Народная Русь (Коринфский)/Звери и птицы

Народная Русь : Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа — Звери и птицы
автор Аполлон Аполлонович Коринфский
Опубл.: 1901. Источник: А. А. Коринфский, Народная Русь. — М., 1901., стр. 546—565; Переиздание в совр. орфографии. — Смоленск: Русич, 1995.

Народная Русь
Предисловие
I. Мать — Сыра Земля
II. Хлеб насущный
III. Небесный мир
IV. Огонь и вода
V. Сине море
VI. Лес и степь
VII. Царь-государь
VIII. Январь-месяц
IX. Крещенские сказания
X. Февраль-бокогрей
XI. Сретенье
XII. Власьев день
XIII. Честная госпожа Масленица
XIV. Март-позимье
XV. Алексей — человек Божий
XVI. Сказ о Благовещении
XVII. Апрель — пролетний месяц
XVIII. Страстная неделя
XIX. Светло Христово Воскресение
XX. Радоница — Красная Горка
XXI. Егорий вешний
XXII. Май-месяц
XXIII. Вознесеньев день
XXIV. Троица — зелёные Святки
XXV. Духов день
XXVI. Июнь-розанцвет
XXVIL. Ярило
XXVIII. Иван Купала
XXIX. О Петрове дне
XXX. Июль — макушка лета
XXXI. Илья пророк
ХХХII. Август-собериха
ХХХIII. Первый Спас
XXXIV. Спас-Преображенье
XXXV. Спожинки
XXXVI. Иван Постный
XXXVII. Сентябрь-листопад
XXXVIII. Новолетие
XXXIX. Воздвиженье
XL. Пчела — Божья работница
XLI. Октябрь-назимник
XLIL. Покров-зазимье
XLIII. Свадьба — судьба
XLIV. Последние назимние праздники
XLV. Ноябрь-месяц
XLVI. Михайлов день
XLVII. Мать-пустыня
XLVIII. Введенье
XLIX. Юрий холодный
L. Декабрь-месяц
LI. Зимний Никола
LII. Спиридон солноворот
LIII. Рождество Христово
LIV. Звери и птицы
LV. Конь-пахарь
LVI. Царство рыб
LVII. Змей Горыныч
LVIII. Злые и добрые травы
LIX. Богатство и бедность
LX. Порок и добродетель
LXI. Детские годы
LXII. Молодость и старость
LXIII. Загробная жизнь
[546]
LIV.
Звери и птицы

Разношерстное-разновидное царство зверей, как и разноперое-разноголосое царство птиц, населяющих обступающие человека поля, луга, леса и горы, не только не обойдено живучим словом народной Руси, но отразилось в его прозрачной глубине со всеми своими особенностями. И сказы-предания, и песни, и пословицы, и загадки, и поговорки, и присловья запечатлели в себе оба эти царства во всем их пестром многообразии. То величаво-спокойную речь ведет о них народ-сказатель, то окружает их дымкой таинственного-нездешнего, то пылает от них гневом, то обвивает их кроткой ласкою воспоминания. Мешая дело с бездельем, от страха-ужаса переходя к веселой шутке, он обрисовывает весь этот мир, близкий богатырскому духу пахаря, живущего, как жили и его давние пращуры, заодно с матерью-природою, дышащего одним дыханием с нею.

Зерцало простонародной мудрости — «Книга Голубиная» — устами царя Давыда Евсеевича называет «Индрика-зверя» главою и владыкой звериного царства. «Так и Индрик-зверь всем зверям мати», — гласит «перемудрое» слово и продолжает, наделяя этого диковинного зверя самыми чудесными свойствами:

«Почему тот зверь всем зверям мати?
Что живет тот зверь во святой горы,
Он и пьет, и ест из святой горы,
И он ходит зверь по поднебесью,

[547]

Когда Индрик-зверь разыграется,
Вся вселенная всколыбается:
Потому Индрик-зверь всем зверям мати!»

В этом сказочном звере легко, по самому его наименованию, узнать единорога, представлявшегося и в не особенно стародавние годы загадочным существом, с которым связывалась в суеверном воображении мысль о сверхъестественной силе и мудрости. Еще в XVII столетии рогу этой «матери всем зверьям» приписывались целебные свойства, и уверенность в этом была настолько велика, что даже царь Алексей Михайлович, по свидетельству дворцовых книг (1655 г.), соглашался за три таких рога заплатить десять тысяч рублей соболями и мягкою рухлядью. Сведущие в целении болезней русские люди того времени были убеждены, что рог единорога не только может оказывать помощь в различных болезнях, но и дает владеющему им человеку уверенность в цветущем здоровье на всю жизнь долголетнюю. «Длиною этот рог до шести пядей и светел, как светло», — повествуют о нем письменные люди, современники Тишайшего царя.

Над птичьим царством ставит седая народная мудрость не менее удивительную Страфиль («Естрафиль», «Страхиль» и «Стратим» — по иным разносказам) птицу. «Страфиль-птица всем птицам мати», — гласит она, — «что живет та птица на синем мори, она пьет и ест на синем мори; когда эта птица вострепенется, все синее море всколебается. Потопляет море корабли гостиные, с товарами драгоценными, и топит гостей, гостей торговыих, побивает судна, судна поморския: потому Страфиль-птица птицам мати»… Что это за птица Страфиль — остается для наших дней загадкою, потому что, хотя она и напоминает страуса по имени-прозвищу, да тот, как известно, никогда не живывал «на синем мори».

Пословицы, поговорки и всевозможные присловья-прибаутки о звере с птаством пошли в народную Русь больше всего с лесных мест, наособицу богатых зверо- да птицеловами. Облетая на крыльях живучего слова светлорусский простор, переходя из одних словоохотливых уст в другие, они видоизменялись, сообразно с бытом-обиходом той или другой округи, по которой пролегала им путь-дороженька, никакими рогатками-заставами не перегороженная, никем-никому не заказанная. Местные наслоения придавали вольному словесному богатству пестроцветную [548] окраску, из-за которой порою не так-то легко и угадать-распознать, где родина того или иного речения, — олончанин ли, или туляк, или — чего доброго! — обитатель Костромы («недоброй стороны») оговорился-обмолвился им впервые.

«Зверье прыскучее (порскучее?) — Божье стадо!» — гласит народная молвь крылатая, договариваючи к этому: «Пастух всем зверям — Егорий!», «Хранит Господь и дикого зверя!», «У Бога — всякому корму много; всех Господь наделил — кого хлебцем, кого хлебушкой, — не за что ему и зверя лесного обделять: не хлебом, так травой накормит, травы кто не ест — другим зверем-птицей!» и т. д. Немного слов на языке у русского народа про все звериное царство огулом, но множество — про каждого зверя наособицу, начиная царь-зверем (львом), малою мышкою-норушкой кончая. «Знают и зверя по шерсти, как человеку человека по обличью не распознать!», «По когтям да по зубам зверей знать, а человека — по глазам видать!», — говорит он, — «Зверь зверю — человек; человек человеку — зверь!» — приговаривает.

Ко птицам-птахам куда приветливее народное слово, чем к зверю, — знать, ему, крылатому, летающие создания Божий больше по сердцу, чем бегающие-порскающие. Зовет краснослов-народ птиц — Божьими, небесными, вольными; порою он завидует им, поневоле на одном месте сидючи. «Эх, крылья бы, крылья мне! Птицей взвился бы, полетел!» — говорит его встосковавшееся по чем или по ком-либо сердце: «Не птах — не полетишь!», «Снесите, вольные птицы, поклон на родимую сторонушку!», «Дайте крылья, крылья мне перелетные!» «Молодость — пташка вольная, старость — раком пятится, черепахой ползет!», «Без крыльев и птица — ком; без воли и радость — не в радость, на свободе и горе — вполгоря!» и т. д. «Что ему делается: ни сеет, ни жнет, как Божья птаха живет!» — говорят деревенские краснословы про беспечных людей, применяя к ним евангельские слова: «Воззрите на птицы небесныя»… «Птица не сеет, не жнет, а сыта живет!» — добавляют другие к этому. Но, по народному же слову, и птица — птице рознь: «У всякой пташки свои замашки!», «Всяка птица своим голосом („свои песни“ — по иному разносказу) поет!». «Птицу знать по перьям, сокола — по полету!» Задумываясь над счастьем, посельщина-деревенщина приговаривает: «Счастье — вольная пташка; где захотела, там [549] и села!» По крылатому народному слову — «Нет дерева, на которое не садилась бы птица; а мимо скольких людей счастье, не глядя, проходит?» Вместе с зорькою поднимается пахарь со своего жесткого ложа, вместе с солнышком принимается за работу, памятуя завет дедов-прадедов — набожных-благочестивых людей — о том, что, кто не трудится, тот пусть и не ест, что «трудовой пот — вернее денег» и т. п. Как же ему было не обмолвиться такими поговорками, как, например: «Ранняя птица носок прочищает, поздняя глаза продирает!», «Какая пташка раньше проснулась, та и корму скорее нашла!», «Рано птица с гнезда поднялась — сытнее детят-птенцов накормила!» Знает народ-хлебороб, что без родительских советов да наказов не стать молодому подростку заправским пахарем-хозяином. «Птица не только деток кормит, а и летать учит!» — вылетело у него из уст мудрое — хотя и немудреное — слово. «Учись, умная голова, у глупой птицы, как детей учить!» — наставляет большак семьи молодожена сына (либо внука). «И птица за собой выводок водит!» приговаривает он несмышленой молодухе-снохе, оставляющей без призора свою детвору да все про девичьи хороводы вспоминающей. «Красна птица перьем», — повторяет простодушная народная мудрость, — «а человек — ученьем!» Не любо широкой русской душе видеть обок с собою не в меру кичащихся своим случайным положением, слишком высоко задирающих нос выскочек: «Не велика птица!» — роняет она в их сторону меткое слово. «И на вольную птицу есть укорота — силки да тенета!», «Залетела птица выше своего полета!», «Высоко летишь, где-то сядешь!» — слово за словом оговаривают в народе таких людей. «По пташке и клетка!» — осаживает поседелая старина-старинушка беспрестанно жалующихся на свою судьбу птиц невысокого полета, не заслуживающих лучшей участи, чем та, которая выпала на их долю. «Все есть, только птичьего молока нет!» — ведет народная Русь свою речь о чьем-либо несметном богатстве, но тут же сама себя оговаривает: «Птичьего молока хоть в сказке найдешь, а другого отца-мать и в сказке не сыскать!» О ротозеях-простецах сложился прибауток: «Поймал птицу-юстрицу, пошел по рынку, просил полтинку; подали пятак — отдал и так!..»

Жизненный опыт целыми веками подсказывал русскому народу те приметы, перед которыми с некоторою долей изумления останавливаются даже умудренные наукой [550] люди, не знающие, чем и как объяснить их происхождение. Не все приметы оправдываются на деле, но твердо верит в их непреложность простая душа суеверного пахаря. Так, например, опытные охотники, зверующие из поколения в поколение, говорят, что не к добру оставлять убитого зверя в поле. Появится много зверья в соседних с селами лесах — к голодному году. Бежит зверь из лесу неведомо куда — к лесному пожару (а по словам других — к засухе). О птицах свои приметы, на особый лад сложившиеся. Увидит зоркий глаз мужика-погодоведа, что купаются в пыли подорожной мелкие птахи-щебетуньи, дождя начнет ждать. Если сидит-ощипывается домашняя птица — к ненастью, «вольная» — к ведру. Летят стаями пташки на конопляники — к завидному урожаю конопли. Но как об отдельных породах звериных, так и о птичьих семьях, существуют приметы — о каждой наособицу.

Изощряясь в словесном единоборстве, деревенские краснословы всегда не прочь загануть захожему человеку и загадку. Подчас такую загадают, что в тупик встанет не набивший разума на догадливости, не наваривший в житейской кузнице языка новичок. «Зверок — с вершок, а хвост — семь верст!» (игла с ниткой), «Деревянная птица, крылья перяные, хвост железный!» (стрела), «Одна птица кричит: мне зимой тяжело, другая кричит: мне летом тяжело, третья кричит: мне всегда тяжело!» (сани, телега и лошадь). «Махнула птица крылом, покрыла весь свет одним пером!» (ночь), «Летела птица через Божью светлицу: тут мое дело на огне сгорело!» (пчела и церковь), «Дважды родился, ни однова не крестился, один раз умирает!» (птица) — сыплет загадками наша деревня.

Русский народ, величающий «Индрика-зверя» всем зверям матерью, признает, однако, за царя царства звериного и могучего льва. Но гордый властитель пустынь и степей мало знаком нашему пахарю-сказателю, знающему о нем больше понаслышке да по лубочным картинкам. Потому-то и обмолвилась о нем русская крылатая молвь словно мимоходом. «Лев мышей не давит!» — гласит она в укор сильным людям, притесняющим слабых. По старинному, и теперь еще не отжившему времени-века, поверью, лев строго блюдет свою царскую власть: «спать — спит, а одним глазом видит». Про тигра, кровожадного соседа царь-зверя, только и знает народная Русь, что он «лютый». Но зато из этой могучей породы облюбовала она [551] в своем живучем слове дальнюю родню льва могучего да тигра лютого — нашу красавицу домашнюю кошку, перенявшую от обоих понемногу свой нрав-обычай. Дикой кошки совсем не знает народное слово, а о своем домашнем «тигро-льве» насказало и невесть сколько поговорок всяких. «Кто кошек любит — будет жену любить!», «Без кошки не изба (без собаки не двор)!», «Знает кошурка свою печурку!», «На мышку и кошка зверь!», «Кошки дерутся — мышкам приволье!», «Напала на кошку спесь, не хочет и с печки слезть!», «Любит кошка молоко, да рыльце коротко!», «Лакома кошка до рыбки, да в воду лезть не хочется!» — говорит-приговаривает наш краснослов-народ, применяя связанные с видом-нравом кошки поговорки ко всевозможным явлениям человеческой жизни. «Поклонишься и кошке в ножки!» — говорится гордецу, которому на роду написано переломить свою спесь-гордость. «У них лады, что у кошки с собакой!» — кивают головой на сварливую супружескую чету. «Захотел от кошки лепешки!» — машут рукою при рассказе о чьей-либо сомнительной щедрости. По простонародной примете: кошка свертывается клубком — к морозу, крепко спит брюхом кверху — к теплу, скребет лапами стену — к ветру непогожему, пол — к замети-вьюге, умывается — к ведру (и к приходу гостей), лижет хвост — к дождю, на человека тянется — обновку (корысть) сулит. Существует старинное поверье, что кошка так живуча, что только девятая смерть и может ее «уморить до смерти». Загадки загадывает посельщина-деревенщина про этого живучего зверя такие, как например: «Две ковырки, две подковырки, один вертун, два войка, третья маковка!», или: «Выходит турица из-под каменной горицы, спрашивает курицу турица: — Курица, курица! Где ваша косарица? — Наша косарица лежит на пещерских горах, хочет ваших детей ловить. — Ах, горе горевать: куда нам детей девать?» (крыса, кошка, мыши и печь), или: «Идет Мырь-царь, навстречу Мырь-царю Гласим-царь: — Где видел Смотряк-царя? — Смотряк-царь подымается на звеновские горы, со звеновских гор — на пещерские горы, со пещерских гор в Стратилатово царство!» (мышь, петух и кот). В целом ряде других, подобных этим, загадок загадывает народная молвь про кошку и обреченную ей добычу. Мышь зовут «сивой буренкою», приговаривая, что ее «и дома не любят, и на торгу не купят». «Под полом-полом ходит барыня с колом!» — гласит о ней старая загадка. «Мала-мала, а никому не мила!» — подговаривается другая. А и [552] как тут любить этого маленького серенького зверька русскому пахарю, когда об иную пору мышиный народ у него чуть не весь хлеб на гумнах да по амбарам поедает! Недаром заводит русский мужик кошек для борьбы с этим страшным для него зверем и даже особыми заговорами, из уст ведунов-знахарей, заговаривает свои скудные запасы «от мышеяди».

Кошка у древних египтян считалась священным животным. У всех народов она была спутницею колдунов. Народное суеверие приписывает ее видящим в темноте глазам необычайную силу, почерпнутую из мира таинственного. Трехшерстная кошка, по мнению наших пахарей, приносит счастье тому дому, где живет; семишерстный кот является еще более верным залогом семейного благополучия. По словам русских сказок, кошка — чуть ли не самое смышленое животное. Она сама «сказывает сказки» и не хуже дотошного знахаря умеет «отводить глаза». «Кот-баюн» был наделен голосом, слышным за семь верст, и видел за семь верст; как замурлыкает, бывало, так напустит, на кого захочет, заколдованный сон, которого и не отличишь, не знаючи, от смерти. Черная кошка является, по народному слову, олицетворением нежданного раздора: «Им черная кошка дорогу перебежала!» — говорят о врагах, недавно еще бывших чуть не закадычными друзьями. В стародавние годы знающие всю подноготную люди говаривали, что на черную кошку можно выменять у нечистой силы шапку-неведимку и неразменный червонец. Нужна-де ей, окаянной, черная кошка, чтобы прятаться в нее на свят Ильин день, когда грозный для всякой нежити-нечисти пророк сыплет с небес своими огненными стрелами. Еще и в наши дни говорят на Руси, что, кто убьет чьего-нибудь любимого кота, тому семь лет ни в чем удачи не будет. Кто любит-бережет кошек, того этот хитрый зверь охраняет от всякой «напрасной беды». Много и других поверий связано с ним в богатом суеверной памятью русском народе.

Собирающий дани-выходы с пчелиных бортей и пасек, лесной воевода медведь, исстари веков живущий по соседству с краснословом-пахарем, дал обильную пищу его красному слову-преданию. Запечатлелся он своим неуклюжим обликом во многом-множестве пословиц, поговорок, прибауток и загадок, каждая из которых росла-повыросла на утучненной веками почве народной жизни — веками богатырского труда, подвижнического терпения и простодушной [553] мудрости. Окрестил русский народ медведя Мишкой, Михайлой Иванычем величает, Топтыгиным прозываючи. Распознали-разведали двуногие соседи обитателя лесных берлог весь норов его, знают, что незлобив и даже добр по-своему — по-медвежьему — он, если его не трогать; но что охотникам, выходящим на него с топором да с рогатиной, совсем напрасно полагаться на его доброту: умеет он быть грознее грозного воеводы — того и гляди из «косолапого Мишки» превратится в свирепое лесное чудовище. «Отпетыми» зовут завзятых медвежатников, при каждом выходе на охоту провожая их, как на смерть. «Всем пригнетыш!» — прозвали медведя даже и по тем местам, где еще на нашей памяти водили их на цепи с кольцом в губе вожаки, заставлявшие лесных воевод давать и серому люду деревенскому, и господам-боярам целые представления: показывать, как ребята горох воровали, как пьяные мужики по канавам валяются, как старые старухи, как молодые молодушки ходят, и всякие иные премудрости. Плясал медведь на цепи, угощался медком да винцом, потешал честной люд православный, а сам — только бы сорваться с цепи! — все в лес норовил убежать на свободное житье привольное. Оттого-то, вероятно, и сложилась старая пословица ленивых работников, любящих откладывать со дня на день свою, даже и урочную, работу: «Дело не медведь — в лес не убежит!» Увалень-медведь: идет-нейдет, сопит, с боку на бок переваливается, а ломит наверняка: где прошел, там и чуть не просека в лесу. Присмотрелся к его «вожеватости» деревенский приметливый люд: «Экий медведь!» — говорит он о неповоротливых мужиках — «Так и прет, не разбирая!»; «У него все ухватки медвежьи: как увидит, облом, так и облапить норовит!» — оговаривают привередливые красные девушки неуча-парня. «Корова комола (безрога), лоб широк, глаза узеньки; в стаде не пасется и в руки не дается!» — обрисовывает самарская загадка пасущегося весной-летом в лесных трущобах, а на зиму заваливающегося в теплую берлогу да целую зиму сосущего свою жирную лапу медведя. «Медведь — лешему родной брат, не дай Бог с ними встренуться!» — говорят симбирские подлесные жители, а сами (кто посмешливее!) приговаривают, прибаутки ладят: «Ванька малый, где был? — У Тули! — Чего ел? — Дули! — Кого видал? — Воеводу! — В чем он? — В черной шубе и кольцо у губи!» От псковичей пошла гулять по светлорусскому простору такая загадка в лицах: « [554] Пошел я по тухтухту (на охоту), взял с собой тавтавту (собаку), нашел я храп-тахту (медведя); кабы не тавтавта, съела бы меня храп-тахта!» О том, как собирает медведь дань с народа пчелиного, существует немало всяких россказней.

По медвежьему хотенью и зима студеная длится: как повернется он в свое берлоге на другой бок, так и зиме ровно половина пути до весны осталась.

Волк, лиса и заяц стоят следом за медведем, лесным воеводою, в словесном воспроизведении народной Руси, причем каждый из этих трех представителей дикого звериного царства вносит в общую картину последнего свои, только ему одному присущие, черты. Первый является ярким воплощением злобного хищничества; вторая — сама хитрость, умеющая заметать хвостом следы своей вороватости; третий — воплощенная трусость и незлобивость. Самыми выразительными для них можно назвать присловья: «Из-под кустика хватыш!» (волк), «В чистом поле увертыш!» (лиса) и «Через путь предыш!» (заяц). Едва ли возможно точнее определить в немногих словах весь их нрав-обычай.

Еще лучше медвежьей знакома волчья повадка русскому пахарю, то и дело приходится ему сталкиваться лицом к лицу с этим хищником: то зарежет он корову, забредшую из стада в лес, то дерзко ворвется в самую средину стада и выхватит овцу-другую, а то даже заберется темной ночью на двор, если голоден очень. «Волка ноги кормят!» — говорит народная Русь, а сама приговаривает: «Не за то волка бьют, что сер, а за то, что овцу съел!» Но тут же и применяет она волчьи качества к своему брату-человеку, не отдавая предпочтения последнему: «Двуногий волк опаснее четвероногого!», «Сытый волк смирнее ненасытного человека!» Сплошь да рядом можно услышать такие пословицы-поговорки, как: «Стань ты овцой, а волки готовы!», «Выть тебе волком (с голоду) за твою овечью простоту!», «Пастухи воруют, а на волка поклеп!», «Видать волка и в овечьей шкуре!», «Пустили волка в хлев!», «Сказал бы словечко, да волк недалечко!» Видит краснослов-народ около себя всяких хищников, но, и видя, не сидит из предосторожности у себя по запечью: «Волков бояться — в лес не ходить!» — говорит он, выходя прямо к ним навстречу. Слышит мужик-простота, что обок с ним возводят на кого-нибудь злую напраслину, невольно вырывается у него поговорка: «И то бывает, что овца волка съедает!» Пригляделся он к хищному люду: «Не [555] клади волку пальца в рот — откусит!» — гласит о последнем крылатая молвь. «Дай денег в долг, а порукой будет волк!» — обмолвилась народная Русь о любителях занимать без отдачи; «Как волка ни корми, все в лес глядит!» — о людях, которых не приручить; «Отольются волку овечьи слезы!» — о том, что не избежать злому человеку заслуженного волчьим нравом возмездия; «Обманет — в лес, как волк, уйдет!» — о ненадежном товарище-сотруднике; «И волки сыты, и овцы целы!» — о таких случаях, когда концы недоброго дела спрятаны в воду, а те, над кем это дело сделано, еще не совсем обобраны. Приходится кому-нибудь случайно покривить душой, не под силу против всех прямой дорогой идти, когда все колесят вокруг да около; и вот — в оправдание готова у него подсказанная горьким опытом поговорка: «С волками жить — по волчьи выть!» Простонародные приметы гласят, что если перебежит путнику дорогу волк, это — к счастью; покажется много волков в какую зиму под деревней — к голоду. В некоторых местностях называют волка «страхом»: «Страх (волк) тепло (овцу) волочет!» — говорят рязанцы, любители загадок; «Страх тепло тащит, а тепло — караул кричит!» — вторят им симбирские краснословы. По всему светлорусскому простору ходит такая загадка о волках: «За лесом, за лесом жеребята ржут, а домой нейдут!» По стародавнему поверью, от нападения волков можно зачураться путнику именем св. Георгия Победоносца: но это только в таком случае, когда тот, на кого нападают волки, не обречен им на растерзание за грехи. Белый волк — царь-волк; если встретится с ним человек — не быть ему живому, даже если в руках ружье.

Волк, по народным сказаниям, является олицетворением темной тучи, заслоняющей солнце, и вообще темноты. «Пришел волк (темная ночь) — весь народ умолк; взлетел ясен-сокол (солнце) — весь народ пошел!» — загадывается старинная загадка. «Облакыгонештеи от селян влъкодлаци нарицаються; егдау бо погыбнеть лоуна или слънце — глаголють: влъкодлаци лоуну изъедоша или слънце; си же вься басни и лъжа суть!» — говорится в Кормчей Книге. Волком иногда оборачивался, по слову языческой старины, даже сам Перун, появляясь на земле; колдуны и ведьмы старались подражать богу богов славянских. В одном из наиболее древних заговоров причитается о том, что на сказочном острове Буяне «на полой поляне светит месяц на осинов пень — в зеленой лес, в широкой дол. [556] Около пни ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый…» Повторяющиеся не только на Руси, но и у всех славянских и соседних с ними народов сказки об Иван-царевиче и сером волке наделяют этого зверя-хищника даже крыльями. Летает он быстрее ветра, переносит — серый — на своей спине царевича из одной стороны света белого в другую, помогает ему добыть чудесную жар-птицу, золотогривого коня и всем красавицам красавицу — Царь-Девицу. Говорит этот сказочный волк голосом человечьим и одарен необычайной мудростью. Старинное малорусское поверье подает пахарю-скотоводу совет класть в печку кусок железа — в случае, если отобьется от стада, забредет в лес животина, ни за что не тронет тогда ее лютый зверь-волк. С зимнего Николы, говорит народ, начинают волки рыскать стадами по лесам, полям и лугам, осмеливаясь нападать даже на целые обозы. С этого дня вплоть до Крещенья — волчьи праздники. Только после крещенского водосвятия и пропадает их смелость. По рассказам ямщиков, волки боятся колокольного звона и огня. Поддужный колокольчик отгоняет их от проезжего: «Чует нечистая сила, что крещеные едут!» — говорит бывалый, состарившийся за ямской гоньбою люд. Во всей новгородской округе для предохранения скота от волков, в зимнее время подбирающихся по ночам к задворкам, еще недавно было в обычае обегать села-деревни с колокольчиком в руках, причитая под звон: «Около двора железный тын; чтобы через этот тын не попал ни лютый зверь, ни гад, ни злой человек!» Верящие в силу колдовства люди рассказывают, что если навстречу свадебному поезду бросить высушенное волчье сердце, то молодые будут жить несчастливо. Волчья шерсть считалась в старину одною из злых сил в руках чародеев.

Собака — одной породы с волком, но с давних времен стала его лютым врагом, защищая-оберегая хозяйское добро. Недаром сложилась неизменно оправдывающаяся в жизни поговорка: «Собака — человеку верный друг!» Заслышит волк собачий лай, сторонкой норовит обойти, знает, серый, что зубы-то у этих сторожей острые, а чутье — на диво. О своем верном друге-стороже насказал краснослов-пахарь немало всяких крылатых словец, и все они в один голос говорят о собачьей привязанности, о собачьем «нюхе» (чутье), о собачьей неприхотливости. По собачьему лаю узнает сбившийся с дороги путник, где поблизости жилье человеческое. По нему же загадывают на [557] Святки и красные девушки: «Гавкни, гавкни, собаченька, где мой суженый!» Многое-множество примет связано с хорошо знакомым деревенскому человеку собачьим нравом. Если собака, стоя на ногах, качается из стороны в сторону — к дороге хозяину; воет пес, опустив морду вниз (или копает под окном яму) — быть в доме покойнику; воет, подняв голову — ждут пожара; траву ест собака — к дождю; жмется к хозяину, смотря ему в глаза — к близящемуся несчастью; мало ест, много спит — к ненастной погоде; не ест ничего после больного — дни того сочтены на небесах.

«Не бывать волку лисой!» — говорит старая пословица. И впрямь так: весь нрав ее — на свою особую стать. Зовет ее народ «кумушкой», «Патрикеевною» величает. «Лисой пройти», в его устах равносильно со словом схитрить («спроворить»); есть даже особое словцо — «лисить». Лиса — слабосильнее волка не в пример, да, благодаря своей повадке, куда сытнее его живет. Она — «семерых волков проведет»: как ни стереги собака от нее двор, а все курятинки добудет. «Лиса и во сне кур у мужика в хлеве считает!», «У лисы и во сне ушки — на макушке!», «Где я лисой пройдусь, там три года куры не несутся!», «Кто попал в чин лисой, будет в чине — волком!», «Когда ищешь лису впереди, она — позади!», «Лиса все хвостом покроет!» — перебивают одна другую старинные пословицы-поговорки. «У него лисий хвост!» — говорится о льстивых хитрецах. В простонародных сказках лиса, обыкновенно, выводится обок с зайцем, который представляется рядом со своей пушистой соседкой еще трусливее и беззащитнее. «По лесу-лесу лисье жаркое в шубейке бежит!» — загадывают про него на среднем Поволжье. «Труслив, как заяц!» — говорят в просторечье о робких не в меру людях. Зовут белого зимой, серого по осени, рыжего летом трусишку-зверька «косым». Все поговорки о нем — охотничьи. «Делу время — потехе час!» — говаривали с давних дней на Руси. И вот, любо охотнику целыми часами гоняться за косым. «Коня положу, да зайку ухожу!», «Не дорог конь — дорог заяц!», «Рубль бежит, сто догоняют!» Перебежит косой заяц дорогу — лучше вернуться домой, по охотничьей примете, а то никакого толку не будет весь день. Трусоват заяц, а есть на свете и другой зверь, что, по народному слову, и его боится: лягушка, прячущаяся в своей болотине при виде такого страшилища… В песнях зайцу-трусу [558] посчастливилось — не «косым» зовут там его, а «заинькой» величают. Его именем прозываются в северной и средней полосе России особые игровые-хороводные песни (в Вологодской, Тверской, Псковской, Вятской, Тульской, Новгородской и Орловской губерниях). «Заинька, по сеничкам гуляй-таки, гуляй; серенький, по новеньким разгуливай, гуляй!» — запевается одна из таких «заинек-песен». «Заинька, и где был, побывал? Серенький, и где был, побывал? — Был, был, парень мой, был, был, сердце мой, я во лесе в ельничке, во зеленом сенничке!» — вторит ей другая, в ином месте записанная. «Что ж ты делал, заинька? Что ж ты делал, беленькой? — Я капусту ломал, зеленую поглодал!» — заливается третья, переносящая заиньку из лесу в огород. Каждая из этих песен продолжается вопросами о том, что делал заинька, которого, кстати сказать, изображает ходящий в кругу хоровода, и кончается припевом, вроде: «Заинька, поклонись, серенькой, поклонись! Заинька, кого любишь, серенькой, кого любишь, заинька, поцелуешь, серенькой, поцелуешь»… Заинька-парень целует которую-нибудь из девушек под припев хоровода: «Вот как, вот так, поцелуешь!»… После этого его заменяет поцелованная, а он присоединяется к поющим, которые заводят новую песню-«заиньку». Чаще всего, — если в кругу стоит-ходит девушка, — поется: «Стелю, стелю постелюшку, стелю пуховую!», кончающаяся словами: «Кого люблю, кого люблю, того поцелую!»… Заяц не только воплощение трусости, но и олицетворение быстроты. Потому-то быстрое, едва уловимое мелькание отблеска солнечных лучей на стенах, потолках и полу называется «зайчиком». Это название относится в народе и к синим огонькам, перебегающим по горящим угольям. В старину повсеместно на Руси зайчатина считалась поганой пищею; еще и до сих пор не везде станут у нас есть зайца, не говоря уже о староверах-раскольниках, у которых это прямо-таки воспрещается. Простонародное суеверие не советует вспоминать о зайце, плавая во время купания: Водяной утопить за это может.

Белка, красивый пушистый зверек, столь оживляющий своим непоседливым бойким нравом пустынное безмолвие северных угрюмых лесов, то и дело упоминается в старинных русских сказках. Перепрыгивает она с ветки на ветку, поет-распевает, по словам сказочников, веселые беличьи песенки, а сама — знай грызет орехи: не простые орехи, скорлупа у них из чистого золота, а [559] зерна-ядрышки — жемчужные. Если случайно забежит из лесу в деревню белка, быть для всей деревни худу — гласит седое народное слово. Оно же, это умудренное многовековым опытом слово, сохранило до наших дней поверье о том, что, если волки воют по залесью да белки скачут по опушкам, — надо ждать либо морового поветрия, либо войны. «Вертлява, а не бес!» — загадывается про белку.

Из других представителей звериного царства упоминается в сказаниях русского народа об олене. Воображению славянина-северянина, жившего обок с нерусью-оленеводами, каждое грозовое облако представлялось оленем, везущим по небесному морю-океану колесницу Перуна-громовника. С Ильина дня, по наблюдениям деревенских погодоведов, холодеет в реках и озерах вода. Народ перестает с этой поры купаться, говоря, что грех и ни к чему доброму не поведет купанье после того, как «олень омочит свой хвост». С этим поверьем имеют немало общего германские предания о «солнечных оленях». Среди русских свадебных песен попадаются и такие, в которых речь идет об олене с золотыми рогами. «Не разливайся, мой тихий Дунай!» — поется в одной из них, записанной в Московской губернии: «Не заливай зеленые луга; в тех ли лугах ходит оленюшка, ходит олень — золотые рога. Мимо ехал свет Иван-господин: — Я тебя, оленюшка, застрелю, золотые роженьки изломлю! — Не убивай меня, свет Иван-господин! В некое время я тебе пригожусь: будешь жениться — на свадьбу приду, золотым рогом весь двор освещу!» («… в терем взойду, всех гостей взвеселю!» — добавляется к этому в тождественном во всем остальном саратовском разнопеве).

Старинные сказки, родственные по содержанию у всех народов, ведут, между прочим, речь и про баснословную «птицу-льва» («гриф-птица»), представляющуюся воображению сказочников наполовину птицей (голова и крылья орлиные), наполовину зверем (туловище и ноги льва). Перья у этого птице-зверя заострены, как стрелы; когти и клюв у него — железные. Величиною он — с гору. Сказочные добры молодцы, отправляясь в тридесятое царство, в тридесятое государство за невестами, приходят к синему морю — нет переправы через необозримую водную пустыню… Велят они рыбакам зашить себя в лошадиную шкуру и положить на берегу. Прилетает ночью гриф, схватывает шкуру и переносит в ней добра молодца за море, разрывает тогда он булатным мечом свою [560] оболочку и выходит на белый свет, пугая неожиданностью чудовищного перевозчика, только что собиравшегося было позавтракать принесенной добычею. Птицы летают так быстро, как ветер, — а есть и быстрее его, — говорит народ. Болести лихие-повальные напускаются по ветру, оттого и слывут «поветриями». И самая смерть представлялась иногда суеверному воображению имеющею птичий лик. Чуме придал народ вид утки со змеиными головою и хвостом; холера в некоторых захолустных уголках олицетворяется огромною черной птицею, пролетающей над деревнями-селами по ночам и задевающею железными крыльями воду. «Птицей-Юстрицею» величает смерть старинная загадка о ней.

«На море на окияне,
На острове Буяне
Сидит птица-Юстрица.
Она хвалится-выхваляется,
Что все видала,
Всего много едала:
И царя в Москве,
Короля в Литве,
Старца в келье,
Дитя в колыбели…»

«Жар-птица» русских сказок, по объяснению А. Н. Афанасьева, является одним из воплощений бога-солнца и в то же самое время — бога-грозы. Во всяком случае, она создана народным воображением из представлений о небесном огне-пламени. За этою птицей, приносящею тому, кто овладеет хоть одним ее пером, всякое счастие, отправляются один за другим в неизведанный путь сказочные добры молодцы. Живет она в тридесятом царстве Кощея Бессмертного, в окружающем терем Царь-Девицы райском саду с золотыми яблоками, возвращающими молодость старцам. Днем сидит жар-птица в золотой клетке, напевает Царь-Девице райские песни; поет она — из клюва скатный жемчуг сыплется. Ночью вылетает она в сад, перья у ней отливают златом-серебром, вся она — как жар горит; как полетит по саду, весь он светится разом. Одному перу ее, по словам сказок, «цена ни мало, ни много — побольше целого царства», а самой жар-птице и цены нет. Древнегреческое предание о Феникс-птице, возрождавшейся из собственного пепла, имеет нечто родственное с нашим о жар-птице. «Та (Феникс) убо [561] птица одиногнездица есть», — повествуется в старинном памятнике русской отреченной письменности: «не имеет ни подружия своего, ни чад, но сама токмо в своем гнезде пребываеть… Но егда состареется, взлетит на высоту и взимаеть огня небеснаго, и тако сходящи зажигаеть гнездо свое, и тут сама сгораеть, но и пакы в пепел гнезда своего опять наряжается…» Одним из воплощений духа огня на земле считался в древние времена петух, этот — по словам загадки — «Гласим-царь», «Будимир-царь», представляющий неизменно верные часы народной Руси, узнающей по петушиному пению время ночи. В старину он был посвящен богу Световичу (Святовиду) и признавался за лучшую умилостивительную жертву богу огня — Сварожичу. «Петух поет, значит нечистой силе темной время прошло!» — говорят в народе, твердо верящем в то, что с вечера до «первых петухов» положено бродить по земле всякому порождению диавола. «Петух поет — на небе к заутрене звонят!» — приговаривает благочестиво-суеверная старина, завещавшая в наследие своим правнукам предание о том, что, как перестанут петь петухи — так и всему миру конец… «Бывает, что и курица петухом поет!» — говорит пословица, применяемая к людям, берущимся за непосильное дело и заранее похваляющимся сомнительным успехом. Куроклик (пение кур), однако, считается самым недобрым предзнаменованием. В памятниках отреченной русской письменности есть сказание о том, что существует на свете совсем особенный петух. «Солнце течет на воздухе в день, а в нощи по окияну ниско летит, не омочась, но токмо трижды омывается в окияне», — гласит сказание, продолжая: «есть кур, ему же глава до небеси, а море до колена; едва же солнце омывается в окияне, тогда же окиян всколебается и начнут волны кура бити по перью; он же очютив волны и речет: кокореку! Протолкуется: светодавче Господи! Дай же свет мирови! Еда же то въспоет, и тогда вси кури воспоют в един час по всей вселенней…» Другой петух, «петушок — золотой гребешок» русских сказок, представляется народному воображению сидящим на своде небесном и не страшащимся ни воды, ни огня. Если кинуть его в колодезь — всю воду разом выпьет; в огонь попадет — зальет все пламя. В современном крестьянском быту петух считается существом, отгоняющим нечистую силу и охраняющим от пожаров. Потому-то и ставят деревянного или железного петуха на коньке крыш. «Красного [562] петуха пустить» — значит поджечь что-нибудь. Старые люди уверяют, что, когда пожар начинается от молнии, — с неба спускается пламенный петух прямо на крышу. Бабы-лечейки, дающие веру всякому нашептыванию, носят больных ребят под куриный насест (от лихорадки, желтухи и бессонницы), где и обливают водою, приговаривая: «Зоря-зоряница, красная девица! Возьми лихую болесть!» В старину рассказывали, что нельзя держать петуха во дворе дольше семи лет, семигодовалый-де петух яйцо несет, а из этого яйца змей вылупится на пагубу люду православному. Это поверье еще в давние — времена отошло в область забытых преданий прошлого.

Царь-птица орел является в сказаниях русского народа олицетворением гордого могущества, до которого, как до звезды небесной, высоко и далеко. Бог-громовник чаще всего воплощался в нем. Простонародные русские сказания приписывают орлу способность пожирать сразу по целому быку и по три печи хлеба, за един дух выпивать по целому ушату меда сыченого-ставленого. Но эти же сказания рисуют его богатырь-птицею, в мелкие щепки разбивающею своей могучей грудью вековые дубы. Может царь-птица, в своем грозном гневе, испускать из острого клюва огонь, испепеляющий целые города. Состарится орел — слепнут очи орлиные. И вот, по словам седой старины, «обрет же источник воды чист, възлетит выспрь на воздух солнечный и мракоту очию своею, и снидеть же долов и погрузится в оном источници трикраты». Появление парящего орла над войском служило предзнаменованием победы и не у одних древних славян. По старинному поверью, у каждого орла в гнезде спрятан камень огневик, предохраняющий от всех болезней. Ястреб — одной породы с орлом, да вороват не в меру. Сокол пользуется в народной Руси несравненно большим почетом, как более благородная по нраву птица. Песня русская и не называет его иначе, как «млад-ясен сокол», величая этим же именем и красавцев добрых молодцев. Соколиные очи — зоркие очи. «От соколиного глаза никуда не укроешься!» — говорит краснослов-народ, знающий, по рассказам старых памятливых людей, что соколиная охота в старину была любимой потехою русских царей и бояр. Лебедь со своей белою лебедушкой является в глазах народа сказателя-песнотворца воплощением красоты и дородства. «Лебеди на крыльях за море снег понесли!» — говорится при первом снеге. Гусь-«вертогуз» и «серая утица» [563] тоже знакомы крылатому народному слову. Долговязый журавль зовется на Руси болотным воеводою; но — гласит старинная пословица — и «всякий кулик в своем болоте велик!»

Ворон — птица вещая, живет, по преданию, до трехсот лет, а все оттого, что питается одной мертвечиною. Он является прообразом ветра — Стрибожьего внука — и, по словам старинных сказаний, не только «приносит бурю» на своих черных крылах, а и «воду живую и мертвую». Есть у воронов свой царь-ворон и сидит он — говорят сказки — в гнезде, свитом на семи дубах. Сорока, стрекотунья белобокая, слывет за птицу-воровку да за «посвистуху, деревенскую бабу-лепетуху», приносящую на хвосте всякие вести. Кукушка-бездомница, кладущая яйца в чужие гнезда, всегда считалась вещуньей: по ее отрывистому «ку-ку» узнают красные девушки, сколько лет осталось им жить на свете. Сова, ночная гуляка, величается в простонародных сказках и присказках «совушкой-вдовушкой, разумною головушкой, залесною барыней, Ульяной Степановной». Всегда и везде с представлением о ней соединялось понятие о мудрости. Русское суеверие заставляет ее сторожить клады. Филин, «совкин деверь», постоянный спутник Лешего; сычи — гонцы последнего. Аист — желанный гость южнорусских деревень. В Малороссии нарочно ставят на крышах шесты с тележными колесами для аистовых гнезд. По старинному поверью, аисты охраняют хату от пожара: если и загорится, так начнут носить в клювах воду да заливать огонь. Обидеть аиста, разорить его гнездо — великую беду накликать на свою голову!.. Голубь — воплощение Духа Святого, священная птица. За свой незлобивый нрав прослыла она олицетворением кротости и доброты. «К недоброму человеку и голубь не летит!» — говорят у нас в народе. «Они как голубки, воркуют!» — отзываются о чьем-либо завидном супружеском согласии. «Голубка», «голубушка» — ласкательные слова. Неуклюжие обжоры — грачи со скворцами-говорунами да с голосистыми певцами полей — жаворонками приносят вести о весне. Ласточка, приводящая с собою из-за моря и самую весну на светлорусский простор, представляется олицетворением домовитости. Если не вернется по весне касатка на старое гнездо, это предвещает пожар. Соловей, маленькая серенькая птичка, наделенная от [564] Бога чудным даром пения на усладу всему чуткому к голосам природы миру, пользуется особой любовью народной песни, то и дело упоминающей имя этого певца весны, особенно залюбившего май-месяц. Выданная на чужую сторону замуж молодая молодушка с соловьем в лесу думу думает: «Соловей ты, мой соловьюшко, соловей ты мой молоденький! Пролети ты, мой соловьюшко, на мою родную сторонушку, к моему ли отцу-матери, поклонися ты родному батюшке, что пониже того родимой матушке, поклонися всему роду-племени!» Встосковавшаяся по милом дружке красная девушка обращается к соловью с такой просьбой: «Соловейко маленький! В тебе голос тоненький; скажи — где мой миленький!» В третьей песне «жалобнехонько» плачет, соловейке наказывает дочь, отцом не любимая, за немилого выданная, чтобы снес соловей весточку ее болезной матушке: «Ты скажи, соловьюшко, чтоб родимая не плакала, во чужом пиру сидючи, на чужих детей глядючи, ко мне горькой применяючи..»; обещается прилететь она сама через три года «вольной пташечкой», говорит, что сядет «у матушки в зеленом ея садике, на любимую яблоньку, На сахарную веточку»… В четвертой песне просит «сгоревавшаяся» молодушка «у ласточки крыльев, у соловушки голосочку, у кукушечки жалобочку», летит на родимую сторонку, садится на ворота; вышел старший брат — не узнал сестры в пташечке, хочет застрелить, а младший уже тугой лук натягивает.

Остановил обоих голос матери: «Стойте, детки, не стреляйте! Не мое ли милое дитятко плачет, не ваша ли сестрица возрыдает?».. Воробей, никогда не расстающаяся с пахарем птица, слывет вором — все-то он норовит зернышко из-под самого носу утащить. Огородники не любят «вора-воробья» больше всех, — ставят для его устрашения всякие пугала по огородам, но сами же говорят, что «старого воробья на мякине не обманешь». В детских песенках-прибаутках-побасках воробью вместе с прочею мелкотой птичьего царства — синичками, чечотками, щеглами, зябликами, снегирями — отведено не последнее место. Существует целый ряд русских песен о птицах; в этих песнях воспевается то челобитье горегорькой кукушки сизому орлу «на богатую породу, на ворону», то спор птиц, разрешаемый орлом, то сватовство и свадьба совы, то — как «воробей пиво варил, всех гостей созывал, всех мелких пташечек». Есть и особая песня — «Чины на море разным великим и малым птицам». [565]

В последовательном своеобразном порядке чинопочитания проходят перед слушателем этой старинной песни разноголосые и разноперые представители шумливого птичьего, царства:

«Царь на море — сизой орел,
Царица — белая колпица,
Павлин на море воевода,
Малые павлинята —
То на море воеводския дети.
Лунь на море архимандритом,
Дьяк на море — попугай,
Кречет на море — подьячий,
Белой колпик на море — епископ,
Черный ворон на море — игумен,
Грачи на море — старцы,
Галочки на море — черницы,
Ласточки на море — молодицы,
Касаточки на море — красныя девицы…»

— ведет свой перечень песенный сказ. И в этой, как и в большинстве Других песен, отражаются, словно в зеркале, чуткая душа и зоркий глаз народа-пахаря, перед которым всегда и везде открыта — таинственная в свой простоте и простая в своей таинственности — необъятно великая книга природы.