Порок и добродетель
Суеверное общение с природою, отовсюду обступающей быт народа-пахаря, создавшее своеобразные взгляды на жизнь и ее запросы, не могло не выработать и своих самобытных законов нравственности, вошедших с течением веков в плоть и кровь. Свет веры Христовой, озарив темно-туманные дебри народной Руси, внес в ее жизнь новые понятия о пороке и добродетели. Но христианское мировоззрение нашло слишком много родственного в русском народе и быстро приросло к его стихийной душе, мало-помалу заслоняя от взора просветленных очей обожествлявшего видимую природу язычника все темное-злое, руководившее некоторыми его побуждениями. Языческое суеверие, упрямо державшееся в народе, до сих пор еще не вымерло в нас; но долгие века христианской жизни сделали свое дело: оно совершенно утратило всю свою тлетворность непосредственного влияния на жаждущую света любвеобильную крещеную Русь православную, труждающуюся с Божьей помощью на освященных вековым трудом пращуров родимых полях. Пережитки древнеязыческого суеверия, явственно ощущаемые в обычаях современного крестьянина, являются уже не обрядами, а именно только обычаями, в большинстве случаев придающими более яркую окраску самобытному строю-укладу его жизни. Эти суеверные обычаи — зыбкий, но прочно построенный мост, перекинутый с крутого берега цветистой старины стародавней к пологому побережью наших тусклых дней, утопающих-теряющихся в сером однообразии будничных забот, связанных с борьбою из-за хлеба. В этих обычаях кроется-хоронится от беспощадной руки если не всеистребляющего, то всесглаживающего времени преемственная связь отдаленных поколений народа с их поздним потомством. Живучесть их — прямое свидетельство насущной потребности в этой невымирающей связи; в ней — залог самобытности русской народной жизни, своими, чуждыми для иноземцев, путями-дорогами идущей по бесконечной путине веков. Живая душа народа слышится в его могучем слове — песнях, сказаниях и пословицах, — создавшихся-слагавшихся на утучненной суеверием почве, взрастивших и могучих богатырей русского самосознания, увековеченных в народной памяти былинным песнотворчеством, и нищих духом — кротких сердцем — искателей душеспасительной правды-истины, воспетых в стиховных сказаниях, до сих пор разносимых по светлорусскому простору каликами перехожими, пережившими вымирающих не по дням, а по часам сказателей былин.
В Тульской губернии записана П. В. Шейном и несколькими другими собирателями памятников народного песнотворчества любопытная песня девушки, задумывающей мстить своему милому за измену. «Хорошо тому на свете жить, у кого нет стыда в глазах», запевается она: «ни стыда в глазах, ни совести, никакой нет заботки»… Из дальнейших слов песни выясняется, что у самой певицы есть и горе, и заботушка: «зазнобил сердце детинушка, зазнобивши, он повысушил». За такое лиходейство готовится детинушке месть. «Я сама дружка повысушу; я не зельями, не кореньями — а своими горючими слезами!» и т. д. Таким образом, как видно из самого заключения песни, начальные слова ее являются только поводом к ее цветистому сопоставлению. Отсутствие же стыда-совести не только не представляется русскому народу хорошим делом, но и прямо-таки служит в его глазах явным свидетельством того, что перед ним — заведомо худой человек, в общении с которым надо «держать ухо востро», а не лишнее и запастись «камнем за пазухой».
Добро, по народному определению, является Божьим делом, зло — служением дьяволу, врагу рода человеческого. Добродетель — лестница на небеса; порок — лестница в «преисподняя земли». «Добро делай — никого не бойся», — гласит устами старых людей простонародная мудрость: «зло творить станешь — на каждом шагу по всем сторонам оглядывайся!», «Доброму человеку — весь мир свой дом, злому-порочному и своя хата — чужая!», «Добродетель — перед Богом на страшном суде — твой свидетель, порок — лихой ворог!», «Грехом заживешь — и деньги наживешь, да никуда кроме ада не придешь; добрыми делами жить — и с сумою ходить, да в раю быть!», «Добром жизнь украшается — что степь цветами; от греховной жизни цвет души вянет!» и т. д. «От добра худа не бывает!», «От худа — и добра убывает!» — говорят в народе, но тут же себя оговорить готовы на иной лад сложившеюся пословицей, смахивающей на прибаутку: «Нет худа без добра, как нет и добра без худа!» Эта пословица — измышление податливой совести, если относить ее «худо» ко греху-пороку, а не к беде-напасти. В одинаковой степени изречение — «За добро злом не платят!» является словом простодушной недальновидности, смотрящей на жизнь глазами младенца малого, которому все представляется в более светлом виде, чем это есть на самом деле.
С добродетелью не всегда по соседству удача живет, но в ней — по мнению русского народа-сказателя — ближайший путь к покою, душевному; а покой — родной брат счастью. «Час в добродетели проведешь, все горе забудешь!» — говорит благочестивая старина, говоря — приговаривает: «Добро добро ведет!», «Кто добро творит, тому Бог оплатит!», «За добродетель Бог плательщик, — не берегись отпускать в долг!», «Сей добро, посыпай добром, жни добро, оделяй добром!..» В русском пахаре всегда сидит хозяйственная сметка, хотя бы он и был из краснословов краснословом. Добродетель, в его представлении, куда выгоднее порока, хотя — на недальнозоркий взгляд — последнему и сопутствует красное житье-бытье богатое. Так, из уст краснослова-пахаря, векующего свой век обок с трудовой бедностью, вылетели на светлорусский простор живучие слова, окрыленные истинно-христианской мыслью: «Кинь добро назад, очутится впереди!», «Лихо помнится, а добро — вовек не забудется!», «За добро на небесах добром платят сторицею!», «Добрый человек проживет долгий век!», «Где добра нет — там не ищи правды, где нет правды — ложь всю душу вытянет!», «Во зле проживать — себе добра не желать!», «При солнце и зимой тенло, при добродетели и в холоду тепло!», «У добра — ноги сами на прямой путь ведут; грех — окольными путями пробирается, о каждую кочку спотыкается!»
Что ни век, что ни год — все большую силу забирает над миром грех; все крепче опутывает слабеющую волею жизнь порок своими тенетами-сетями, все труднее перейти поле жизни, не сбившись на торную тропу, быстро ведущую к нравственной погибели. Это — общий голос старых людей, добром поминающих минувшие времена. Но они же и сами не прочь повторять и просветляющие сумрак их взгляда на современность изречения — вроде таких, как, например: «Свет без добрых людей не стоит!», «Добродетелью каждый день живет!», «Как ни худы времена, а все не вымерли люди праведные!» и т. д. Добрая молва-слава, по стародавнему народному слову, дороже богатства: «В богатстве сыто брюхо, голодна — душа!», «Доброе дело питает и душу, и тело!», «Добродетель и в воде не утонет, и в огне не сгорит, и под землей не сгноится!», «Худая слава небо коптит, доброе словцо — солнечный луч!», «Злом всю жизнь пройдешь, да назад не воротишься!». Таковыми словами продолжает развивать словоохотливый народ-сказатель свое яркое определение добра и зла, порока и добродетели.
Обок с людьми, надо всем, превыше всего — ставящими веру в торжество правды-истины, всюду найдется немало и таких, что походя готовы затемнить-отуманить это светлое солнышко жизненных потемок. Не может такой человек спокойно слышать, что не все еще на свете находится под несокрушимою властью порока; похвала современным добрым людям — для его слуха нож острый. Если поверить им на слово, — нет в наши дни ничего истинно-доброго на свете, а каждая добродетель является личиною тайного порока, прикрывающегося мелкими добрыми делами только для того, чтобы отвести глаза от крупных грехов. «Добро — о двух концах, что палка: как повернешь, так и скажется!» — говорят они: «Поучись у доброго человека: научит — как решетом воду носить!», «Другая доброта — похуже воровства!», «К иному добру подойдешь и вживе не уйдешь!», «Нынешнее добро — ломаное ребро!», «Избавь, Господь, от добрых людей, а с худыми-то мы сами справимся!». Но не на таких оговорных речах взгляды народной Руси держатся, не такими недоверчивыми глазами смотрит духовный взор народа-пахаря: наделен он от Бога счастливым даром — находить и во зле крупицу добра. Не мимо молвится в народе, что «свет и во тьме светит», недаром хлебосольный-гостеприимный люд встречает желанного гостя приветствием — «Добро пожаловать!», а провожает от себя ласковыми словами — «В добрый час — добрый путь!»
Покладистая совесть не особенно стойких в борьбе с ходящим по людям грехом людей подсказала народному живучему слову поговорки-присловия: «Не согрешив, не спасешься!», «Грех да беда на кого не живет!», «Один Бог без греха!», «И первый человек греха не миновал, и последний не избудет!», «Кто Богу не грешен, царю не виноват!», «Грешный честен, грешный плут — в мире все грехом живут!» Против этих, как бы потворствующих греху-пророку изречений в один голос восстают такие слова более сильных духом сказателей, как: «С людьми мирись, а с грехами бранись!», «Чей грех — того и беда!», «Грех — душе пагуба!», «От греха беги к спасению!», «Грехи вопиют к небу!», «Грех человека в ад тянет!», «Грехи любезны, да доводят до бездны!», «От греха ко греху пойдешь, ничего кроме погибели не найдешь!», «Не бойся кнута, бойся греха!» Раскаяние всегда было сродни душе русского человека. Потому-то и самые закоренелые злодеи зачастую облегчали покаянием бремя отягченной преступлениями души. В нем видит народная Русь единственный путь к исходу из заколдованного круга нравственной смерти, которая для истинно-русского человека не в пример страшнее телесной. «Правда — светлее солнца!» — говорят добрые люди православные. Ложь, по народному представлению, темнее ночи, правда — мать добродетели, ложь — прародительница пороков, диавол — отец лжи, сеющий по людям грехи, низводящие человечество с горних высот надежды в мрачную бездну отчаяния. На этих крепких-незыблемых устоях держится народная нравственность, несмотря на то, что вокруг нее бушует бурливое море соблазнов, что ни год становящихся ярче-цветистее да назойливей-неотвязнее. «Проехал было мимо, да завернул по дыму!», «На алый цветок летит и мотылек!», «Мед — сладко, мухе падко!», «Адамовы детки — на грехи падки!» — обмолвился русский народ о привлекающем глаз соблазне-искушении, но в то же самое время изрекает свой приговор над поддающимися обаянию последнего: «Порок — лихая болесть!», «Порочный человек — калека!», «Испорочил душу — сгнил заживо!».
Но не с легким сердцем готов осудить опутанного тенетами пороков грешника человек, ведущий более близкую к добродетели жизнь. Скажет он сгоряча иногда и такое жестокое слово, как «Худая трава — из поля вон!», или «Туда ему и дорога!», «Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить!», «Одна паршивая овца все стадо портит!» и т. п. Но пройдет первой пыл, одумается обмолвившийся таким словом и совсем на иной лад заговорит: слишком сросся-сроднился с его широкой-глубокою душой евангельский великий завет: «Не судите, да не судимы будете!» По его прямодушному слову: «Осудить легко, да понапрасну обидеть легче!», «Зря осудишь — душу погубишь!». Народная Русь всегда широко открывает свои двери покаянию: сердцем слышит простая душа — искренне ли, лживо ли оно, и только в самых редких случаях ошибается в этом определении его прозорливый взгляд. Как отец древней притчи, готов русский люд «заколоть тельца» для вернувшегося на путь правый блудного сына, являющегося плотью от плоти, костью от кости его. Оттого-то и пришлась ему по сердцу, разошлась-разлетелась эта притча в десятках разносказов стиховных из уст убогих певцов — калик перехожих по неоглядной, раздвинувшей свои пределы-рубежи к берегам семи морей, родины могучего богатыря-пахаря Микулы Селяниновича, любимого сына любвеобильной Матери-Сырой-Земли.
«Человек бе некто богатый имел у себе он два сына, — гласит один из разнопевов народного стиха духовного, занесенный в сокровищницу этого рода народного словесного творчества. — И рече юнейший сын отцу: „Отче! Даждь ми часть от богатства!“ Послушал отец милосердный, разделил имение равне, как старейшему и юнейшему; не сделал обиды и меньшему. Скоро младый сын отбегает, отчее богатство взимает. Отеческих недр отлучился, во чуждей стране поселился!..» — продолжается стиховный сказ. Затем, после краткой передачи повествования о разгульной жизни «отбежавшего» от отца — оторвавшегося от земли, слетевшего с теплого родного гнезда, — жизни, доведшей его до голодной-холодной нищеты, — приводится и самый плач блудного сына, раскаивающегося в своих грехах. «О, горе мне, грешнику сущу, горе благих дел не имущу!» — льется из глубины уязвленной сознанием своей греховной души плач: — «Растощив богатство духовно, живый во стране сей голодно; совлекохся первыя одежды, Божия лишися надежды; се моя одежда и дело убивает душу и тело; отъидох далече на страну от рожец питатися стану; дому чюждь Небеснаго Владыки, недостоин жити с человеки; временная предпочитаю, явиться отцу как не знаю»… Глубоким смирением отзывается в кротких сердцах простодушных слушателей это умиляюще-трогательное покаянное слово, сложенное, безвестным стихопевцем, затерявшимся в волнах моря народного: «Как пред суд Божий явлюся, како со святыми вселюся?» — продолжается он: «Отступих от Бога злобою, грехолюбив сам сын собою. Темность паче света желаю, свыше благодати не чаю. Что же имам, грешный, сотворити, когда приидет Господь судити? Вопросит о своем богатстве, расточенном зде во отрадстве?» И вот — хватается блудный сын, как утопающий за соломинку, за мысль, озарившую его темную душу: «Пойду прежде дне того судна и реку вся дела мои блудна!»… В симбирском разнопеве это мысль облекается в такие слова: — «Пойду я ко Господу, смирюся, паду на пречистыя Его нозы, пролью я умильныя слезы: прости мене, Господи Владыко, заблудшаго сына!» Записан и такой, еще более красноречивый конец «плача»: «Колико наемник у отца моего! Паду пред отцем, умилюся, да его пищи не лишуся! Расплачуся горькою слезой, не будет ли милости со мною? Пойду и реку ему смело: — Согреших ти, отче мой, зело! Приими мя, заблудшего сына, яко от наемник едина!» Народные стихопевцы по иным местам переходят от плача блудного сына к плачу отца по нем. «Ах, увы, сыне, сын мой сладчайший!» — поется-сказывается эта часть стиха: «Наносишь мне бо печаль, плач горчайший. В горах ли, в вертепах обитаешь ныне, или аки в скотской живешь в долине? Ах, пронзаешь мне отчую днесь утробу, вводиши мене прямо ты ко гробу!» Отчий плач заканчивается таким выкриком обливающегося кровью сердца, рвущегося на части от неутолимой тоски-жалости:
«Ах, увы, мой сыне!
Ах, увы, мне горе:
Наносишь мне слезы, як окиян-море!»
Нет на белом свете сильней-глубже материнского горя. Недаром спелась про это горе горькое такая песня, как: «Под кустиком, под ракитовым, что лежит убит добрый молодец… Что не ласточка, не касаточка, вкруг тепла гнезда увивается — увивается тут родная матушка; она плачет — как река льется, а родная сестра плачет — как ручей течет, молода жена плачет — как роса падет, красно солнышко взойдет — росу высушит!» Ох, как велико, как безысходно это материнское горе, как горьки-солоны его слезы!.. Но не сладки — и отцовские. Завидел плачущий отец своего блудного сына, — сам поспешает к нему навстречу, бросается к пропадавшему-нашедшемуся — прямо на шею, все простив, все освятив своею святой печалью. — «Не тужи, аз грех твой отмыю!» — восклицает он при виде покаянных слез сына, слыша его рыдание. И вот, — продолжает народ-стихопевец, — «начат (его) любезно лобызати, первое богатство давати: облекает в светлу одежду, дает сыну благу надежду; перстень на руку возлагает, первую печать подавает и всей красоте сподобляет, пения и лики созывает»… Возвеселилось сердце отцовское, возрадовался воспрянувший из праха дух блудного сына. «И начата вкупе веселитися, и заклаша телец упитанный», — гласит сказание, подходящее к концу, почти не отступая от слова притчи евангельской. Увидел пир в доме отеческом вернувшийся с поля старший сын, — увидевши, воспылал ревностью и недовольством. Стих народный кончается ответом отца на его упреки:
«Чадо! Вся моя — твоя есть;
Сей же мертв бы и оживе,
Изгибл бы и обретеся!»
Глубоко запали в любвеобильную народную душу эти живые-оживляющие слова, сроднились с нравственным обликом пахаря, непоколебимо верящего в то, что: «Прощенье — грешному миру спасенье!» И благо ему — с этой истинно-христианскою верою, с его смиренной кротостью, с его великой в своем смирении, самобытно-славянской простотою.
Как стих о блудном сыне является воплощением взгляда русского народа на порок и его последствия и в то же самое время дает яркое представление об отношении к этому вопросу нравственности, так и про добродетель есть свой особый ряд песенных сказаний — об Иосифе Прекрасном. В этих последних сказаниях объединилось все то, над чем веками думала по этому поводу народная Русь, думала-гадала — не только умом-разумом раскидывала, а и проникновенным взором очей прозорливого сердца зорко приглядывалась. Как и тот стих, этот поется-распевается в многочисленных разнопевах по всем уголкам родины народа-сказателя. Торжество добродетели нашло столь же громкий-согласный отклик в народе.
Наибольшей полнотою и картинностью отличается в пестром-цветистом кругу этих разносказов-разнопевов — олонецкий, записанный П. Н. Рыбниковым в Петрозаводском и Повенецком уездах этой губернии. Олонецкий край является, — как выяснилось из трудов исследователей-собирателей, — настоящей сокровищницею родной изустной старины, крепче держащейся здесь за бытовой обиход народной жизни, чем в других — менее памятливых — местах. Безвестный слагатель стиха о Иосифе Прекрасном, по-видимому, был человек сведущий-начитанный в книжном писании; а вместе с тем — ему нельзя отказать в известной доле творческого воображения. Слившись с народом, этот стих принял еще более живую окраску, принарядившись цветистою речью — богатой сопоставлениями и щедрой-тороватой на яркие присловы и меткие определения и в то же время вносящей в повествование дух сказочного вымысла.
«Во славном было во гради во Израиле жил-был благоверный муж Яков», — заводится-начинается стих — по обычаю всех стихопевцев, ведясь не от «замысла боянова», а с определения места действия. Вслед за таким началом, стихопевец переходит к повествованию о жизни «благовернаго мужа»: — "Имел он дванадесять сыновей. Старейшая большая семья, всегда оны в поли прибывали, на горах оны козлов, овец пасоша. Меньший юнош молодыий «именем же Осип Прекрасныий, завсегда он в своем доме пребывает, отца Якова спотешает своей великой красотою, своей отличной лепотою»… Как и в ветхозаветной повести, обращается к любимому из двенадцати сыновей своих благоверный муж («старейший отец Яков»): «Юнош ты мой молодыий, именем же Осип Прекрасныий! Поди в чисто поле к своей братьи, снеси ты им хлеба на трапезу, снеси им родительское благословенье, чтобы жили бы братья в совете, во совити жили бы, во любови, друг друга оны бы любили, один одного бы почитали, заедино хлеб-соль воскушали!» Не стал времени терять «юнош молодыий, именем же Осип Прекрасныий»: выслушав слова отца, немедленно облекся он в свою «цветную ризу» и пошел в поле чистое; пришел к братьям, остановился и повел к ним свою речь приветливую: «Старейшая большая братья! Принес я вам хлеба на трапезу, принес вам родительско благословенье! Живите вы, братья, во совете, во совити живите, во любови, друг друга вы любите, один одного почитайте, заедино хлеб-соль воскушайте! Ай же вы, старейшая большая братья! Грозен мне-ка сон показался: как будто мы в поле прибывали на трудной на крестьянской на работе, по снопу пшена мы все выжинали, мой сноп красивее всех больше, ваши снопы к ему приклонивши»… Не пришелся сон этот по нраву старшим братьям сновидца, — начали они бросать на Иосифа Прекрасного свирепые-злые взгляды, стали скрежетать зубами, повторяя: «Ай же ты, наш меньший брат Осип! Неужели ты над нами будешь царем, неужели мы тебе будем поклоняться?» И вот — напали братья на «юноша молодыего», напав — принялись бить-терзать безжалостно-беспощадно: «цветку его ризу скидывали, во глубокий ров Осипа вверзили, желтыма пескамы засыпали; они взяли — козла закололи, из козла они кровь источили, в козелью кровь ризу замарали»… Сделав это, стали они совет держать: «как буде отцу Якову сказати, как буде Израиля обманута»… Порешено было идти к отцу самому младшему из братьев, Вениамину («Вельямину» — по произношению сказателя): «Ай же ты, наш меньший брат Вельямине! Поди ты домой к отцу Якову, снеси ты эту Осипову ризу, оболги ты старейшаго отца Якова, принеси ты нам хлеба на трапезу, принеси ты нам родительско прощенье, принеси ты нам родительское благословенье!»
Не прекословил старшим братьям меньшой брат, — все выполняет Вениамин-Вельямин по сказаному, как по писаному. Пришел он к отцу, начинает «облыгать» старика: «Старейший отец наш Яков! Прими ты эту цветную ризу: цветная риза есть Осипа. Нашли мы эту ризу на горах: на горах лежит риза повержена. Мы не знаем, куда он подевался: таки-ль шел в пустыню — заблудился, али его разбойники убили, али его звери растерзали, али его птицы расклевали?». Горько отозвалась в старом сердце эта нежданная-негаданная весть о любимом сыне: прижал благоверный муж Яков к своему сердцу цветную окровавленную одежду сыновнюю, залился слезами горючими. «Юноша ты мой молодыий, именем же Осип Прекрасныий!» — вылетело-вырвалось из его сердца облитое слезами прозорливое слово: «Ты куда, мое цядо, подевался? Таки-ль шел в пустыню — заблудился, — не была бы твоя риза предо мною; кабы тебя разбойники убили — не оставили бы Осиповой ризы: Осипова риза не простая, Осипова риза золотая, по частям бы оны ризу разодрали, по жеребьям ризу разметали, по разбойникам бы ризу разделяли; кабы тебя звери растерзали, — знать было звериное терзанье, знать было зубное б изгрызанье на этой на Осиповой ризе; кабы тебя птичи расклевали, — знать было бы птичие клеванье, знать было ногтиное терзанье на этой Осиповой ризе!..»Не обмануло вещее сердце старика-отца: «Видно, братия Осипа сконцяли!» — заключает он свои предположения и, помолясь Господу Богу, решает не пускать Вель-ямина-сына в поле к старшим братьям, заподозренным в коварстве-злодействе. Пошли домой братья, по дороге — посмотрели на скрытого ими в глубоком рву Иосифа Прекрасного, — видят-слышат: «Осип во рву слезно плачет, ко матушке сырой земле причитает». Порешили братья вынуть его из желтых песков, вынести изо рва, — хотят предать его, ни в чем перед ними не повинного, злой-напрасной смерти. «Старейшая большая братья!» — взмолился Иосиф: «не придавайте мне злой смерти напрасной, не пролейте моей крови бесповинной! Чем я вам есть не угоден? Лучше вы продайте меня на цену, себе-ка мзду поберите, велику корысть полуците!» Стали братья совет держать, согласились на совете с разумным словом Прекрасного: вывели они его на торговую дорогу египетскую, видят — едут купцы-измаильтяне. «Богатая измаильская купцина!» — закричали они тем: «купите себе у нас раба, купите себе крепостного!» И был продан сын благоверного мужа Якова, по словам сказания, — как Христос Иудою, — за тридцать сребренников, продали его братья в тяжкую неволю на чужбину, — разделили между собою полученную за него «великую корысть»… А купцы-измаильтяне заковали Иосифа Прекрасного в оковы, повезли в Египетское царство… Идет-едет путем-дорогою торговый караван; пришлось держать путь мимо того места, где была погребена Иосифова мать — Рахиля. Как нежный добродетельный сын, не мог пройти он равнодушно-спокойно мимо святой для него могилы. «Богатая измаильская купцина!» — взмолился он. «Слободите вы ручи мои, нозе, — пустите меня на гору Патрону, на тую на родительску могилу чюдным крестом помолиться, к материнскому гробу приложиться, взять мне родительско прощенье, взять мне навеки благословенье: больше мне у ея не бывати, больше мне и век буде не видати!» Тронулись купцы просьбою своего раба новокупленного, сняли они с него оковы, велели проводить стражам на могилу. Плакал-рыдал горькими слезами, причитал слезными словами над гробом матери бедный раб измаильтянский; — разжалобились стражи, сердце у них было мягче сердец злых-коварных братьев. «Юнош ты наш молодыий, именем же Осип Прекрасныий» — возговорили они, поднимая Иосифа с могильной насыпи, на которой бился-терзался он в безысходной тоске: — «Со твоею великою красотою, со твоею отличной лепотою, не будешь служить царю ты Харавону, не будешь ты тяжкой работы работати: будешь с воеводами ты забавляться, будешь большо место занимати, с вельможами ты честь производити!».. Вернулся Иосиф к купцам, — связали его они, «на корабль проводили, повезли во Египетское царство». Дорогой вышел у измаильтян раздор из-за молодого раба, никак не могут они его поделить между собою: «один одному не здавает на цену его не продавает…» Согласились спорив-шие-здорившие бросить Иосифа в синее море. Взмолился к ним Прекрасный, чтобы не бросали его в пучину морскую: «буду я вам (говорит) служить погодно; если вам, купцы, не угодно — буду я служить помесячно… Если вам, купцы, не угодно — свезите во Египетское царство, продайте луце меня на цену!..» Так и было порешено у купцов-измаильтян.
На торжище «под Египтом» запросили купцы за Иосифа небывалую на рабов цену. Многое-множество народу собралось, — все любовались на красу Прекрасного: «богатая египетская купцина все они торги постановили, все купли-продажи прикрыли, все они на Осипа взирали, не могли ему цену оценити…» Выпало на долю сыну любимому благоверного мужа Якова попасть в рабы к богатому Перфилию-князю: дал-заплатил он купцам за Иосифа «бесцетную казну», разрешил им торговать беспошлинно в городе своем, Перфильевом.
Шло-проходило время. Долго ли, коротко ли шло оно, — сказ умалчивает про это. Богатый Перфилий-князь «в любовь к себе Осипа принимает, заедино хлеб-соль воскушает, со очей никуда ж не спущает»… Перфилий — ветхозаветный Пентефрий. «У князя зла была княжна», — продолжает сказ стиховный свое цветистое слово: «сердцем своим (она — при виде Князева любимца) возмутилась, на Осипову красоту засмотрелась; в особые покои выходила, бело свое лицо умывала, дороги одежды одевала, золоты монисьты налагала, во теплую во спальну проходила, туда к себе Осипа призывала, за белыя руки захватила, безстыжия речи говорила…» А в этих речах улещала-склоняла она Прекрасного на любовь греховную, уговаривала с собою «жить в совете», подговаривала — «споить князя злыма питьямы», соблазняла Иосифа и богатством, и высоким почетом. Не внимал бесстыжим речам, а взмолился слезной мольбою «юнош молодыий», глубоко оскорбленный в своей нравственной чистоте-лепоте — добродетели. «Сохранил меня Господь братния смерти; сохранил Господь купеческий смерти; сохрани, Господь, телеснаго согрешения!» К молитве Иосифа сказание относится с особой нежностью: оно сравнивает ее с голубем, на небо воз летающим… Отклонил Прекрасный все соблазны… Далее все идет — ни в чем не расходясь с ветхозаветным повествованием о жене Пентефрия, соблазнявшей Иосифа: воспылав злобою на добродетельного юношу, «дороги одежды (она) скидавала, золоты монисьты сорывала, по теплые спальны раскидала, белое лицо свое растерзала, женски свои волосы растрепала», — все для того, чтобы очернить голубиную чистоту раба Перфильева перед князем. Дал веру словам жены Перфилий-князь, поверил тому, что Прекрасный покусился на осквернение его, княжьева, ложа, — приказал бросить Иосифа в темницу.
Сидя в заключении, любимый сын благоверного мужа Якова — как и библейский Иосиф, — разгадывает двум соседям по узам загадочные сны, привидевшиеся им и предвещавшие скорое освобождение. Были эти соседи — тюремные сидельцы — «хлебодар» и «виночерп». Все исполнилось, как предсказал Иосиф: выпустили обоих из темницы, вернули на прежние места при дворе «грознаго царя Харавона» (фараона). А Прекрасному — сидеть в узах еще три года. Минул и этот срок, — привиделись царю смутившие покой сны, и ни один мудрец не смог разгадать их, ни один «сносудилец», хотя и разосланы были царские указы о том по всему египетскому царству. Сны (тучные коровы, пожранные тощими) несколько видоизменены в русском народном сказании: «Первой-ет сон ему показался: первое семь волов приходило, толстые волы гладкие, баские, по чистому полю расходились, на лузах травы оны не или, из ручей, з болот воды оны не пили, — тое семь волов проходило, второе семь волов приходило: тощи волы, гладны, ядовиты (жадны), — на лузях всю траву оны приили, из ручей, з болот воду оны припили, — тые семь волов приходило, тут скоро ночь скороталась…» Никому бы так и не разгадать царских снов, да вспомнили про Иосифа Прекрасного его тюремные знакомцы, — донесли про его вещий дар царю грозному. Привели заключенного пред очи царские. — «Грозимый царю Харавоне!» — ответ держал он на слово о снах: «Вашие сны есть непростые, вашие сны есть царские: нельзя просто слов ваших судити, ты отдай с себя царскую порфиру, посади меня на царское место, подай ты мне в руки царский шкипетр, положи на меня царскую корону: тожно я буду снов твоих судити!» Дал свое царское согласие на все это царь Харавон: «Если (говорит) сны мои разсудишь, будешь ты прощен и помилован. Буду жаловать тебя воеводой, буду жаловать тебя полуцарством, буду жаловать тебя полудержавой, после меня царем на царство!» Поклонился царю Иосиф, а сам-Прекрасный — говорит-прорицает, сны царские разгады-ваючи: — «Первый-ет сон тебе показался, первое семь волов приходило: то наступит семь годов к ряду здоровых, везде будет, сударь, хлеб родиться, не где не будут хлеба вызябати. Приказывай ты хлеба посевати, посевай ты в лузях, в болотах, посевай белояровой пшеницы, построй ты запасны магазеи, распусти ты сумму большую по всем иностранным государствам, приказывай хлеба закупати, привозить в египетское царство, насыпай запасны магазеи. Тое семь волов на проходе, второе семь годов наступит: не где не будет хлеб, сударь, родиться, везде будет хлеб вызябати. Как у тебя будут запасны магазеи, прокормишь ты всю свою державу, с иных с иностранных государствий будут к вам за хлебом приезжати, будут вам хлеб откупати, вы будете велику корысть полуцати!» Разгаданы сны, и вот все жители царства — «за Осипа Господа помолили, за Осипа присягу принимали, за Осипа крест целовали, Осипа царем (полуцарства) возносили…» Все вышло по его разгадке, и не преминул возведенный на высоту власти Прекрасный выполнить все — как говорил царю. Проведал «в том Израильском во граде» про египетские запасы хлеба благоверный муж Яков, — послал он братьев Иосифовых за хлебом. По приезде, повели их к царю Хараону, — бьют они челом грозному властелину, молят отпустить им хлеба. Иосиф же, сразу узнавший братьев-злодеев, позвал их в свои палаты, приказал «кормить хлебом-солью». Сидят они за столом, пьют-едят, а Прекрасный к ним свое слово держит; держит Иосиф к братьям слово, по имени каждого называет, спрашивает: жив ли их отец, жив ли их брат меньший. Братья — «жива отца Якова сказали, а жива брата Осипа не сказали». Выслушал Прекрасный, дал приказ насыпать братьям возы хлеба, не спрашивая за это никакой платы, а в воз к младшему брату — Вельямину — велел тайно положить золотую чашу. Уехали братья Иосифовы, послал Прекрасный за ними в погоню, приказал обыскать возы. Нашли в одном возу чашу. «Ай же вы, израильские люди!» — воскликнул Иосиф: «Я вас кормил хлебом-солью, безденежно возы вам насыпал, еще вы тем мною недовольны, увезли мою царскую чашу!» Освирепели братья Вениаминовы: «Такой же дурак (говорят) был его брат Осип, так ему, дураку, и смерть слуцилась!» Тут не мог выдержать Иосиф Прекрасный, залился горючими слезами: «Ай-же вы, старейшая большая братья! Как бы я дурак был да мошенник, не кормил бы я вас хлебом-солью, не насыпал бы возы вам безденежно. За что вы мене, братия, убили, цветную вы с меня ризу сдирали, в глубокий ров меня бросали, желтыма пескамы засыпали, почто изо рву меня выимали, почто вы купцам продавали?» Обмерли от страха братопродавцы, пали к ногам Иосифа, «Прости, государь, нас — помилуй, прости ты нас, Осип Прекрасный!»…
И вот — простил братьям Иосиф («того он зла братняго не помнит»). Половину братьев оставил он у себя, а других отпустил во Израильскую страну, — просит привезти в Египет отца своего старого. Прошло несколько времени, успели съездить братья Прекрасного на родину, успели и вернуться с благоверным мужем Яковом к его любимому сыну, возвеличенному Богом за высокую добродетель. В ожидании отца приказал он поставить столб, обвить-обить его бархатом. Прибыл ослепший от горя благоверный муж Яков, велел сын проводить его к поставленному столбу, — начал тот обнимать его, принимая за сына любимого: «Свят ты мое любезное чадо, юнош ты мой молодыий, затужило твое ретивое сердецко на чужой на дальней на сторонки!» От жарких объятий старца выступил сок из столба с обоих концов; если бы это был не столб — не остаться бы в живых Иосифу Прекрасному. «Старейший отец ты наш Яков», — говорит он отцу: «тут тебе столоп, сударь, поставлен; ты был к столопу, сударь, приведен; укроти ты свое сердце богатырско, сдеем со мной доброе здоровье!» — «Спасибо, любезное мое чадо, что ты не шел теперь ко мне в руки: зажал бы с тоски тебя до смерти!» — было ответным словом слепца.
Стих кончается кратким сказом про то, как повел Иосиф отца во свои палаты, стал угощать-чествовать, — как жаловал он всех братьев «боярскими — генеральскими» чинами, жаловал и «удельными городами»; как «Яков блаженный» жил-поживал во Египте двенадцать лет, а когда умер-преставился — приказал Иосиф перевести его прах во Израильское Царство, где и похоронить «у соборной Божьей церкви». Сам же Прекрасный «сто десять лет царствовал (вторым по царе) во Египте», а по кончине также были отвезены его мощи на родину. «Ему слава и ныне, во веки веков, аминь», — договаривает последнее слово сказ, посвященный возвеличению добродетели над пророком.