — постные, с конопляным либо с подсолнечным маслом. Это называется — справлять «тужилку по честной госпоже Масленице».
Народные приметы — устами старых, знающих людей — гласят, что, если в воскресенье перед масленой неделею будет ненастье, то надо летом ждать большого урожая грибов. «Какой день на Масленицу красный — ясный да теплый, в тот сей (по весне) и пшеницу!» Это советует деревенский сельскохозяйственный опыт, не изменяющий своим обязанностям погодоведа и во время бесшабашного разгула широкой, веселой, семь дней потешающейся на Руси Масленицы, заставляющей иных молодых мужиков забывать о поговорке «Пируй-гуляй, баба, на Маслену, а про пост вспоминай.» Но, — словно наперекор последнему присловью умудренных жизненным опытом людей — повторяет народная Русь относящийся к честной гостье Масленице сложившийся на (малорусской-полтавской) окраине, приходящийся по сердцу всем нетерпеливо ожидающим «поднесеньева дня» гулякам припев:
«Ой, Масляна, Масляна!
Яка ты чудна!..
Як бы в тоби симь недиль,
А в посту одна!»…
Курская, провожающая развеселую неделю молодежь деревенская в свой черед вторит этому залихватскому припеву своим, не менее выразительным:
«А Масляна, Масляна-полизуха!
Полизала блинцы да стопцы, —
На тарельцы.
А мы свою Масляну провожали,
Тяжко-важко по ней вздыхали,
А Масляна, Масляна, воротися,
До самого Велика-Дня протянися!»
Скоморохи-потешники, игрецы-гусельщики, «веселые гулящие люди», с которыми браталась-пировала в старину о масленице народная Русь, — явление далеко не маловажное в жизни нашего народа. Эти прямые преемники древнегреческих и римских «гистрионов» и «мимов» являются старейшими представителями русской народной словесности, народного лицедейства и народной музыки и с XI века до второй половины XVII столетия не сходят со страниц летописей и других памятников духовной и светской письменности. И раньше этого времени на Руси были «скоморохи, люди вежливые»; да о том не сохранилось никаких следов-памятников. Из Византии, вместе с начатками христианства, к нам перешло немало и тамошних обычаев, а в числе их и некоторые особенности скоморошества. Само же оно не могло быть перенесенным на Русь с чуждой духу русского народа почвы: это — явление вполне самостоятельное.
Летописи и старинные поучения, дошедшие до наших времен, величают скоморохов «глумцами», «кощунниками», «сквернословами», «москолутами погаными», «срамцами безбожными» и тому подобными громкими кличками, а былины, песни и другие памятники народного творчества относят к ним названия «людей вежливых и очестливых», «веселых молодцов», «певунов умильных». Летописцы и поучители порицают «игры бесовския, плясьбу, гудьбу, песни, сопели, смехотворение, глумление и гусли», говоря, чтобы все благочестивые люди «отметались тех пиров», чтобы не ведались со скоморохами, не присутствовали даже при них на беседах, потому что все это «бесов радует» и «ангелов отженяет», все это — «смрадный грех». А народ — по былинам — зазывает «прохожего скоморошину», сажает за стол, угощает всем, что есть в печи, и заслушивается его скоморошества, не видя в его игре гусельной, в его песнях голосистых, в его сказаниях умильных ничего «богомерзкого» и «бесовского», а словно даже находя в этом удовлетворение своим высшим потребностям-запросам своего пытливого, мятущегося духа, утешение и потеху. Наши древние «письменные люди» слишком рабски подражали в своих писаниях византийским церковным поучениям, совершенно забывая при этом, что в Византии скоморошество было связано с известным языческим богопочитанием, а потому и преследовалось властями церковными, — а у нас было одним из ярких проблесков народного самосознания, было связано с лучшими проявлениями его духовной жизни и никогда из «потехи веселой» не переходило в кощунство. В то время, когда из-под пера летописцев лились потоки проклятий на головы веселых «гудцов-молодцов», они представляли собою истинных служителей искусства: в древнейшем образе своем скоморохи — только «гусельщики», певцы-баяны, последователи того самого соловья-Бояна, вещего песнотворца, о котором говорится в «Слове о полку Игореве». С легкой руки наших древних письменных и книжных людей, и народ, соприкасавшийся с этими книжниками, стал смешивать гусляра-потешника с «гулящими людьми» и даже « соромниками», хотя и не проявлял этого так резко, как составители поучений. Народные былины, летописи, поучения, остатки древней стенной живописи, наконец — старинные лубочные картинки, — вот откуда можно почерпать те или другие сведения о скоморохах.
Из старины стародавней выступает яркий, величавый образ песнотворца времен минувших и рядом с ним — облик скомороха захожего, предпочитающего «веселую игру» «нежной», «умильной» и «великой» игре своего собрата по искусству. Первобытные гусли (от слова «гудеть») — своим видом напоминают плашмя положенную арфу. «Гусли-самогуды» сами, по словам народа, гудят, сами пляшут и песни играют на коленях дотошного гусляра, перебирающего (сидя) пальцами, или подергивающего «белою рукой», звончатые струны (льняные или волосяные), натянутые на хитро сделанный из яворо-вого дерева (гусли яровчатые) «голосный ящик» (доску). Песня шла здесь в первую голову, самые гусли — только подыгрывали ей. Были кроме певунов и «игрецы-плясуны». Древнерусские «скомрахи, плясцы, гудцы, сквернословцы» (в устах письменных людей) пользовались почетом даже при княжеском дворе. Время от времени посылались «люди государевы» набирать по Руси веселых людей «на княженецкий двор». Веселые люди (впоследствии выродившиеся при дворе в шутов и «дураков») должны были петь перед князем и всячески утешать его на пирах и на беседах. Кроме завзятых скоморохов, веселостью снискивающих себе пропитание, видывал княжеский двор и любителей искусства, богатых гостей и богатырей (Садко, Добрыня, Ставр Годинович, Соловей Будимирович и друг.), по своей доброй воле проявлявших дарование перед лицом князя, — что опять-таки впоследствии выродилось, должно быть, в князей и бояр-шутов. Кроме пиров, участвовали скоморохи и гусельники в свадебных поездах, что отчасти сохранилось и теперь в деревенской глуши, особенно в Малой и Белой Руси.
Желанный гость каждого пира, имевший свое особенное место и у великокняжеского стола, — скоморох-гусляр к XVII-му столетию все более и более начинает вытесняться из палат «хорами мусикий-ских орудий», «варганами», духовой и «ударной» музыкою иноземной и переходит исключительно уже на площадь, в народную толпу, утрачивая при этом свой величавый характер и делаясь иногда — в угоду кормящей его толпе — «глумцом», «глумотворцем» и «пересмешником». Гусляры-слагатели былин, распевавшие старым складом «песни умильныя», «песни царския», наигрывавшие «игры нежныя», доставлявшие «утехи великия», уступают главное место создателям «веселой игры», ранее шедшим нераздельно с ними. И эти последние, подлаживаясь под низменные вкусы черной толпы, делались иногда — и не только в глазах строгих книжников — «блазниками, срамниками и сквернодеями».
Древний скоморох повествовал о местах далеких, начинал свою «игру-песню» из-за синя моря, переплетая повествование россказнями о своих похождениях (наигрыши, напевочки, тонцы), «сказал по мысленному древу», возносился под облака, мчался через долы и горы, воспевал и Илью, и Соловья-разбойника, и «премудрость Соломонову», и «глухоморье зеленое», перепархивая от старины стародавней к веселым прибауткам и шуточкам, иногда не совсем поучительного склада. С конца XVI, а особенно в середине XVII-гo века — по свидетельству Адама Олеария[1] и других современников — скоморох отделяется от гусельника и водит его за собою только для подыгрывания и подпеванья, сам немало теряя в глазах любителей древнего песнотворчества. «Скоморох голос на дудке настроит, да житья своего не установит!», — гласит народная пословица, и вот плясуны, певуны, потешники-скоморохи бредут по всему русскому раздолью, из города в город, от села к селу, — на улице, на площадях и полях (А. С. Фаминцын[2]) увеселяют народ в праздничное время. То вразброд, парами или — по старине — и в одиночку, то целыми ватагами, дают они свои представления под игру седобородых гусельников, вздыхающих на своих говорящих струнах о вымирающей «великой потехе умильной». Появляется новый род скоморохов — скоморохи-кукольники, обвязывающиеся крашениной и устраивающие у себя над головой нечто вроде кукольного балагана. «Игры, глаголемыя куклы», прибавляются к длинному списку преступлений против веры и нравственности в глазах строптивых книжников. А между тем, «игры» эти сначала были совсем невинными проявлениями народного остроумия, веселыми-безобидными шутками: затем стало примешиваться к этому общественное содержание, а потом уже и «соромные действа», так поразившие заезжего «немца» Олеария. Скоморохи-кукольники, в сопровождении гусельщика, были предметом общего удивления и восторга и на шумной московской площади, и на улице захудалого посада-пригорода, и под сенью гостеприимной боярской хоромины, и под навесом старых ветел в деревенском хороводе. Везде за ними ходили толпы народа, щедро оделявшего потешников — чем попало: и мелкой медью, и всем, кто чем богат, и даже крепким русским словцом.
О гусельниках-кукольниках (по старой памяти, они все ещё прозывались-величались гусельниками) можно составить довольно верное понятие по представлениям современного «Петрушки», почти целиком сохранившего некоторые особенности старинной «кукольной игры». Обстановка — вся разница. В Москве — на Девичьем Поле и в Сокольниках (весною), в Петербурге — недавно на Царицыном Лугу, а теперь — на Семеновском плацу и по всему простору Земли Русской (по ярмаркам) и теперь ещё можно видеть не только эти остатки старинной русской потехи, но и народных скоморохов — в лице «балаганных дедов-стариков», на Украине — гусляров-кобзарей (к сожалению, явление исчезающее), а на крайнем севере да кое-где по Волге, и певунов-сказителей, оставивших гусли и, безо всякого подыгрыша, голосом ведущих пересказы былин стародавних. И все это, несмотря на то, что, начиная с XVII-гo столетия, против «веселых людей» восставали, заодно с книжными людьми, и духовенство, и светские власти, запрещавшие не только «скоморошество», но даже издававшие строгие наказы об «изничтожении» всей струнной музыки на Руси, делавшие гусельников-потешников отверженцами общества. Нужно оговориться, однако, что на такие строгие меры против «веселых молодцов» власти были вызваны тем, что в некоторых местах бродячие ватаги скоморохов превращались в шайки грабителей, не хуже разбойников — опустошавшие мирные деревеньки. Эти исключительные явления давали повод к незаслуженным карам за скоморошество и «веселие» вообще. Но живуч дух русского народа, живучи — его остроумие, его природная склонность к песнотворчеству, «великому» и «малому», «умильному» и «веселому», его любовь к искусству. Прошли столетия, преследование «веселия» давно — в области предания, на Руси процветает театр, окрепла и развилась музыка, широко расправило свои могучие крылья искусство-художество, а и теперь ещё гудят кое-где гусли-самогуды, и теперь ещё справляется народная потеха веселая.
Примечания
- ↑ Адам Олеарий — немецкий ученый, в качестве секретаря голштинского посольства посетивший в 1636 году Москву, затем проехавший в Персию, а на обратном пути — снова в Москву, (в 1639 г.), и описавший свое путешествие в Московию и Персию. Книга его, изданная в 1647 г. в Шлезвиге, является замечательным историческим памятником. Олеарий родился в 1599-м году в Саксонии, по происхождению — сын бедного портного, воспитывался в лейпцигском университете. Во время Тридцатилетней войны он покинул Лейпциг и поступил на службу к шлезвиг-голштинскому герцогу Фридриху III. После своих путешествий он поселился в Гош-тории, заняв должность придворного библиотекаря. Умер Олеарий в 1671-м году.
- ↑ Александр Сергеевич Фаминицын, известный музыкальный теоретик и композитор родился в Калуге в 1841-м году, по образованию — естественник, с 1865 по 1872 г. состоял преподавателем с.-петербургской консерватории, а затем был секретарем императорского русского музыкального общества, как композитор, он известен операми «Сарданапал» и «Уриэль Акоста». Но наибольшую известность приобрели его исследования: «Божества древних славян», «Гусли» и — в особенности — «Скоморохи на Руси».