Змей Горыныч
О змеях вообще наш пахарь-народ обмолвился не особенно многими словами, занесенными в сокровищницу живучих памятников родной старины. Змея — это пресмыкающееся по земле и жалящее человека в пяту животное, распадающееся на множество видов, не уживается с суровыми свойствами природы тех мест, откуда пошла и стала быть кондовая народная Русь, обогатившая пытливых кладоискателей слова неоценимыми-нетленными богатствами, завещанными позднему потомству исследователей русского народного быта. На русском приволье-просторе, — если обойти молчанием новые неоглядные земли, приросшие к его богатырской основе (Среднюю Азию, Кавказ, Крым, Амурский край), — у себя дома всего только две ядовитых змеиных породы: гадюка да родная сестра ее — медянка. Уж — совершенно безвредное существо — как будто даже и не змея, а только сродни ей приходится, да и сродни только по виду своему змеиному, а нравом совсем на иной склад: спокойный, уживчивый и даже добрый по-своему. Там, где водятся ужи (по водяным зарослям да по болотине), их даже и за змей не считают. «Прижали — как ужа вилами!» — ходит по людям пословица, относящаяся к пойманным во лжи и вообще поставленным в безвыходное положение людям. «Под мостом, мостом яристом, лежит свинья кубариста!» — загадывает про свернувшегося ужа старая загадка (Казанск. губ.) «Дрон Дроныч, Иван Иваныч сквозь воду проходит, на себе огонь проносит!» — подговаривается к ней другая, подслушанная в тульской округе. И ни в той, ни в другой нет и следа злобного-опасливого отношения к этому смирному представителю ненавистного людям рода змеиного, огулом окрещенного у нас в народе — «гадом ползучим», «змеей подколодною», «проклятой нечистью» и тому подобными именами. Простонародное поверье приписывает ужу даже спасительный для всего человечества подвиг: «Мышь прогрызла Ноев ковчег, а уж — заткнул собой дыру», — гласит оно: «только этим и остался жив на святой земле грешен человек!» На симбирском Поволжье можно еще и теперь услышать такую многозначительную пословицу, относящуюся к этому безобидному обитателю сырых мест, как: «Не присмотришься, так и ужа от змеи не отличишь, — не то что доброго человека от злого!». Не таким словом поминают на Руси ядовитых гадюк; недаром говорится: «всякий гад — на свой лад!» Про них — и про черную с зубчатою пестриной по хребту, и про медянистую с отливом — вылетела из народных уст такая нелестная родословная: «У змеи-гадюки чертушка — батюшка, нечистая сила — матушка!». О ней же идет по людям и такая молвь крылатая: «Нет хуже гадины, как змей-гадюк!», «Гадюку завидишь — глаза навек изгадишь!», «Не гадюке бы поганой матушку-землю сквернить!», «Завелась гадюка — весь лес нечистью пропах!».
В простонародном воображении змея является живым олицетворением всего нечистого, возбуждающего смешанное с ужасом отвращение, всего злого, лукавого, вредоносного. «Змея умирает, а все — зелье хватает!» — отзывается народ наш о злых, жадных до неправедной наживы людях; «Сколько змею ни держать, а беды от нее ждать!» — о лукавых; «Выкормил змейку на свою шейку!», «Отогрел змею за пазухой!» — о черной неблагодарности. Видит наблюдательный русский краснослов рядом с собой льстеца-притворщика, — и про того готова у него живая речь: «Льстец под словами — змей под цветами!»… «Глядит — что змея из-за пазухи!» — обмолвилась народная Русь про смотрящего исподлобья, не в меру подозрительного человека. Нет для открытого другу-недругу глубокого сердца народного ничего хуже лихой клеветы на белом Божьем свете: «Клевета — змея», — вырвалось из сердца гневное слово: «из-под куста укусит!», «Клеветник змеей лютою извивается!», «У клеветы жало змеиное!» и т. д. Но, по народному же слову, клеветнический навет — больней жала змеиного: «Змею завидишь — обойдешь, клевету заслышишь — не уйдешь!». Сродни этому выражению народной мудрости и такие меткие изречения, как: «Лучше жить со змеей, чем со злою женой!», «Сваха лукавая — змея семиглавая!», «Недобрый сват — змее родной брат!».
Простонародные загадки рисуют «змею подколодную» на разные лады. То она представляется воображению стихийного художника слова «куском железа», лежащим среди лесу (Нерчинск, окр.), то — стоящим «под горой-горой вороным конем», которого «нельзя за гриву взять, нельзя погладить» (Олонецк. губ.), то тем, что — «по земле ползет, а к себе не подпускает» (Вологодск. губ.). Курская загадка — подстать нерчинской: «Среди леса-леса лежит шмат железа, ни взять, ни поднять, ни на воз положить!» — гласит она. В новгородском залесье ходит такое загадывающее про змею слово: «Под мостом, под яростом, лежит кафтан с яростью; кто до него дотронется — тот кровью омоется!». Общая всей словоохотливой деревенщине-посельщине загадка зовет змею «из куста шипулей, за ногу типулей». В некоторых местностях загадку о змее представляют в трех лицах (змея, сабля и муравейник) — говоря: «Зло во зле горело, зло злу покорилось, зло по злу и вышло!» (Псковск. губ.), или: «Иду я путем-дорогой, ползет зло; я это зло злом поддел, во зло положил, злом попользовался!» (Самарск. губ.). Перехвачена по пути из уст в другие я такая загадка: «Ползло зло (змея); я зло (ружье) схватил да злом злу жизнь прекратил!».
В стародавние годы, — гласит севернорусское предание — было по всей Двинской (северной) округе всякого гада ползучего многое-множество: кишмя-кишели змеи-гадюки; ни проходу, ни проезду по дорогам от их змеиной лихости не было. Давно это было, — не запомнят и деды наших прадедов. Лютовал змеиный род, нагонял страхи и на Русь, и на нерусь — чудь белоглазую; да послал Бог доброго человека знающего: заклял он их единым словом на веки вечные. В житии св. Александра Огневенского, подвизавшегося на реке Чурь-юге, близ Каргополя, имеются такие — близкие к упомянутому изустному преданию — слова: «молитвами его ползающие змиеве с Кар-гопольской земли изгнани, и о памяти его во второ-первую неделю Петрова поста в житии не написано, но в не всенародное множество праздновати венечника Александра память молитвоприношением: за умервщление чувственных змиев».
Знает народ-пахарь и такие средства, если не исцеляющие, то утоляющие боль при укушении змеею, как ведомые лечейками травы, посеянные по лесным полянам рукою Творца-сеятеля на потребу-цельбу человеческую; но не прочь он — по примеру дедов — и в наши дни оборониться от змеиной лихости завещанным пращурами заговорным словом. «Змия Македоница!» — гласит один такой заговор: «Зачем ты, всем змиям старшая и большая, делаешь такие изъяны, кусаешь добрых людей? Собери ты своих теток и дядей, сестер и братьев, всех родных и чужих, вынь свое жало из греховнаго тела у раба (имярек). А если ты не вынешь своего жала, то нашлю на тебя грозную тучу, каменьем побьет, молнией пожжет. От грозной тучи нигде не укроешься: ни под землею, ни под межою, ни в поле, ни под колодою, ни в траве, ни в сырых борах, ни в темных лесах, ни в оврагах, ни в ямах, ни в дубах, ни в норах. Сниму я с тебя двенадцать шкур с разными шкурами, сожгу самую тебя, развею по чистому полю. Слово мое не пройдет ни в век, ни вовек!»… Если же ужалит черная гадюка, а не какая другая сестра ее, то старинное русское чернокнижие завещало своим ведунам иное властное над ядом змеиным слово. «На море на Окияне, — гласит оно, — на острове Буяне, стоит дуб ни наг, ни одет; под тем дубом стоит липовый куст; под тем липовым кустом лежит златой камень; на том камне лежит руно черное, на том руне лежит инорокая змия Гарафена. Ты, змия Гарафена, возьми свое жало, из раба (имярек), отбери от него недуги. А коли ты не возьмешь свое жало, не отберешь недуги, ино я выну два . ножа булатные, отрежу я у змии Гарафены жало, положу в три сундука железные, запру в два замка немецкие. Ключ небесный, земный замок. С этого часу с полудня, с получасу да будет бездыханна всякая гадюка и ужаления ея в неужаления! А вы, змии и змийцы, ужи и ужицы, медяницы и сарачицы — бегите прочь от раба (имярек) по сей век, по сей час! Слово мое крепко!»
Суеверные люди приписывали змеям силу чар в различных случаях жизни, но более всего верили в «любовный приворот» с помощью этих чар. Так, по совету знахарей, хаживали они в лес, разыскивали там гадюку. Найдя, они заранеее заговоренною палкой-рогулькою должны были прижать змею к земле и продеть через змеиные глаза иголку с ниткою. При этом обязательно должно было произносить слова: — «Змея, змея! Как тебе жалко своих глаз, так чтобы раба (имярек) любила меня и жалела!» По возвращении домой надо было поскорей стараться продеть платье приглянувшейся красной девицы этой иголкою, но тайно от всех, а от нее — наособицу. Если удастся проделать все это, — любовь приворожена навеки. Другие знахари подавали совет: убить змею, вытопить из нее сало, сделать из сала свечку и зажигать ее всякий раз, когда замечаешь остуду у любимого человека. «Сгорит змеиная свеча, и любовь погаснет, — ищи другую!» — приговаривали ведуны.
В любопытном памятнике русской письменности первой половины XVII века — «Лексикон славенорусский, составленный всечестным отцем Кир Памвою Берындою» (иеромонахом, заведовавшим исправлением книг в Киево-Печерской лаврской типографии), — к слову «змий» относится пояснение: «уж, гадина, змея, земный смок, морской смок.» Что составитель разумел под словом «смок» — пресмыкающееся, это вполне ясно, — недаром он в предисловии своем «ко любомудрому и благочестивому читателю» говорит: «Читать, а не разуметь, глупая речь есть!» По общепринятому у всех народов поверью, змеям приписывается не только лихость злая («кусает змея не для сытости, а для лихости!»), а и мудрость; но мудрость эта — от лукавого, идет на погубу.
Если бы речь шла о видимых всем змеях, то народ-сказатель прибавил бы ко всему сказанному очень немного. Но шагающее семиверстными шагами, залетающее в заоблачную высь поднебесную воображение завещало ему бесконечную цепь других сказаний, связанных с этим ползучим гадом, пресмыкающимся по лицу земли-кормилицы. Мудрый змий — образ воплотившегося врага рода человеческого, дьявола, заставившего истинного праотца людей — по словам глубоко трогательного стиха духовного — плакать у врат потерянного рая и восклицать: «Увы мне, увы мне, раю мой, прекрасный мой раю!» и повторять, обливаясь слезами раскаяния: «Меня ради, раю, таков сотворен бысть! Прельсти мя Евва, из рая изгнала, рай заключила запрещенным делом. Увы мне коль грешну, увы окаянну!»…
Лукавый соблазнитель прародительницы человечества, проклятый Богом и людьми дьявол-змей, навеки осужденный пресмыкаться и жалить человека в пяту, воплотился в пылком народном воображении в крылатого змея, прародителя не только обитающей в преисподней нечисти, но и всех сказочных огнедышащих драконов, о которых пошла гулять вдоль по народной Руси изукрашенная пестрядью сказаний молвь, для которой нет на свет никакого удержу. Из рода в род, из века в век переходят древние предания о драконах-змеях — одно другого цветистее, ведущие простодушную речь о самых мудреных вещах. Подобные сказания, очевидно, завещаны прадедам современных сказателей от времен глубокой древности, бесследно затонувших в бездонном океане забвения. Они свойственны и не одной народной Руси, и не одним единокровным с последнею, когда-то жившим одною с ней жизнью, славянским племенам, но и таким, праотцам народов — как китайцы. У них крылатый огнедышащий змей русских сказок до сих пор является предметом особого суеверного почитания, граничащего с обожествлением. Как и русский Змей Горыныч, он представляет собою сказочное чудище, похожее и на крокодила, и в то же самое время на удава — эту «змею, всем змеям большую». Хотя он, волею воображения сынов Небесной Империи и лишен крыльев (у русского сказочного змея — их не то шесть, не то двенадцать), но также может взлетать выше облака ходячего, также дышит огнем-пламенем. Ему повинуются и земля, и воды, и самые светила небесные. Так и в русских стародавних сказаниях, — память о которых осталась в народе только невнятным отголоском смутных пережитков преданного забвению прошлого, — подобный китайскому дракону «огнеродный змей Елеафам», из уст которого исходят «громы пламеннаго огня, яко стрелено дело», а из ноздрей — «дух, яко ветр, воздымающий огнь геенский», сотрясает по своей воле основы Матери-Сырой-Земли, производя «трус» и «потоп». Как во власти созданного суеверием китайцев дракона производить лунное и солнечное затмения, — так и сказочный Змей Горыныч порою скрадывает с небесного свода пресветлое светило светил земных — солнце — и, налегая чешуйчатой грудью на ясный лик кроткой луны, заслоняет трепетный свет ее от взора человеческого и повергает в ужас всю живую природу. По мнению китайцев, дракон держит в своей властной руке орошающие землю дожди, — как держала их поселенная полузабытым в народе словом в лоне небесного моря-океана на острове Буяне «змея, всем змеям старшая и большая». Подобно Змею Горынычу древнерусских сказочных былей, сложившихся в сердце песнотворца-народа, этот грозный дух, до сих пор не переживший преданий о себе среди четырехсотмиллионного населения бывшей для всех столь таинственною страны, может «залегать дороги прямоезжия». Многое-множество других, уже совсем не присущих духу русского народа свойств приписывает суеверие желтолицых сынов Неба созданному ими гению земного зла, иногда даже и совершенно искренне покровительствующему им, — таким образом порождая злом добро, как ни противоречит последнее обстоятельство простому здравому смыслу. Но, в свою очередь, наделен совершенно особыми качествами и русский дракон Змей Горыныч, по всей вероятности, зародившийся из одного и того же источника преданий, в одинаковой степени свойственных всем народам, вышедшим из «колыбели человечества» — Азии. Вероятно, в могучем складе русского пахаря-народа, породившего стольких богатырей, не было — на счастье родной ему земли — тех тлетворных задатков духовного разложения, которые к концу XIX столетия оставили Китай все под тою же властью созданного шесть тысяч лет назад пугала. Если и было когда-нибудь, в позабытые всеми времена суеверное обожествление змея-дракона в народной Руси (что очень сомнительно для знакомых с развитием древнеславянского языческого богословия!), — то еще в незапамятные годы успел несокрушимый дух русского народа «стереть главу змию» этого обожествления. Ни Белбог с Чернобогом, ни Небо-Сварог с Матерью-сырой-Землею, — не говоря уже о позднейших божествах еще не просвещенного Тихим Светом веры Христовой народа (Белбожичах со Сварожичами) не напоминали своим общением с народным духом ничего китайского. Они были совершенно самобытным явлением в летописях постепенного саморазвития русского миропонимания. Змей же Горыныч — хотя и существовал в нашем народном суеверии и до сих пор не совсем чужд воображению народа-пахаря, — всегда был ярким созданием одних только сказок, представлявшимся порождением нежити-нечисти, не заслуживавшей никакого поклонения-почитания, хотя и вынуждавшей своим лукавством ограждаться от нее всякими причетами-заговорами. И Лесовик со Степовым, и Водяной, и Полевик, — не говоря уже о покровителе домашнего очага «дедушке» Домовом, — все вместе и каждый наособицу — пользовались в русском народе несравненно большим почитанием, чем это чудище, несмотря на всю его силу — мочь. И это явления вполне объяснимо. Стоит только вспомнить, что в лице названных созданий народного суеверия воплощаются любовно льнущие к суеверному сердцу помышляющего и не об одном только хлебе насущном верного сына земли-кормилицы предания о духах-покровителях, имеющие осязательную связь с древним верованием в загробное покровительство предков, витающих вокруг поселений своего потомства, что ни день поливающего родную землю трудовым потом, порою слезами, а в годы Божьей немилости — и кровью. Змеепоклонство, распространенное и не в одних пределах неподвижной Срединной Империи, а и у многих других народов, все еще находящихся под властью язычества, никогда не было свойственным духу русского народа. Народная Русь и на самой первобытной стадии развития всегда относилась к змеям как к низшему (хотя и одаренному лукавой мудростью) существу, не позволявшему ее могучему, рвущемуся от земных пределов к небесным нивам духу искать в пресмыкающемся предмет обожествления. Летучий огнедышащий дракон, и устрашая своим видом трепетавшего перед ним сына матери-земли, оставался все тем же змеем. В то время как другие народы видели в драконе предмет поклонения, наш пахарь выходил на борьбу с этим грозным чудищем, высылая против него своих могучих сынов. Драгоценнейшие памятники русского народного слова — былины киевского периода сохранили от забвения могучие образы богатырей, выступавших на единоборство с грозным воплощением всего лукавого, порабощающего. Эти богатыри — плоть от плоти, кость от кости народной: в их, выходящих изо всяких границ обыденного обликах чувствуется мощное биение стихийного народного сердца. В них восстает перед перед взором современного читателя-слушателя одуховоренный верою в торжество светлой-праведной свободы Земли Русской могучий своею тысячелетней самобытностью дух русского народа, которому — все по плечу, для которого нет на белом свете ничего невыполнимого-непосильного. Перед высокой силою воли созданных народом-пахарем богатырей, одушевленных неугасимым пламенем нелицемерной любви к воскормившей-воспоившей их родной земле, в позорном бессилии никнет кичащаяся своим дородством сила залегающих пути-дороги, облегающих города православные, требующих данью в свои пещеры змеиные дочерей и жен русских — на съедение и поругание Змеев Тугариных, Тугаринов Змеевичей, Змеищ Горынчищей. Меркнет перед светом их горящего своею действенной верою сердца чадное полымя дракона лютого.
Змей Горыныч, как и китайский прообраз его, является обитателем пещер, уходящих в неизведанные глубины гор, — оттого-то, по объяснению исследователей древних сказаний, и звался-величался он «Горынычем». «Змия лютая пещерная», — прозывают это чудище народные стихи духовные. В «Очерке домашней жизни и нравов великорусского народа» Н. И. Костомарова — в главе о народных верованиях — приводится любопытная выписка из памятника русской отреченной письменности, относящаяся к описанию русского дракона, именующегося здесь «змеей-аспидом». Он, по словам этого сказания, обитает в «печорских горах» — на крайнем севере светлорусского простора. «Аспид, змия крылата, — гласит сказание, — нос имеет птичий и два хобота, и в коей земле вселится — ту землю пусту учинит; живет в горах каменных, не любит ни трубнаго гласа; пришедше же обаянницы обаяти ю и копают ямы и садятся в ямы с трубами и покрываются дном железным и замазываются сунклитом и ставят у себя углие горящее: да разжигают клещи, и егда вострубят, тогда она засвищет, яко горе потрястися, и, прилетевши к яме, ухо свое приложит на землю, а другое заткнет хоботом и, нашед диру малу, начнет битися; человецы же, ухвативши ю клещами горящими, держат крепце; от ярости же ея сокрушаются клещи не едины, не двои и не трои, и тако сожжена — умирает; а видом она пестра всякими цветы и на земли не садится, только на камень»…
Есть сказания, по которым пещеры Змея Горыныча находятся на берегах рек — то Днепра, то Волги, то сказочных «Сафат»-реки и «Израй»-реки. Летит Змей по небу, — сам чернее тучи, а изо рта огонь пышет, искрами по всей поднебесной-«подселенной» рассыпается. Где опустится он на землю, — все огнем спалит. Вздумает поселиться где поблизости от людского жилья — запрет-отведет воды речные, если не дадут ему, Змею, даней-выходов, а дани его — не злато, не серебро, а живая плоть-кровь человеческая. Истребит он всех людей до единого, если не сделать по его: не приводить к нему на съедение-поругание жен-дочерей, детей малых!..
По иным сказаниям, позднее сложившимся в народной Руси и примкнувшим к более ранним, летает чудище-Змей из своих неведомо где затерявшихся пещер только к приглянувшимся ему красавицам. Летит он по небу — змей-змеем: только искры наземь сыплют-ся. Подлетит к тому дому, где живет зазнобушка, рассыплется весь над трубой в мелки искорки, встанет-обернется в избе добрым молодцем, — ни в сказке сказать, ни пером описать красоты его!.. Сядет с любушкой за стол, начнет речи вести молодецкие, сожигать огнем-полымем своих змеиных очей разгарчивое сердце: и склонять на любовь не надо, сама — на шею к нему кинется и краска-девица, и жена чужемужняя… Знает Змей, когда придти, — когда никого другого и дома нет… Много рассказов и до сих пор ходит по людям в захолустной глуши про летающих огненных змеев да про девиц красных, полюбившихся им; а в стародавние годы и того больше говорилось… Бывали, по словам седой старины, и такие случаи, что родились от такой любви сразу по двенадцати змеенышей, досмерти засасывавших порождавшую их на белый свет красавицу. Сохранил народ в своих сказаниях вещую память и о таких детях Горынчища, как Тугарин Змеевич, на которого перенесены были многие черты чудовищного отца. Русский народ-сказатель наделил его почти всеми качествами Змей-Горыныча — этого представителя темной стихийной силы. Есть основания предполагать, что под Змей-Горынычем подразумевались прежде всего грозные-темные тучи, залегающие на небе пути-дороги солнцу красному и лишающие тем весь согреваемый его лучами живой мир главного источника жизни. С течением времени дракон-змий является уже не в виде самой тучи, а вылетающих из этой «небесной горы» молний. Змеевидность последних сама говорит об этом воплощении. Впоследствии перенеслось представление о Змей-Горыныче с молний на метеоры, проносящиеся над землею и рассыпающиеся на глазах у всех. Летит такой «змей», — по словам народа, — что шар огненный, искрами — словно каленое железо — рассыпается. «Из рота яво гонь-полымя, из ушей яво столбом дым идет»… — гласит про него сказание, повествующее о битве Егория Храброго со «змеем лютым, огненным». В былинном сказе про Добрыню Никитича в таковых словах описывается появление «лютаго зверя Горынчища»:
|
«Ветра нет-тучу наднесло, |
Ревет он таким зычным голосом, что дрожит от змеиного рева лес-дубровушка; бьет хвостом он по сырой земле — реки выступают из берегов; от ядовитого дыханья змеиного сохнет трава-мурава, лист с дерев валится. Кажись, нет и спасения встречному человеку от такого чудища грозного! Но не таков дух русского народа, чтобы трепетать в бессильном страхе даже и перед подобным порождением тёмного зла. Ведёт он в старых сказаниях смелые речи про своих сынов, не только не страшившихся Змея Горыныча, но и побеждавших его то силой-удалью богатырскою, то силой-верою в Поправшего смертию смерть.
Исконный пахарь, всю жизнь и все свои силы полагающий на труд ради хлеба насущного, русский народ-сказатель сумел не только победить Змея, но и запрячь его в соху. Среди особо чтимых на Руси святых угодников Божиих не последнее место занимают святые Косьма и Дамиан, слившиеся — в представлении суеверной деревни — в один облик «Божьего кузнеца — Кузьмы-Демьяна». О том, как запряг он Змей-Горыныча («великого змея») в выкованный им плуг и распахал на чудище глубокой бороздою всю Землю русскую, — говорилось уже выше (см. гл. «Ноябрь-месяц»). До сих пор показывают в приднепровских местах борозды, проведённые плугом, в который был запряжён русский дракон. Тянутся эти «Валы Змеиные» с малыми перерывами на целые сотни вёрст (в Киевской, Подольской, Волынской и Полтавской губерниях) по лесам, по полям, по болотине. По объяснению учёных исследователей старины, были проведены эти валы в защиту от набегов степных кочевых племён, нападавших на русские города в отдалённые времена, близкие к язычеству (в IX—X веке). Народ же приписывает происхождение их преданию о «Божьем кузнеце», отождествляя его с другим, — о киевском богатыре Никите (Кириле) Кожемяке.
Во втором томе афанасьевских «Поэтических воззрений славян на природу» приводится сохранившееся и до наших дней в Малороссии сказание об этом богатыре и его подвигах, имеющих немало общего с подвигами упоминаемого в летописях Земли Русской богатыря-отрока Владимировых дней Яна Усмошвеца, вышедшего на единоборство с вызывавшим на бой печенежским[1] великаном и победою над ними положившего залог победы русской дружины над ордой печенежскою. В 992-м году на том месте был поставлен князем Владимиром город Переяславль — в память того, что здесь русский отрок «переял славу» богатырей. В давнее время, — гласит приводимый А. Н. Афанасьевым сказ, — проявился около Киева Змей; брал он с народа поборы немалые — с каждого двора по красной девке; возьмет да и съест! Пришел черед — послал и князь свою дочь, а она была так хороша, что и описать нельзя. Змей потащил ее в берлогу, а есть не стал — больно она ему полюбилася. Приласкалась она к Змею и спрашивает: «Чи есть на свити такий чоловик, щоб тебе подужав?» — Есть такий у Киеви над Днипром: як затопить хату, то дым аж пид нибисами стелецця; а як вийде на Днипр мочить кожи (бо вин кожемяка), то не одну несе, а двенадцать разом, и як набрякнуть вони водою в Днипри, то я возьму да-й учеплюсь за их, чи витягне-то вин их? А ему-й байдуже: як поцупить, то-й мене з ними трохи на берег не вытягне! От того чоловика тильки мини и страшно!« Княжна вздумала дать про то весточку домой, а при ней был голубок; написала к отцу грамотку, подвязала голубю под крыло и выпустила в окно. Голубь взвился и полетел на княжье подворье. Тогда умолили Кирилу Кожемяку идти против Змея; он обмотался куделью, обмазался смолою, взял булаву пудов в, десять и пошел на битву. „А що, а Кирило, — спросил Змей, — пришов битьця, чи миритьця?“ — Де вже миритьця! Битьця з тобою, з Иродом проклятым!» Вот и начали биться, аж земля гудит; что разбежится Змей да хватит зубами Кирилу, так кусок кудели да смолы и вырвет; а тот его булавою как ударит, так и вгонит в землю. Жарко Змею, надо хоть немного в воде прохладиться да жажду утолить, и вот, пока сбегает он на Днепр, Кожемяка успеет вновь и коноплей обмотаться, и смолою вымазаться. Убил Кирило Змея, освободил княжну и привел к отцу. Сказка кончается следующими словами: «Тот же Кирило зробив трохи и неразумно: взяв Змея — спалив, да и пустив по витру попел, то з того попелу завелась вся та погань — мошки, комари, мухи. А як бы вин узяв да закопав той пепел у землю, то ничего б сего не было на свити»… По другому (великорусскому) разносказу дело подходит ближе к сказанию о «Божьем кузнеце». Никита, — гласит этот разносказ, — опрокинул Змея Горыныча наземь; и взмолилось к Кожемяке чудище: «Разделим, — говорит, — с тобой всю землю, только отпусти!» А тот молод да горазд, был. «Давай, — говорит, — разделим!» Взял он соху в триста пудов, запряг в нее Змея и погнал его «от Киева-города до синего моря». Догнал до моря, зачал и море делить да и потопил в его волнах Горынчищу — во славу Божию да на радость всему миру-народу крещеному.
В целом ряде сказаний об Егории Храбром (Георгии Победоносце) русский народ вел свою повесть о змееборчестве. Великий воин Христов, поражающий свои копьем огнедышащего дракона, является в этих сказаниях разъезжающим по земле светлорусской и утверждающим веру православную, заставляя расступаться перед собою леса темные дремучие, горы высокие, реки широкие. Едет он, — по слову одних сказаний, рубит-колет лютое стадо змеиное, заступающее ему путь-дорогу прямоезжую, — принимает «под свой велик-покров землю светлорусскую». В других сказаниях терзает Егория злой царище-Демьянище, сажающий Храброго в погреба глубокие на тридцать лет и три года. Но выходит и из-под земли светозарный воитель, идет на свои великие подвиги — насаждает веру христианскую, искореняет басурманскую, поражая на этот раз — вместо «лю-таго стада змеиного» — огенного змея-дракона. В другом сказании Егории, подобно сказочным богатырям, спасает царскую дочь, отданную на жертву Змею Горынычу. И всюду вослед за ним разливается над тьмою ужаса яркий свет радости освобождаемых от гнетущего мрака и лихой злобы. Как об этих сказаниях, так и о напоминающих, по своей сущности, их же сказаниях о св. Феодоре Тироне, — которому точно так же приписывается народом-сказителем победоносная борьба со Змей-Горынычем, — уже была речь в настоящих очерках, посвященных наследованию суеверного быта народной Руси. Из других святых повествует народ о змееборстве св. Михаила-архангела, по всему вероятию — руководствуясь в последнем случае апокалипсическим словом: «… и бысть брань в небеси: Михаил и архангелы его брань сотвориша со змием… И повержен был змий великий, змий древний, нарицаемый диавол»…
В старинных русских былинах несколько богатырей ведут славный бой со Змей-Горынычем: Добрыня Никитич, Алеша Попович, Поток Михаило Иванович. Является Змей лютым ворогом народа православного, злым похитчиком красных девушек, лукавым обольстителем жен-переметок. В былине «Три года Добрынюшка стольничал» ведется сказ про полюбившуюся богатырю Марину Игнатьевну, знавшуюся с Горынычем. Обольстила еретница Марина сердце богатырское, да не пришлось им со Змеем посмеяться над Добрынюшкой: едва ноги унесло от Никитича чудище лютое, а самой Марине пришлось поплатиться жизнью за свое лиходейство. Былина «Добрыня купался, змей унес» повествует о том, как вошел гулявший с дружиной хороброю богатырь во Израй-реку, как «поплыл Добрынюшка за перву струю, захотелось молодцу и за другую струю, а две-то струи сам переплыл, а третья струя подхватила молодца, унесла в пещеры белокаменны»… И вот — видит неостерегшийся добрый молодец, не внявший словам родимой матушки, предсказывавшей ему это, видит: «ни отколь взялся тут лютой зверь, налетел на Добрынюшку Никитича, а сам-то говорит, Горынчище, а сам он, Змей, приговаривает: — А стары люди пророчили, что быть Змею убитому от молодца Добрынюшки Никитича, а ныне Добрыня у меня сам в руках!» Но торжеству Змея не суждено было исполниться. Не соразмерил Горынчище расстояние, отделявшее его от богатыря, — мимо Никитича пролетел. «А и стали его (Добрыни) ноги резвыя, а молода Добрынюшки Никитьевича», — продолжается былинный сказ, — «а грабится он к желту песку, а выбежал доброй молодец, а молодой Добрынюшка Никитич-млад, нагреб он шапку песку желтаго, — налетел на его Змей-Горынчище, хочет Добрыню огнем спалить, хоботом ушибить»… Но и тут дело вышло не по его, не по змееву, хотенью.
Бросает шляпу земли греческой
С теми пески желтыми
Ко лютому Змею-Горынчищу:
Глаза запорошил и два хобота ушиб,
Упал Змей-Горынчище
Во ту во матушку во Израй-реку;
Когда ли Змей исправляется,
В то время и во тот же час
Схватил Добрыня дубину,
Тут убил до смерти;
А вытащил Змея на берег,
Его повесил на осину на горькую;
— Сушися ты, Змей-Горынчище»…
Алеше Поповичу выпало на долю побороться и с сыном Горыныча — Тугарином Змеевичем, представляющимся народному воображению наделенным всеми статьями богатырскими, а не только змеиными. По народному слову, это — богатырь огромного роста («в вышину трех сажен, промеж глаз — калена стрела»). Он выезжает на бой в полном богатырском вооружении, на вороном коне. При надобности — он быстро поднимается на сложенных под его богатырским убором «бумажных» крыльях. Он так же, как и отец его, Горынчище, устрашает своим шипом-свистом. Заревет-заголосит Змеевич, — задрожит лес-дубровушка, зеленый лист уронит наземь от ужаса. Входя в города, он прикидывается удалым добрым молодцем — на погибель красным девицам.
Выехал в поездку богатырскую Алеша Попович, во товарищах с молодым Екимом Ивановичем — «ничего-то они в чистом поле не наезживали, не видали они птицы перелетныя, не видали они зверя прыскучаго, только в чистом поле наехали, лежат три дороги широкия; промежу тех дорог лежит горюч-камень». Посмотрели, увидали богатыри надпись о трех дорогах: третья — «ко городу ко Киеву, ко ласкову князю Владимиру». Решили ехать по ней, раскинули шатры, встали на отдых. Утром идет навстречу калика перехожая, говорит им, что видел он Тугарина Змеевича. Поменялся с каликой Алеша своим богатырским платьем, взял шелепугу подорожную да «чинга-рище булатное», пошел на Сафат-реку, где стоял станом Тугарин. Подошел, калика-каликой, а млад-Змеевич спрашивает про Алешу, похваляется убить его. Но похвальба на беду навела: «сверстался (с ним) Алеша Попович млад, хлеснул его шелепугой по буйной голове, расшиб ему буйную голову — и упал Тугарин на сыру землю: вскочил ему Алеша на черну грудь. В те поры взмолился Тугарин Змеевич млад: — гой еси ты, калика перехожая, не ты ли Алеша Попович млад? Только ты, Алеша Попович млад, сем побратуемся мы с тобой! — В те поры Алеша врагу не веровал, отрезал ему голову прочь… И пала глава на сыру землю, как пивной котел»… Привез потом Алеша в Киев на княжеский двор Тугаринову голову, бросил среди двора Володимерова. «Гой еси, Алеша Попович млад! Час ты мне свет дал, пожалуй, ты живи в Киеве, служи мне, князю Владимиру!» — было к нему радостное слово ласкового князя стольнокиевского. Радость княжая сказалась радостью по всему Киеву, разошлась от Киева по всей Руси.
Позднейшие сказания, разгуливающие и теперь по неоглядному простору светлорусскому, если и ведут речь об ухищрениях Змея Горыныча — девичьего да бабьего погубителя, слетающего в хаты через дымовую трубу, — то никогда не упоминают уже об его сыне Тугарине Змеевиче. А он-то для жаждущих света праведного пахарей Земли Русской был едва ли не опаснее своей скрытою под радующим русский глаз богатырским цветным платьицем силой темною-подземельною…
Примечания
- ↑ Печенеги — древний, исчезнувший с лица земли народ тюркского происхождения, некогда кочевавший (вместе со своими родичами, половцами) в степях Средней Азии. IХ-й век по Р. Х. застал их населяющими пространство между Волгою и Уралом; затем они подвинулись — под давлением хазар — западнее и, вытеснив из теперешних южнорусских степей венгров, заняли кочевья от Дона до Дуная. У них были свои князья; в Х-ом веке среди их кочевий стала развиваться торговля; в начале XI-гo века многие печенежские роды приняли магометанство. С 60-х годов Х-го века они начали теснить русских, осмеливаясь нападать даже на Киев. Русь вела с ними упорную борьбу. В одну из войн с печенегами погиб князь Святослав Игоревич. При Владимире Святославовиче был сооружён на русском рубеже целый ряд укреплённых городов — для защиты от печенегов. Последнее нападение их на Киев было в 1034-м году, когда они были совершенно разбиты и бежали в свои кочевья. Из последних вскоре вытеснили их новые среднеазиатские выходцы — торки, которых сменили половцы. Слабея с каждым десятилетием, печенеги подвигались все дальше, перешли за Дунай и, наконец, бесследно исчезли на Балканском полуострове.