Царство рыб
Расселяясь во все стороны светлорусского простора, наш народ-хлебороб шел берегами могучих рек, шаг за шагом надвигался по их многоводным притокам на дремучие лесные крепи, оседая на приглянувшихся его хозяйственному зоркому глазу, открытых ласке солнечных лучей полянах, или на расчищенных с помощью топора местах, всякий раз — поблизости от воды. Реки служили естественным путем-дорогою народной Руси, сроднившейся с ними с младенческих лет своего богатырского существования. «По которой реке плыть — той и песенки петь!», «Из которой реки воду пить — той и славу сложить!» — гласят простонародные изречения, дошедшие до наших дней из старины стародавней, пережившие целый ряд веков, затонувших в глубине былого-минувшего. Не только служили путем-дороженькой, но и за рубеж-границу слыли в старину на Руси реки быстрые-широкие: по одну сторону селилось-сидело, за Мать-Сырую-Землю держалось одно племя-род, по другую — иное, обособившееся от него, огородившее от посторонних наслоений свою родовую самобытность. «Два братца в одну воду глядятся, а вовек не сойдутся!» — обмолвилось о берегах реки крылатое народное слово, повторяющееся в виде загадки и в наши дни. В старину же его с полной справедливостью можно было применять не только к берегам, а и к их обитателям, разбредшимся в разные стороны, слетевшим некогда с одного родимого гнезда. Но не только от тесноты — в жажде приволья-пробора — расходились друг от друга племена-братья; заставлял уходить за реки чуть не целые народы натиск чужеземных ворогов, один за другим наступавших с азиатского востока. Шло время, миновали века за веками, отходило подобное расселение к преданиям прошлого — вместе с зарубежными хищниками, мало-помалу или исчезавшими с широкого поля исторической жизни, или расплывавшимися незаметными каплями в беспредельных волнах могугневшей век от века русской стихии. Память о былом осталась только на неписанных скрижалях всеобъемлющего слова народного — в старинных сказаниях, песнях, пословицах и поговорках, с течением времени обступивших богатую яркой пестротою трудовую жизнь пахаря. «Ты от горя за реку, а оно — уж стоит на том берегу!» — вылетело из уст народных окрыленное жизнью слово о лютом вороге, от которого не отгородишься никакими — не только водными, но и каменными, — рубежами. «Нет конька лучше быстрой реченьки: сядешь в лодку, взмахнешь веслами — плыви, куда душе захочется!», «Вода добрый конек: сколько ни навалил, клади — довезет!» — определяет народ-краснослов в метких образностью изречениях значение реки — как водной дороги и сплавной силы. «Не накормила земля — накормит вода!» — можно услышать от береговых жителей, спасаемых в скупые на урожай годы щедротами реки, являющейся их кормилицею. У поречан и паозеров сложились даже и такие поговорки, например, ни за что не пришедшие бы на мысль пьющему из ручьев-родников, а тем более — из колодцев пахарю, как: «Воды — не нива, не орешь их, не сеешь — а сыт бываешь!» «Поживи у реки, подрядись в рыбаки — без пашни с хлебом будешь!», «Дал бы Господь рыбку, а хлебец будет!» Рыболовство в неродимых полосах, например, в северных и северо-восточных, излюбленных морозами губерниях, — заняло первое место в народном продовольствии, превратив прямых потомков крестьянствовавшего богатыря Микулы Селяниновича в природных рыбарей, с малолетства кормящихся у реки. По черноземным же местам, омываемым рыбными водами, оно является немалым подспорьем в хозяйственном обиходе, давая заработок и пришлому люду, отхожему со своей, бедной какими бы то ни было угодьями, сторонки, меняющему свою доморощенную поговорку «Рыба не хлеб — сыт не будешь!» на новую, подсказываемую прикармливающим промыслом: «Река рыбки даст, рыбка хлебцем накормит!»
Шла по народной Руси сказочная-песенная слава не только о такой могучей водной стихии, какою являлись для русского сказателя-песнотворца — «глубота, глубота окиян-море, широко раздолье округ земли, глубоки омуты днепровские»; разносилась-разливалась по селам-деревням молва и о несудоходных реках, богатою добычей оплачивавших рыбачий труд, — слыли они «медвяной» («молочной» — по иному разносказу) водою в «кисельных» берегах. «У нас реченька не широка, не глубока, да торовата!» — приговаривают счастливые рыболовы, по морю не плававшие, с бурею на волновой быстрине не ратовавшие: «Покланяешься с берега берегу пониже да почаще — и сыт, и пьян станешь, и деньга-копейка в мошне зашевелится!», «Не тот рыбак богат, который умен, а тот — кто счастлив!»
Водные угодья с незапамятных времен служили на Руси богатой доходною статьей, нередко являясь предметом ожесточенных споров между хозяйствовавшими соседями. Старинные судебные волокиты сплошь да рядом затевались-поднимались из-за таких споров. «Чей берег — того и река, чья вода — того и рыба!» — звучит отголоском подобных тяжебных дел поседевшая от времени поговорка. «Не все пироги с рыбкою — поснедаешь и с редькою!» — подсмеивается над береговою деревенщиной, сидящею у рыбной реки без рыбы, природный пахарь, благодарящий Бога и за «пироги ни с чем»: «Ушица — рыбаку», — кивает он на воду, — «а рыбка — торгашу!» Но многое-множество сложившихся в рыбачьем обиходе пословиц-поговорок заглушает эти прибаутки смешливые — одна другой определеннее, одна красней-цветистее другой.
Знает, твердо помнит рыбак свой, завещанный отцами-дедами, обычай: «Не учи рыбу плавать!» — отзывается он на замечания пахаря-хлебороба, походя роняющего свое крылатое словцо о том, что, де — «рыба в реке — не в руке!» Считает памятующая евангельскую повесть народная Русь рыболовство апостольским делом; отдают себя наши поречане-паозеры под надежную защиту галилейских рыбарей, сделавшихся по слову Божию — ловцами человеков. Св. апостол Петр принимается русскими рыбаками и рыбопромышленниками за своего исконного покровителя. Ему поются заказываемые кормящимся у водных угодий людом благодарственные молебны в особые положенные дни; его благословение испрашивается при начале промыслов; зачастую приходит имя боговдохновенного рыбаря на память благочестивому русскому человеку при закидывании сетей. Почти в каждом летнем жилье рыбачьей артели можно найти образ святого покровителя рыболовов. Петров день (29 июня) повсеместно слывет рыбачьим праздником: так заведено на Руси со стародавних времен.
«Ловися, рыбка, малая и большая!» — сыплет на все стороны поговорками-присловьями рыбачья ватага, до красных словец охочая: «рыба мелка, да уха сладка!», «И маленькая рыбка лучше, чем большой таракан!», «Всякая рыба хороша — лишь бы в сеть пошла!», «На безрыбье и рак рыба!», «Рыбка-плотичка — осетру сестричка, за плотвой и брат — твой!» и т. д. Пригляделся к рыбачьему обычаю завзятый-коренной рыбак, — недаром его по иным местам «рыбалкой-чайкою» прозывают: чуть не безошибочно скажет, когда какого рыбного «хода» надо ожидать. Достаточно старому рыбаку выйти ввечеру, накануне лова, на берег, чтобы узнать: будет ли какой-нибудь толк из предстоящей ему работы. Нечего уже и говорить о тех месяцах-неделях, когда какая рыба льнет к берегам, когда икру мечет, когда стаями по широкому приволью гуляет: в этом отношении для его зорких глаз река представляется открытой книгою, писанной про грамотея дотошного. Вчитался он по этой «книге» и в нрав-обычай рыбьего народа, — всякого человека, хоть самого говорливого к «немой» рыбе приравнять может. «Большая рыба маленькую целиком глотает!», «Рыба рыбою сыта, а человек — человеком!» — говорит устами приметливого рыбака простодушная мудрость народная про заедающих чужой век сильных людей. «Спела бы и рыба песенку, коли б голоском Бог наделил!» — приговаривает она о робких молчальниках жизни, безмолвно соглашающихся со всем и всеми: «Дядя Моисей любит рыбку без костей!» — про любителей воспользоваться чужим трудом на даровщинку. О бедняках говорится в обиходной речи: «Как рыба об лед бьется!», «Как рыба без воды!» и т. п. По народному слову, подсказанному жизнью: «Рыба ищет где глубже, человек — где лучше!» Шатающийся из стороны в сторону, не пристающий ни к одному, ни к другому делу, а потому нигде не оказывающийся на своем месте люд невольно вызывает у трудящихся весь свой век трудом отцов-дедов замечания, вроде: «По речному стержню (быстрому течению) мечешься — намаешься, а все без рыбы останешься!», или «Держись берега — и рыба будет!» Про распознающих друг друга людях одного дела обмолвилась народная Русь словом крылатым: «Рыбак рыбака — видит (чует) издалека!» Не любит русский промышленник-торгаш, когда по соседству с ним нежданно-негаданно появляется соперник, отбивающий у него часть добычи-прибытка: «На одном плесу двоим рыбакам не житье!» — (подобно тому, как «двум медведям — в одной берлоге») говорит он. Есть и такие рыбаки, что, по народному слову, «из чужого кармана удят» (воры); встречаются и такие, что «сами (ротозеи) в мережу попадают». Опасность рыбного промысла по большим рекам подсказала рыбакам поговорки: «Рыбу ловить — при смерти ходить!», «Кто в лесу убился? — бортник! Кто в реке утонул? — рыбак!» Трудности сопряженные, с этим заработком, сложили пословицу: «Без труда не вынешь и рыбку-плотичку из пруда!» Преемственность этого труда, перенимаемая от поколения другим поколением, вызвала на светлорусский простор поговорки, то и дело повторяющиеся по рыбным местам: «Отец — рыбачит, дети еле ползают, а и то уж в воду смотрят!», «Дедка — рыбак, туда ж и внуки глядят!» и т. п.
По народной примете, связывающей быт рыболова с бытом пахаря, богатые рыбой годы сулят завидный урожай хлебов. Если в засушливую пору перестает клевать (идти на приманку) рыба, — это обещает скорый дождь. По поводу последней приметы посельщина-деревенщина, приглядывающаяся к жизни природы, замечает: «Нужен дождь — поклонись матушке-водице, пусть рыбку от клева отлучит!» Другим суеверная память прошлого подсказывает слова: «Кто с Водяным ладит — у того и дождь вовремя в поле, и рыбы в неводах вдоволь!» По представлению таких людей, все рыбное царство отдало судьбою в распоряжение этого завещанного языческой стариною властителя. В настоящих очерках, посвященных бытописанию народной Руси, упоминалось уже о том, каким почетом очестливым окружает Водяного суеверная русская память; была речь и про особые «угощения», какими по захолустным уголкам, крепко держащимся за предания старины, чествуют еще и теперь «доброго (к памятливым рыбакам) дедушку» в особо установленные обычаем сроки.
Многие собиратели памятников простонародного изустного творчества записали в свою летописную кощницу загадки, связанные с рыбой, рыбаками и рыбачьим промыслом. «Есть крылья, а не летает; ног нет, а не догонишь!» — загадывают ярославские любители «загануть загадку, перекинуть через грядку» — о рыбе; «По земле не ходит, а на небо не глядит, гнезда не заводит, а детей родит!» — подговариваются к ним самарские-ставропольские («…не ходит, не летает, гнезда не завивает!» — вторят соседи-сибиряки). По всему среднему Поволжью ходят такие загадки, как: «Звал меня царь, звал меня государь к ужину, к обеду. — Я человек не такой: по земле не хожу, на небо не гляжу, звезд не считаю, людей не знаю!», «Кину я не палку, убью не галку, ощиплю не перья, съем не мясо!», «У красной девушки кушали господа; покушавши, Богу молились: — Благодарим тебя, красная девица, за хлеб, за соль, просим к нам в гости! — Я по земле не хожу, на небо не гляжу, гнезда не завожу, а детей вывожу!» О рыбаках рыбаки сложили такие загадки: «По мосту идет — ничего не найдет, а как в воду вступил — всего накупил!» (Новгородская губ.), «Дом (вода) шумит, хозяева (рыбы) молчат, пришли люди — хозяев забрали, дом в окошки (сквозь невод) ушел!» (Тульская губ.) и т. д.
Народный стих о «Голубиной Книге» — устами перемудрого царя — приписывает старшинство-главенство надо всем бессловесным Царством «Киту-рыбе»:
„Kит-рыба всем рыбам мати.
Почему же Кит-рыба всем рыбам мати?
На трех китах земля основана.
Как Кит-рыба потронется,
Вся земля всколебается.
Потому Кит-рыба всем рыбам мати!“
Сохранилась из приуроченных к вопросам о миросозидании и миропонимании памятников старинной русской письменности «Беседа Иерусалимская», имеющая непосредственную связь с упомянутым стихом-сказом. В ней место Кита-рыбы отдается «мать Акиян-рыбе великой», с которою ставится бок о бок предвещание о грядущей кончине мира: «как та рыба взыграется и пойдет во глубину морскую, тогда будет свету преставления».
О некоторых представителях рыбьего царства ведется в народной Руси свой сказ — наособицу от других. Немалым вниманием народа-сказителя пользуются прожорливая хищная щука, простодушный карась, юркий-увертливый, вооруженный колючками ерш, толстяк-осетр. «На то и щука в море, чтобы карась не дремал!» — говорит и не рыбачащий русский люд, вызывая перед слушателями народную картину из человеческого обихода житейского. По народному поверью, эта хищница водного царства до такой степени зла, что и после своей смерти может откусить рыбаку палец: «Щука умерла — зубы остались!» — приговаривают краснословы, применяя эти слова к посмертному наследью наделенного щучьим нравом человека. «Как щука ни остра, а не возьмет ерша с хвоста!» — оговоривают в народе хищнические замашки попадающихся, как коса на камень, на нелегко дающихся в обиду людей. «Поучи плавать щуку, отдай карасю в науку!», «Стали щуке грозить — хотят в реке утопить!» — подсмеиваются деревенские прибаутки над бессилием двуногих «карасей» перед «щучьим произволом». Недоброе слово знатоки простонародных примет о щуке молвят: если плеснет перед рыбаком щука хвостом — недолго ему осталось жить и рыбачить на своем веку.
В сибирском Поволжье записана Д. Н. Садовниковым любопытная сказка про льва, щуку и человека. «На реке раз лев со щукой разговаривал, а человек стоял поодаль и слушал», — начинается она. Увидала водяная хищница человека — нырнула в воду: «Чего ты ушла в воду?» — спрашивает ее царь зверей. — Человека увидала! — «Ну, так что же?» — Да он хитрый! — «Что за человек! Подай мне, его я съем!» И пошел лев на поиски за человеком: встретил мальчика, спросил — человек ли он, — отговорился тот, что де еще только «будет» человеком; старик попался — я де «был» человеком. Шел-шел лев, так и не может найти человека. Попадается служивый, с ружьем и при сабле. «Ты человек?» — «Человек!» — «Ну, я тебя съем!» — «А ты погоди, отойди от меня, я к тебе сам в пасть-то и кинусь! Раскрой ее!» Послушался лев, и выстрелил солдат ему в горло, а саблей по уху. Ударился в постыдное бегство зверь-царь, прибежал к реке; выплыла щука, спрашивает. «Да что, — отвечает лев, действительно хитер! Сразу-то я его и не нашел: то говорит, что был человеком, то еще будет… А как нашел, так и не обрадовался! Он мне велел отойти да пасть раскрыть; потом — как плюнет мне в нее, и сейчас жжет, все внутри выжгло, а после — высунул язык да ухо мне слизнул!» — «То-то же: я тебе говорила!» — сказала щука.
Ерш — что человек строптивый, на приманки ласковые неподатливый. «Он и щуке поперек горла ершом станет!» — говорят в народе. «Ершиться» — противиться, спорить, даже стараться вызвать ссору. По примете — ерш, в первую закинутую сеть попавшийся, к неудачному лову. «Ерш — неважное кушанье: съешь на грош, на гривну расплюешь!» — отзывается об этой строптивой рыбке промышляющая у реки посельщина. «Тягался — как лещ с ершом: и оправили, а пошел домой нагишом!» — подсмеиваются в деревне над любителями судебной волокиты, которые всю жизнь свою от судьи к судье ходят и никакого толка-прибытка от такого хождения не видят.
Осетр — «князь рыбий»; не везде и водится эта «красная» рыба. «Славна Астрахань осетрами, что Сибирь — соболями!» — гласит о том народное слово. Донцы-казаки прозываются «осетерниками». «Красны промысла осетрами!» — говорится у рыбаков-ватажников на Волге, где вся рыба осетрового рода скупается для верховых городов — столиц, что и вызвало к жизни пословицу: «Хлебай уху, а рыба — вся вверху!»
Один из старших богатырей русских былинных сказаний — Волх Всеславьевич (Вольга Святославич) — является представителем мудрости-хитрости, переходящей в волхвование. Вещий богатырь-знахарь, разъезжающий со своей дружиною по городам «за получкою», выбивающий — по былинному слову — «с мужиков дани-выходы», дает своим вырисовывающимся из сказания обликом яркое воплощение «змеиной мудрости», объединенной с красотою-молодечеством. Былинные сказатели именуют его сыном княжны Марфы Всеславьевны и змея, наделяя его способностью обертываться, по желанию, то в «ясного сокола», то в «серого волка», то в «гнедого тура — золотые рога», то в «рыбу-щучинку». Рождение его на свет белый сопровождалось сотрясением земли и всколебанием океан-моря: «рыба пошла в морскую глубину, птица полетела высоко в небеса, туры да олени за горы пошли, зайцы, лисицы — по чащицам…» и т. д. Пятилетним отроком постиг он всю премудрость, двенадцати лет — собрал дружину в тридцать богатырей без единого, «сам становился тридцатыим» и пошел-поехал разгуляться-потешиться на охоту молодецкую. Три дня, три ночи ловили его дружинники зверье порскучее — не могли поймать зверька ни единого. Обернулся Волх «левом-зверем» — наловил зверья невесть числа. Ловила дружина после этого три дня, три ночи птиц — «гусей, лебедей, ясных соколей», не могла изловить ни «малой птицы-пташицы». Обернулся Волх — «ногой»-птицей, полетел «по подоблачью» и один наловил птицы видимо-невидимо. И вот, продолжает былинный сказ, возговорил млад-богатырь своим дружинникам:
»Дружина моя добрая, хоробрая!
Слухайте большого братца атамана-то,
Делайте вы дело поведенное:
Возьмите топоры дроворубные,
Стройте суденышко дубовое,
Вяжите путевья шелковыя,
Выезжайте вы на синее море,
Ловите рыбу семжинку да белужинку,
Щученьку, плотиченъку
И дорогую рыбку осетринку,
И ловите по три дня, по три ночи!
Хоть и набрались немалого срама исполнением двух предыдущих приказов вещего богатыря-князя, но и на этот раз перечить дружина не перечила: «И слухали большаго братца атамана-то, делали дело повеленное», — ведет свою цветистую речь простодушный народ-сказатель. Богатырские дружинники, неудачливые горе-охотнички, недолго думая, принимаются и за плотничью работу («брали топоры дроворубные, строили суденышко дубовое»), и за плетение сетей («вязали путевья шелковыя…»). Принялись — все по атаманову хотенью, по Князеву веленью сделали: «выезжали на синее море, ловили по три дня, по три ночи, — не могли добыть ни одной рыбки…» И вот, как и прежде, поправляет незадачу на удачу сам Волх Всеславьевич: «повернулся („обернулся“ — по иному разносказу) он — сударь-рыбой щучинкой и побежал по синю морю. Заворачивал рыбу семжинку, белужинку, щученьку, плотиченьку, дорогую рыбку осетринку…» Таким образом и на этот раз, взявшись за дело, не посрамил вещий своей змеиной мудрости. Случалось (по другим былинным сказаниям), что и переплывал он, обернувшись рыбою, моря синие, уходя от погони ворогов, и птицей-соколом улётывал, и зверем-туром убегал: только ничего не мог поделать он с позабытою на недопаханной ниве сошкой кленовенькою любимого сына Матери-Сырой-Земли Микулы-свет-Селяниновича.
Из памятников народного изустного творчества, перешедших в древнерусскую письменность, сохранился до наших дней в рукописном сборнике XVIII столетия любопытный «Список с суднаго дела слово в слово, как был суд у Леща с Ершом». Этот Список дает яркую картину старинного русского судопроизводства, с первой до последней черты проникнутую неподдельной — чисто народною — веселостью. Царство рыб, в котором вращается дело, является, конечно, только подходящей оболочкою внутреннему содержанию; но нельзя сказать, чтобы плавающие по водам участники этой судебной волокиты были обрисованы в недостаточно живых, знаменательных для них (как рыб) чертах. Народ-повествователь, перекладывая здесь человеческие нравы на иносказательный лад, зорко подметил все обычаи вооруженных плавниками, одетых чешуею действующих лиц этого сказания.
Начинается сказ о судном деле прямо с челобитной, изложенной по всему чину старинного делопроизводства-сутяжничества. «Рыбам господам: великому Осетру и Белуге, Белой-рыбице, бьет челом Ростовскаго озера сынчишко боярской Лещ с товарищи…» — пишет челобитчик: «Жалоба, господа, вам на злато человека, на Ерша Щетинника и на ябедника». Далее следует самая жалоба: «В прошлых, господа, годах было Ростовское озеро за нами; а тот Ерш, злой человек, Щетинников наследник, лишил нас Ростовскаго озера, наших старых жиров; расплодился тот Ерш по рекам и по озерам…» По описанию челобитчика — этот злодей, самовольно завладевший водами, составляющими наследственную вотчину «боярского сынчишки», не особенно страшен-силен, но пронырлив не в меру и всех изобидеть норовит: «он собою мал, а щетины у него аки лютыя рогатины, и он свидится с нами на стану — и теми острыми своими щетинами подкалывает наши бока и прокалывает нам ребра, и суется по рекам и по озерам, аки бешеная собака, путь свой потеряв»… Обрисовав в таком непривлекательном виде своего обидчика, Лещ обращается к собственной особе: «А мы, господа христиански!» — восклицает он: «Лукавством жить не умеем, а браниться и тягаться с лихими людьми не хотим, а хотим быть оборонены вами, праведными судьями!» Выслушали «судьи праведные» челобитную, — «Ты, Ерш, истицу Лещу отвечаешь ли?» — говорят. — «Отвечаю, господа, (держит слово Ерш) за себя и за товарищев своих в том, что Ростовское озеро было старина дедов наших, а ныне наше, и он, Лещ, жил у нас в суседстве на дне озера, а на свет не выхаживал. А я, господа, Ерш, Божиею милостию отца своего благословением и матерними молитвами, не смутщик, не вор, не тать и не разбойник, в приводе нигде не бывал, воровского у меня ничего не вынимывали; человек я добрый; живу я своею силою, а не чужою: знают меня на Москве и в иных великих городах князи и бояре, стольники и дворяна, жильцы московские, дьяки и подьячие и всяких чинов люди и покупают меня дорогою ценою и варят меня с перцем и с шавраном и ставят пред собою честно, и многие добрые люди кушают с похмелья и кушавши поздравляют.» Обелил себя проныра-обидчик чище снега, сослался в своем ответном слове на самых заслуживающих доверия свидетелей. Как не дать ему веры! Подумали судьи, опять — к челобитчику: «Ты, Лещ, чем его уличаешь?» — «Уличаю его (говорит) Божиею правдою да вами, праведными судьями!.» Требуют судьи свидетелей, которым было бы все ведомо про Ростовское озеро. Нашел свидетелей обиженный: рыбу-Сига («человек добрый, живет в немецкой области под Иваном-городом в реке Нарове») да рыбу Лодугу — из обитателей новгородского Волхова. Ерш отводит предлагаемых свидетелей: «Сиг и Лодуга — люди богатые, животами прижиточны, а Лещ такой же человек заводной…» На запрос судей праведных, что у него, Ерша, за вражда с такими людьми, — он утверждает, что «недружбы» у него с ними никакой не бывало, а что де так, на за что ни про что, задумали эти люди загубить его — «маломочнаго человека». Стал ссылаться тогда Лещ на нового свидетеля — на Сельдь-рыбу из Переславского озера; но и против Сельди поднял голос лещов обидчик, что де сродни («с племяни») она прежним свидетелям и всегда с Лещом ест и пьет вместе. Послали судьи «пристава Окуня» за переславской Сельдью, велели идти с ним в понятых Налиму («Мню»). Стал тот отговариваться, не хочет идти: «Господине Окуне!» — взмолился: «Аз не гожуся в понятых быть: брюхо у меня велико — ходить не смогу, а се глаза малы — далеко не вижу, а се губы толсты — перед добрыми людьми говорить не умею!» Пошли за понятых Головель да Езь (язь), доставили на суд Сельдь переславскую. И вот — показал новый свидетель, что Лещ — «человек добрый, христианин Божий», а Ерш — «злой человек, Щетинник»… Плохо и без того Ершу становилось, но вконец погубило его в глазах судей новое свидетельство его злонравия: заговорил сам Осетр, сидевший на судейском месте, — вспомнил он о своей собственной обиде. «…Когда я шел из Волги-реки к Ростовскому озеру и к рекам жировать», — сказал он, — «и он (Ерш) меня встретил на устье и нарече мя братом, а я лукавства его не ведал, а спрошать про него, злого человека, никого не лучилось, он меня вопроси: братец Осетр, где идеши? И аз ему поведал… И рече им Ерш: братец Осетр, когда аз шел Волгою-рекою, тогда аз был толще тебя и доле, бока мои терли у Волги-реки береги, очи мои были аки полная чаша, хвост же мой был аки большой судовой парус, а ныне, братец Осетр, видишь ты и сам каков я стал скуден, иду от Ростовскаго озера. Аз же, господа, слышав такое его прелестное слово, и не пошел в Ростовское озеро к рекам жировать: дружину свою и детей голодом морил, а сам от него вконец погинул…» Рассказал Осетр и про другое — горшее этого — лукавство Ерша Щетинника: зазвал его тот к мужику в невод за рыбой — покормиться. «И я на его, господа, прелестное слово положился», — продолжает Осетр, — «и в невод пошел, обратился в невод да увяз, а невод — что боярский двор: войти ворота широки, а выйти узки. А тот Ерш за невод выскочил в ячею, а сам мне насмехался: ужели ты, братец, в неводу рыбы наелся? А как меня поволокли вон из воды, и тот Ерш стал прощаться: братец, братец Осетр! Прости не поминай лихом! А как меня мужики на берегу стали бить дубинами по голове, и я нача стонать, и он, Ерш, рече ми: братец Осетр, терпи Христа ради!..» Судное дело кончилось. Порешил суд: «Леща с товарищи оправить, а Ерша обвинить». По обычаю — «выдали истцу Лещу того Ерша головою я велели казнить торговою казнию — бита кнутом и после кнута повесить в жаркие дни против солнца за его воровство и за ябедничество». Дьяком на суду был «Сом с большим усом», доводчиком — Карась список судного дела писал Вьюн, печатал Рак, а у печати сидел Снеток Преславской. «Где его (Ерша) застанут в своих вотчинах, тут его без суда казнить!» — выдали грамоту на Щетинника. Пожелал он произнести последнее слово подсудимого: «Господа судьи», — сказал, — «судили вы не по правде, судили по мзде. Леща с товарищи оправили, а меня обвинили!» И произошло тут нечто совершенно для судей неожиданное: плюнул Ерш им в глаза и скакнул в хворост (в кусты). «Только того Ерша и видели», — кончается весь сказ.
Представляя свод небесный беспредельным воздушным океаном, воображение русского народа видело в плавающих по небу тучах громадных рыб. Их причудливые очертания и необычайная подвижность немало способствовали этому представлению, подсказанному простодушным суеверием славянину-язычнику. Грозовая-молниеносная туча, иссиня-черным чудовищем надвигавшаяся на лазурь небесную и заслонявшая свет солнечный, чтобы разразиться громом-молнией над землею и утолить ее жажду потоками дождя-ливня, казалась суеверному взору «чудом-юдом» — щукою-великаном, проглатывавшею прекрасное светило дня. Проглотив его, чудовище места себе не может найти от жара, сожигающего все его внутренности; оно мечется из стороны в сторону, пышет огнем, истекает горючими слезами и, наконец, в полном изнеможении — выбрасывает полоненное солнышко на свободный простор, исчезая с просветлевшего неба-моря.
А. Н. Афанасьевым подслушана любопытная русская простонародная сказка, по своему содержанию сближающаяся с только что описанным представлением. «Был у мужика мальчик-семилеток — такой силач, какого нигде не видано и не слыхано…» — начинается она: «Послал его отец дрова рубить: он повалил целыя деревья, взял их словно вязанку дров, и понес домой. Стал через мост переправляться, увидала его морская рыба-щука, разинула пасть и сглотнула молодца со всем как есть — и с топором, и с деревьями»… Другому человеку тут бы и смерть пришла, а этому — хоть бы что: «взял топор, нарубил дров, достал из кармана кремень и огниво, высек огня и зажег костер». И вот, — продолжается сказка, — «невмоготу пришлось рыбе, жжет и палит ей нутро страшным пламенем. Стала она бегать по синю морю, во все стороны так и кидается, из пасти дым столбом — точно из печи валит; поднялись на море высокия волны и много потопили кораблей и барок, много потопили товаров и грешнаго люда торговаго; наконец, прыгнула та рыба высоко и далеко, пала на морской берег, да тут и издохла…» А мальчик-семилеток, мужицкий сын, принялся размышлять о том, как бы ему освободиться — выйти из чудовищной рыбы на вольный свет. Много ли, мало ли думал, — вспала ему на разум мысль: взялся он за свой топор. Рубил он день, другой рубил и третий, — к исходу четвертого прорубил в боку у рыбы-щуки оконце, да и вылез из него. На том — и сказка досказывается. Вдохновенный исследователь воззрений славян на природу дает этому детски-наивному произведению своеобразное объяснение. Рыба — туча; море — небо; мальчик-семилеток, сидящий в утробе чудовища, высекающий огонь и разводящий пламя — из породы созданных народным воображением обитателей облачных пещер, карликов-кузнецов, приготовляющих молниеносные стрелы. В зимние месяцы видит его народ-сказатель отдыхающим и набирающимся сил (растущим); приходит на белый свет животворящая Весна-Красна, — просыпается в «семилетке» богатырская мощь. Как древнеславянский Перун (воплощение солнца), ударяет он огнивом о кремень-камень; подобно тому же богу громов он вооружён топором и прорубает им себе дверь из мрачной темницы (зимы).
В финской «Калевале»[1], можно найти такие же уподобления туч, неба, солнца, молний-громов, зимы и весны. Вот в какие, например, образы воплотилось предание о похищении огня щукой-рыбою. Солнце и месяц были заключены властительницею мрака в медную гору; вселенной грозила гибель. Повелитель ветров, Вяйнямёйнен, сговорясь с кузнецом Ильмариненом, задумал спасти затемнённый мир. Взошли они на небо, высекли огонь-молнию и передали его на хранение воздушной деве. Стала она беречь огонь, как мать — любимое детище: закутала его в облачный покров, начала качать-баюкать в золотой колыбели, подвешенной на серебряных ремнях к небесной кровле. Как-то неосторожно качнула она колыбель — и упал огонь в море, озарив всю даль блеском своих искр. Увидала его громадная щука морская и проглотила с жадностью прожорливой хищницы, выведенной в русской сказке. Как и та, принялось она после этого метаться во все стороны от боли. Неведомо, что сталось бы с нею и с огнем, но узнали об этом светлые боги, начали ловить рыбу, закинули сети: попалась похитительница огня. «Я б распластал эту рыбу, если бы у меня был большой нож железа крепкого!» — промолвил Пейвен-пойка (Солнцев сын) и упал с неба нож с золотым черенком, с лезвием серебряным. Распороли брюхо рыбе-хищнице, — выкатился из неё синий клубок, из синего — красный, и из красного — вылетел огонь, да такой знойный — что опалил бороду старику-певцу вещему, повелителю ветров Вяйнямёйнену, что обжёг щеки кузнецу Ильмаринену, что сжег-спалил бы и землю, и воды, если бы, по прошествии известного времени, снова не заковали его туманы-морозы («Похьёла») в гору медную.
В славянских преданиях встречается чудесная рыба, порождающая сказочных богатырей. Так, например, рассказывается, что жила-была на белом свете одна царица, у которой не было детей, а она только и желала одного счастья на земле — просила-молила у Бога сына. Привиделся ей вещий сон, что надо для этого закинуть в море синее шелковый невод и первую вынутую из невода рыбу съесть. Рассказала царица этот сон своим приспешницам, приказала закинуть невод: попалась всего одна рыба, да и та не простая рыба, а золотая. Зажарили её, подали на обед царице, стала та есть да похваливать. Объедки, оставшиеся после царицы, доела стряпуха-кухарка; доела — вымыла посуду, вынесла помои любимой чёрной корове. И вот дался царицин сон в руку, — в один и тот же день родились на белый свет три сына: Иван-царевич, Иван-кухарчонок да Иван-коровьин сын. Шло-проходило время; выросли они, выровнялись все молодец в молодца, стали богатырями могучими.
Русский сказочник-народ придаёт иногда щуке такую сверхъестественную, всеобъемлющую силу, что только диву даются все видящие появление этой последней. Попадается такая чудодейная рыба в руки, всё равно — хоть Ивану-царевичу, хоть Емеле-дурачку — изменяет она обычной немоте своей сестры-братьи, — начинает голосом «провещать» человеческим: «Отпусти меня в воду, пригожусь тебе!» — говорит. Научает она произносить всякий раз, как только понадобится её помощь, слова: «По моему прошенью, по щучьему велению!». Всякое-де желание, связанное с этими волшебными словами, исполняется немедленно. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается; но глубоко запали в память народную эти слова: ещё до сих пор то и дело можно услышать присловье — «по щучьему веленью» — относящееся ко всему совершающемуся с поразительной быстротой. Таковым — из ряда выходящим — почётом окружает охочий до сказок пахарь-народ заставляющую не дремать кроткого карася прожорливую представительницу царства рыб.
Народное песенное слово говорит о щуке-рыбе хоть редко, да метко: оно наделяет её всеми признаками богатства несметного. Вот, например, в каком блестящем виде предстает она воображению слушателей одной из святочных — прозывающихся «подблюдными» — песен:
«Щука шла из Новагорода,
Слава!
Она хвост волокла из Белоозера,
Слава!
Как на щуке чешуйка серебряная,
Слава!
Что серебряная, позолоченная,
Слава!
Как у щуки спина жемчугом оплетена,
Слава!
Как головка у щуки унизанная,
Слава!
А на место глаз дорогой алмаз,
Слава!"
Кому поется эта песня, тому этим самым высказывается, по русскому старинному обычаю, пожелание богатеть с каждым годом и даже более того — «не по дням, а по часам». С таким пожеланием имеет несомненную связь поверье о том, что на дне океан-моря лежит драгоценный клад (не имеющий по стоимости равного во всем мире) и что к этому кладу приставлена сторожем все та же щука, на которую простонародное воображение возлагает так много разносторонних обязанностей. Не зная удержу в своем творческом полете-размахе, народ-сказатель доходит иногда даже до таких пределов преувеличения, что заставляет щуку-великана перекидываться мостом через море синее. Идут и едут по этому живому зыбкому мосту русские сказочные богатыри, свойствами которых наделяются порою и некоторые облюбованные стихийною русской душою перешедшие в область сказаний святые угодники Божий (Георгий Победоносец, Федор-Тирон и др.). Бывало, по народному сказочному слову, и так, что на хребте благодетельницы щуки переправлялись, как на коне переезжали, русские Иваны-царевичи с берега на берег даже самое океан-море.
У польских соседей русского пахаря — в Мариампольском уезде Сувалкской губернии существует — или, по крайней мере, не так давно существовало — поверье о том, что одно из тамошних озер (имярек) выбрала себе для жилья щука-великан, прозвищем Струкис. Эта громадная рыба захватила полную власть надо всем населением озера: за всем-то она следит зоркими глазами, все видит, все бережет, — не украсть у нее не единой плотички. Однажды в целый год засыпает Струкис, — и то всего на один час, — во все же остальное время бодрствует, наблюдаючи за своим рыбьим народом. В стародавние годы сон смежал зоркие щучьи глаза зубастой самозванной властительницы всегда в одно и то же время — в ночь на Ивана-Купалу (с 23-го на 24-е июня). Но вот какой-то смелый рыбак, спрове-дав об этом, вздумал отправиться на рыбную ловлю как раз в эту пору, — поехал, наловил рыбы видимо-невидимо. Проснулась щука, увидела нарушителя ее прав и успела опрокинуть его лодку — утопить дерзкого, а всю рыбу вернуть в свои владения. С той поры никто не знает, в какой день-час уляжется Струкис для кратковременного отдыха на свои подушки из золотого песку. Так, — говорят в народе, — никому никогда и не поймать в озере ни единой рыбешки. Попытаются рыбаки закидывать сети, да всякий раз прорывает их щука-Струкис: только убыток один.
Со всякой, даже с самой обыкновенною — водящейся чуть ли не в каждой речке, щукой-рыбою связывается в народном представлении та или другая примета. Если попадется зубастая хищница при весеннем, первом после вскрытия воды улове, — то на нее обращается особое внимание. Вспарывает рыбак ей брюхо, — смотрит, много ли икры. Толще икряный слой к голове — это говорит ему о том, что урожайнее будут ранние посевы в яровом поле; к хвосту сбивается комком икра — надо переждать, сеять позднее; если же вся икра поровну разложена, — когда ни сеять, все равно: уродится хлеб и в том и в другом случае такой, что «до Аксиньи-полухлебницы» (24 января) не хватит. Хребтовую кость щучью советует умудренная жизнью прадедов посельщина-деревенщина вешать на воротной притолок (от морового поветрия): щучьи зубы, по уверению знахарей-ведунов, вернее верного оберегают носящего их в ладанке на шее от укушения ядовитых змей.
К зубастой щуке приравнивает деревенский люд и такое явление природы, как срывающий солому с крыш вихорь буйный: «Щука хвостом махнула — крышу слизнула, лес до сырой земли согнула!» — говорит он. Коса острая и кривой серп, под корень срезывающие злаки-былия, также вызывают в воображении народа-краснослова сравнение с прожорливой хищницею царства рыб: «Щука-хапуга (коса) хвостом (лезвием) мигнула — леса (травы) пали, горы (копны) встали!», «Щука (серп) прянет, весь лес (нива) вянет!».
Не мало и других красных образностью слов крылатых сказалось-молвилось на Руси про рыб. Поселил русский пахарь-сказатель обок с осетрами, щуками, карасями и всяким другим чешуйчатым народом и «морских людей» — безобразных чудовищ и вечно молодых голосистых чаровниц (красавиц — ни в сказке сказать, ни пером описать!): дев-русалок с рыбьим хвостом.
Примечания
- ↑ «Калевала» — поэма, составленная финским учёным Элиасом Ленротом из произведений изустного песнотворчества этого народа. Слово «Калевала» — название мифической страны, где живут герои поэмы. Впервые появилась она в печать в 1835-м году, затем — в 1849-м вышла в дополненном виде, в котором и представляет полный свод поэтических сказаний финнов. В ней — 50 песен, все они составляют или пересказ, или точное воспроизведение старинных «рун», иногда объединявших в себе и песню, и заговор.