Въ послѣднее время очень много слышалось указаній и жалобъ на русское народное пьянство, но ломентаціи эти не отличались доказательностью. Попытокъ точнаго, обоснованнаго изученія даннаго явленія въ широкомъ масштабѣ очень мало, да и достаточно полныхъ свѣдѣній для того нѣтъ у насъ. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, въ Вольно-Экономическомъ обществѣ, при обсужденіи вопроса о народномъ пьянствѣ, въ виду его угрожающихъ размѣровъ, возникла мысль о необходимости статистики пьянства, такъ какъ безъ ея пособія нельзя-де составить опредѣленнаго сужденія ни о дѣйствительномъ объемѣ пьянства, ни о томъ—увеличивается-ли оно въ народѣ, или уменьшается.
Мысль высказана была вѣрная, но съ той поры для ея осуществленія ничего почти не сдѣлано. И—можетъ быть—къ лучшему, потому что статистика, при ея крайней неполнотѣ у насъ и фантастичности, въ данномъ случаѣ—мечъ обоюдоострый:—все зависитъ оттого, чьи руки и для какой цѣли стали бы её обработывать, ради извлеченія подходящихъ тенденціозныхъ выводовъ? Вникнувъ въ дѣло, должно признать, что пьянство и разгулъ принадлежатъ къ тѣмъ явленіямъ общественной нравственности, которыя менѣе всего доступны счету и точному изученію. Опыты въ этомъ отношеніи всегда были рискованны и вели къ совершенно невѣрнымъ заключеніямъ, которыя, однако-жъ, нерѣдко клались въ основаніе разныхъ рѣшительныхъ мѣропріятій по сокращенію народнаго пьянства, по обыкновенію, не оказывавшихъ на практикѣ ровно никакого цѣлесообразнаго дѣйствія.
Обыкновенно, мѣриломъ пьянства принимается число питейныхъ заведеній и количество потребляемаго въ странѣ вина. Мѣрило это, претендующее на статистическую достовѣрность, крайне грубо и не можетъ служить посылкой для сколько нибудь вѣрнаго и толковаго вывода. Между тѣмъ, наши «печальники горя народнаго», какъ офиціальные, такъ и вольнопрактикующіе, въ святой вѣрѣ, что стоитъ только сократить число мѣстъ питейной продажи, какъ тотчасъ же сократится и пьянство,—съ гражданскимъ пыломъ проповѣдывали и проповѣдуютъ до сихъ поръ елико возможное ограниченіе и уничтоженіе кабаковъ. Разумѣется, бытіе такого учрежденія, какъ кабакъ, не стоитъ защиты, но очень не мудро, проповѣдуя его сокращеніе, на этомъ одномъ исчерпывать весь вопросъ о пьянствѣ и о мѣрахъ уменьшенія послѣдняго. И однако-жъ, дальше и глубже мы не идемъ! Даже приснопамятное совѣщаніе «свѣдущихъ людей», много и краснорѣчиво разсуждавшихъ о народномъ пьянствѣ и объ его сокращеніи, ничего замысловатѣе и радикальнѣе по рѣшенію этого вопроса не умудрилось придумать. Въ томъ же смыслѣ многократно и повсемѣстно принимались и практическія мѣры, выражавшіяся, напр., въ пресловутыхъ и потерявшихъ нынѣ всякій кредитъ мірскихъ приговорахъ объ упраздненіи кабаковъ и о зарокѣ не пить, въ административныхъ ограниченіяхъ числа питейныхъ заведеній въ городахъ, въ усугубленіи надзора за ними и проч.
Курьезнѣе всего то, что цифры, которыми наши «печальники» подкрѣпляютъ свою теорію народнаго отрезвленія, при толковомъ съ ними обращеніи, или говорятъ противъ основательности этой теоріи, или ровно ничего не говорятъ для яснаго представленія о вопросѣ. Такъ, достойно вниманія, что какъ разъ въ періодъ наиболѣе рьяной тревоги о чрезмѣрности народнаго пьянства, сопровождавшейся, по обыкновенію, требованіями уменьшить число кабаковъ, въ надеждѣ уменьшить мѣру выпиваемаго народомъ спирта,—въ дѣйствительности и число питейныхъ домовъ вообще, и количество потребляемаго вина не только не увеличились, но значительно упали. А именно: съ 1863 по 1867 г. всѣхъ кабаковъ въ Россіи было 149,000; въ слѣдующее затѣмъ пятилѣтіе, съ 1868 по 1872 г. (включительно) ихъ уже считалось 136,000, а съ 1872 по 1877 г., въ наибольшій разгаръ трезвенной проповѣди противъ кабаковъ, число послѣднихъ само собой чрезвычайно понизилось, дойдя до 98,000. Еще разительнѣе, въ этомъ отношеніи, цифры средняго потребленія вина въ нашемъ отечествѣ за тѣ же періоды. Оказывается, что потребленіе это за помянутое пятнадцатилѣтіе уменьшилось болѣе чѣмъ на десять процентовъ, какъ-то: съ 1863 по 1867 г. на каждаго человѣка приходилось сорокаградуснаго вина 0,84 ведра, съ 1867 по 1872 г. уже—0,76 ведра, а съ 1872 по 1877 г. потребленіе пало до 0,73 ведра. Цифры эти взяты изъ офиціальныхъ источниковъ и вполнѣ достовѣрны. Изъ ихъ обзора мы узнаемъ, между прочимъ, что за послѣднее время чрезвычайно возвысился только акцизъ за вино. Въ первой половинѣ 60-хъ годовъ, каждая ревизская душа, въ среднемъ разсчетѣ, платила государству за право пользованія спиртными напитками 1 р. 80 коп., а къ 1877-мъ году налогъ этотъ возросъ до 2 р. 30 коп. съ души. Выходитъ, что народъ сталъ не пить больше, а только платить больше за питье.
Такова статистическая справка, діаметрально противоположная, по своимъ выводамъ, воплямъ отрезвителей о чрезмѣрномъ, будто бы, умноженіи кабаковъ, способствующихъ излишнему потребленію народомъ хмѣльнаго зелья. Но, съ другой стороны, было бы очень рискованно основывать на этой справкѣ и оптимистическое заключеніе, что народное пропойство у насъ уменьшается только потому, что уменьшилось число питейныхъ домовъ и количество потребленія вина. Говоря строго, рѣшенія этого вопроса и за и противъ одинаково гадательны, потому что, повторяю, достаточныхъ данныхъ для того или другаго твердаго вывода въ наличности не имѣется. Одно только можно утвердительно сказать, что въ среднемъ разсчетѣ русскій человѣкъ, не смотря на свою историческую репутацію «питуха», на самомъ дѣлѣ пьетъ гораздо меньше, чѣмъ наиболѣе трезвые культурные европейцы. Это фактъ, вполнѣ соотвѣтствующій установленному наукой положенію, что средняя данная потребленія алкоголя, какъ кофе и чая, служитъ вѣрнымъ мѣриломъ культурнаго благосостоянія страны. Чѣмъ богаче и культурнѣе страна, тѣмъ больше выпивается въ ней вина, и это вовсе не значитъ, чтобы въ ней и пьяницъ было больше, чѣмъ гдѣ нибудь.
Сравнительная незначительность средняго потребленія у насъ вина указываетъ на бѣдность народа, и еслибы оно еще уменьшалось, какъ свидѣтельствуютъ вышеприведенныя цифры, это былъ бы очень печальный признакъ пущаго обѣдненія народа. Мы однако-жъ сомнѣваемся, чтобы это было такъ. Вѣроятно, показанное офиціальной статистикой уменьшеніе—фиктивное, и произошло отъ того, что съ чрезмѣрнымъ возвышеніемъ акциза, какъ это всегда бываетъ, сильно увеличилось потребленіе корчемнаго вина, ускользнувшаго отъ фиска. Во всякомъ случаѣ, изъ всѣхъ этихъ свѣдѣній нельзя извлечь никакого достовѣрнаго заключенія о томъ—уменьшается-ли, или увеличивается въ народѣ пьянство? Этого никто не знаетъ въ точности. Знаемъ мы только всѣ, по личнымъ наблюденіямъ и по журнальнымъ свѣдѣніямъ, что пьянство у насъ несомнѣнно существуетъ, и пьянство «безумное», какъ метко назвалъ его покойный Кошелевъ, хорошо изучившій эту нашу національную слабость.
Впрочемъ, гораздо раньше Кошелева характеризовалъ такъ наше народное пьянство и проницательно опредѣлилъ его причину Юрій Крижаничъ. «Мелкіе люди,—говоритъ онъ,—чуть ли не всегда лишены напитковъ, и оттого дѣлаются чрезмѣрно жадны на питье, безстыдны и почти бѣшены, такъ что какую ни подашь большую посуду съ виномъ, они считаютъ за заповѣдь божію и государеву выпить ее въ одинъ духъ». Кошелевъ, въ своей статьѣ «О мѣрахъ къ сокращенію пьянства», только дополняетъ и развиваетъ эту картину. «Нашъ народъ,—пишетъ онъ,—пилъ и пьетъ безумно, но не много, и больше всего съ горя, по потребности хотя въ винѣ обрѣсти забвеніе дѣйствительнаго своего положенія. Въ другихъ странахъ—въ Германіи, Швеціи, Даніи, даже въ бывшемъ Царствѣ Польскомъ пьютъ вина гораздо больше, чѣмъ у насъ. Между тѣмъ, тамъ рѣдко увидишь пьянаго, а у насъ, во время храмовыхъ праздниковъ, на свадьбахъ, на масляницѣ, на свѣтлой недѣлѣ и на базарахъ—пьяные валяются всюду. Слѣдовательно, не вина выпивается у насъ много, а безумно оно пьется».
Самъ народъ нашъ, съ отличающимъ его здравомысліемъ, хорошо сознаетъ эту особенность своего питья и порицаетъ ее въ себѣ. Намъ лично не разъ случалось слышать отъ петербургскихъ простолюдиновъ сѣтованіе на этотъ счетъ.
— Пить мы не умѣемъ! — говорятъ они, разумѣя подъ умѣньемъ питье постоянное, но умѣренное, разсудительное, для подкрѣпленія силъ, для веселья сердца.
И это на самомъ дѣлѣ такъ. Слывущіе за такихъ отчаянныхъ пьяницъ, столичные рабочіе всякихъ профессій—въ большинствѣ пьютъ рѣдко и немного. Обыкновенно они, за рѣдкими исключеніями, въ теченіе недѣли, въ будни, вовсе не употребляютъ вина; но зато съ субботы на воскресенье, по окончаніи работъ и съ полученіемъ недѣльнаго заработка, исключеніе составляетъ такой рабочій, который не напился бы мертвецки. Въ воскресенье пьянство продолжается, и ошалѣвшій отъ него рабочій не успѣваетъ отрезвиться и въ понедѣльникъ, который, поэтому, посвящается «опохмѣленію» и именуется въ доморощенномъ календарѣ, не безъ юмора, «маленькимъ воскресеньемъ». Это—характерная сдѣлка съ совѣстью. Пьянство въ воскресный день рабочій считаетъ дѣломъ естественнымъ и законнымъ, видитъ въ этомъ какъ бы свое право, добытое мозольнымъ трудомъ, но понедѣльничное похмѣлье лежитъ уже на его совѣсти и—вотъ, чтобы обмануть ее, онъ сочиняетъ продолженіе праздничнаго дня подъ названіемъ «маленькаго воскресенья».
Неумѣнье пить ведетъ нерѣдко къ тому, что рабочій безпросыпно «запиваетъ» и пьянствуетъ до тѣхъ поръ, пока не спуститъ въ кабакъ все, что̀ имѣетъ, чуть не до послѣдней рубахи. Ни долгъ семьянина передъ женой и дѣтьми и никакія другія обязательства самой первостепенной важности его не сдерживаютъ. Все идетъ прахомъ въ этомъ пароксизмѣ безумія. И такова нравственная зыбкость и безхарактерность рабочаго въ большинствѣ случаевъ, что онъ самъ не знаетъ, какъ и когда приключится съ нимъ этотъ бѣшеный пароксизмъ, а если и знаетъ и сознаётъ его гибельность, то рѣшительно не имѣетъ воли обуздать себя. Какъ ребенокъ, онъ въ этихъ случаяхъ нуждается въ посторонней опекѣ и охотно ей подчиняется. Такую опеку берутъ на себя, обыкновенно матери, жоны, дѣти у рабочихъ семейныхъ. Въ Петербургѣ весьма обыденна такая картина:—въ разсчетные дни, преимущественно по субботамъ, у фабрикъ и ремесленныхъ заведеній, гдѣ нибудь у воротъ, на дворѣ или на лѣстницѣ, къ тому часу, когда рабочіе оканчиваютъ занятія и получаютъ заработокъ, собираются группы женщинъ и ребятъ, съ озабоченными, тревожными лицами, и терпѣливо, иногда на жестокомъ холодѣ, напр., зимою, топчутся на одномъ мѣстѣ нѣсколько часовъ. Это—все матери, жоны и иныя родственницы рабочихъ, согнанныя сюда страхомъ, что ихъ «кормильцы», получивъ заработокъ, неровенъ часъ—«запьють» и оставятъ ихъ голодать. И вотъ онѣ ихъ подстерегаютъ съ тѣмъ, чтобы отвести домой, точно выпущенныхъ изъ пансіона малолѣтковъ, и во всякомъ случаѣ отнять у нихъ заработанныя деньги или хоть часть ихъ. Происходитъ грустно-комическая сцена. Женщины бросаются на рабочихъ, тащатъ ихъ за собой и настойчиво требуютъ выдачи заработка, а если тѣ упираются или стараются утаить часть денегъ—безъ церемоніи выворачиваютъ у нихъ карманы и производятъ обыскъ. Обыкновенно рабочіе добродушно покоряются этой родственно-полицейской ферулѣ, въ сознаніи, что безъ нея имъ трудно было бы устоять противъ искушенія и не «запить», очертя голову.
О слабости простаго русскаго человѣка къ злоупотребленію спиртными напитками существуетъ два коренныхъ мнѣнія. Народолюбцы объясняютъ и оправдываютъ ее «горемъ народнымъ», бѣдностью и истомой отъ тяжелаго, неблагодарнаго труда, суровой неприглядностью всей жизни; моралисты же крѣпостническаго закала приписываютъ пьянство въ народѣ его распущенности, дикости, нерадѣнію и губительной свободѣ. Оба эти мнѣнія теоретичны и тенденціозны, а потому въ большей или меньшей степени невѣрны—особенно послѣднее. Притомъ же, городское пьянство весьма существенно разнится отъ деревенскаго.
Если говорить о стимулахъ, толкающихъ человѣка къ чаркѣ, то у городскаго, въ особенности у петербургскаго простолюдина, они совсѣмъ не тѣ, что̀ у деревенскаго. Городской рабочій пьянствуетъ въ большинствѣ случаевъ вовсе не «съ горя», обусловливаемаго голодомъ, нуждой, разореніемъ, гнетомъ и т. п. Высшее, отвлеченное понятіе гражданскаго «горя», конечно, очень рѣдко имѣетъ здѣсь мѣсто, какъ не часты и такіе случаи, чтобы занятый дѣломъ рабочій, здоровый и работящій, не имѣлъ сноснаго удовлетворенія своихъ потребностей и нуждъ. Средній заработокъ петербургскаго фабричнаго, ремесленнаго и, вообще, промышленнаго рабочаго, на мѣрку крестьянскихъ потребностей, довольно высокъ. Въ столицѣ существуетъ масса интеллигентныхъ тружениковъ «либеральныхъ» и такъ называемыхъ «чистыхъ» профессій, напр., мелкихъ чиновниковъ и писцовъ, домашнихъ учителей и учительницъ, «выходныхъ» актеровъ, хористовъ и т. п., которые получаютъ за свой трудъ, въ сложности, никакъ не больше, а во многихъ случаяхъ значительно меньше того, что̀ заработываютъ мастеровые фабричные. Кто не знаетъ по нагляднымъ примѣрамъ, что столичные лакеи, кучера, кухарки и горничныя, говоря вообще, гораздо болѣе обезпечены матеріально, гораздо больше получаютъ, чѣмъ, напр., многіе дипломованные педагоги, репетиторы, учителя и гувернантки, пробавляющіеся частными уроками?
Мы думаемъ, что главной причиной пьянства городскаго промышленно-рабочаго класса служатъ крайняя его неразвитость и некультурность, для сглаживанія которыхъ у насъ такъ мало дѣлается въ просвѣтительномъ духѣ. Человѣкъ—не машина, ему нужна смѣна впечатлѣній, отдыхъ послѣ работы, развлеченіе послѣ дѣла. У людей интеллигентныхъ имѣются для этой цѣли книги, музеи, театры, танцы, музыка, общественныя собранія всякаго рода, игры и пр. У простолюдина почти нѣтъ ничего этого, но что̀ всего хуже—въ немъ нѣтъ еще ни потребности, ни вкуса къ этимъ вещамъ или, во всякомъ случаѣ, они въ немъ крайне ограничены, грубы и вполнѣ зачаточны. Ни книгъ онъ не читаетъ, ни на «семейно-танцовальные вечера» не ходитъ, ни театрами и музеями не развлекается,—есть ли они на свѣтѣ, нѣтъ ли, ему ни горя, ни радости. Онъ глухъ и слѣпъ для всего, чѣмъ особенно красна и отрадна европейская культура—для наслажденій сокровищами искусства и мысли, прелестями общежитія. И чтобы сдѣлать его гражданиномъ этого духовнаго міра, чтобы пробудить въ немъ человѣческую душу-живу, у насъ ничего не дѣлается, и—это еще на лучшій конецъ, потому что дѣвственная темнота несравненно лучше того бросоваго, фальшиваго «образованія», котораго набирается простолюдинъ въ столицѣ, тѣхъ грубыхъ, ядовитыхъ суррогатовъ духовно-эстетической пищи, которые ему предлагаютъ балаганный театръ, трактиръ, танцклассъ и кафе-шантанъ, рыночная литература и уличная журналистика, съ ихъ растлѣвающими перлами, въ родѣ «Разбойниковъ Чуркиныхъ» и порнографическихъ романовъ.
Хотя всѣ эти деморализующіе суррогаты получили въ послѣднее время уже значительное распространеніе въ низшемъ классѣ городскаго населенія, однако-жъ, до общедоступности и популярности классическаго кабака имъ еще далеко. Большинство столичныхъ рабочихъ коротаютъ свои досуги въ кабакахъ и трактирахъ, и въ ихъ стѣнахъ исчерпываютъ весь кругъ своихъ запросовъ по части эстетики и общежитія, если не считать аналогичныхъ заключительныхъ оргій въ трущобныхъ притонахъ разврата. Кабакъ и водка потому предпочитаются, что они дешевы и, при ихъ посредствѣ, всего проще, скорѣе и цѣлесообразнѣе достигается желанное раздражительное забытье, т. е. «пьяная дурость», по меткому старинному выраженію, въ чаду которой и заключается для грубой натуры высшее наслажденіе.
Страсть рабочаго къ алкоголю и къ излишеству въ его потребленіи объясняется въ значительной степени самимъ бытомъ ремесленниковъ и фабричныхъ, условіями ихъ труда и жизни. Нужно вѣдь сказать, что, напр., фабричный трудъ—трудъ жестокій во всѣхъ отношеніяхъ. Хуже всего, что онъ превращаетъ человѣка въ машину и закабаляетъ его машинѣ. Потомъ, вслѣдствіе крайняго раздѣленія труда, производство фабрикантовъ не представляетъ для рабочаго никакого интереса, не возбуждаетъ въ немъ ни ума, ни воображенія, а—напротивъ—отупляетъ и убиваетъ. Отсюда—страшное, томительное однообразіе и въ трудѣ и во всемъ жизненномъ порядкѣ фабричнаго. Въ такой-то часъ онъ, по свистку фабрики, встаетъ, принимается за одно и то же постылое дѣло, не имѣющее для него ни смысла, ни пользы; по свистку ѣстъ и пьетъ, по свистку кончаетъ день, въ теченіе котораго, часовъ 12 подрядъ, онъ обязанъ былъ совершать, не покладая рукъ, какую нибудь несложную автоматическую работу… И такъ безъ перерыва—цѣлые годы, часто лучшіе годы молодости! Удивительно ли, что въ здоровомъ человѣкѣ, отбывшемъ недѣльный срокъ безъ отдыха въ роли безсмысленной машины, является жадная потребность новыхъ рѣзкихъ ощущеній и какой нибудь безотлагательной, сильной нервной встряски. Потребность такая вполнѣ естественна и—не вина рабочаго, что ему негдѣ и нечѣмъ ее удовлетворить, кромѣ кабака и одуряющаго хмѣльнаго зелья.
Да, можетъ быть, и на степени болѣе высокаго умственнаго развитія фабричный рабочій все таки отдавалъ бы предпочтеніе, передъ всякими «облагораживающими» развлеченіями,—трактиру и спиртному отравленію, благодаря именно обезчеловѣчивающему вліянію всего фабричнаго режима, ненормальность котораго давно уже сознана. Приглядѣвшись къ этому режиму и къ его деморализующему дѣйствію на рабочихъ, видя, какъ они, по окончаніи работъ на фабрикѣ, въ праздничные дни наполняютъ кабаки и трактиры, напиваются, шатаются и развратничаютъ, графъ Л. Н. Толстой, въ своей статьѣ «Жизнь въ городѣ», высказалъ на этотъ счетъ такое скорбно-правдивое замѣчаніе: «Я прежде,—говоритъ онъ,—видалъ такія шатанья фабричныхъ и гадливо сторонился отъ нихъ и чуть не упрекалъ ихъ; но съ тѣхъ поръ какъ я слышу каждый день фабричные свистки (графъ разумѣетъ символизируемую этими свистками дѣйствительность) и знаю ихъ значеніе, я удивляюсь только тому, что не всѣ они, мужчины, приходятъ въ то состояніе золоторотцевъ, которыми полна Москва, а женщины—въ положеніе «дѣвки», промышляющей уличнымъ развратомъ».
Кромѣ указаннаго вліянія фабрично-промышленнаго порядка, на городскаго и особенно столичнаго рабочаго дѣйствуютъ также сильно, развращающимъ образомъ, многочисленные соблазны—грубые и отталкивающіе на болѣе изысканный вкусъ, но неотразимо плѣнительные для неизбалованнаго удобствами и роскошью «сына природы», выросшаго въ суровой, неприглядной деревенской обстановкѣ. Послѣ курной избы, послѣ житья въ тѣснотѣ и нечисти, на чердакахъ или въ подвалахъ, послѣ томительной казенщины фабричной обстановки, трактиръ, съ его «машиной», наигрывающей веселые мотивы изъ оперетокъ, съ его дешевымъ комфортомъ и гостепріимной угодливостью, съ его настойками, «селянками» и всякими разносолами, для неприхотливаго рабочаго—своего рода эльдорадо, рай земной, тѣмъ болѣе обольстительный, что въ немъ онъ чувствуетъ себя, какъ дома, да и въ самомъ дѣлѣ ни въ какія болѣе опрятныя, болѣе благородныя увеселительныя учрежденія для простолюдина нѣтъ доступа. Выше и дальше трактира ему идти некуда для пріятнаго препровожденія времени. Въ Петербургѣ почти всѣ мѣста для собраній «чистой» публики: клубы, театры (кромѣ «райка»), увеселительные сады (напр., Лѣтній) совершенно недоступны для обывателя въ «русскомъ платьѣ», т. е. для такого обывателя, который носитъ обличье «мужика», а еслибы онъ сунулъ туда носъ, то рисковалъ бы также жестоко поплатиться, какъ поплатился однажды покойный Рѣшетниковъ, вздумавшій въ «русскомъ» простонародномъ костюмѣ проникнуть на какой-то публичный концертъ.
Нигдѣ въ Петербургѣ не сосредоточено такого множества трактировъ, кабаковъ и всякихъ другихъ гостепріимныхъ притоновъ, какъ въ тѣхъ мѣстностяхъ, гдѣ скучивается промышленно-рабочій классъ населенія. Мы это говоримъ на основаніи статистическихъ справокъ. Такимъ образомъ, рабочій, по окончаніи трудовой недѣли, выйдя изъ фабрики или мастерской, съ заработкомъ въ карманѣ, сразу попадаетъ какъ бы въ заколдованный кругъ соблазна и искушенія. Каждая встрѣчная на пути его уличная дверь есть не дверь, а—«входъ въ заведеніе», каждое окно сверкаетъ веселыми огнями, сквозь нихъ волною несется забористый грохотъ «машины», скрипящее тиликанье гармоники, удалая пѣсня, шумъ, говоръ, смѣхъ… Словомъ, тутъ праздникъ жизни, — положимъ, фальшивый, искусственный, съ тяжелымъ похмѣльемъ,—но простой человѣкъ, измаянный, утомленный и отупѣвшій отъ фабричной каторги, не станетъ вдаваться въ анализъ и разбирать—добро или худо сдѣлаетъ онъ для себя, окунувшись въ этотъ разставленный на его пути омутъ, который съ такой гостепріимной наглостью хватаетъ его за полы изъ каждой двери, соблазнительно манитъ со стѣнъ пышно-расписанными вывѣсками, канальски мигаетъ ему изъ оконъ, сладко шепчетъ изъ каждой щели о блаженствѣ разгула и забытья?… А тутъ товарищи-собутыльники, зазнобы «душеньки» или расхожія уличныя сирены, обыкновенно во множествѣ бродящія въ такихъ мѣстностяхъ и усердно, насчетъ увлекаемыхъ ими рабочихъ, поддерживающія комерцію кабаковъ и трактировъ, нерѣдко по заранѣе слаженному уговору съ кабатчиками. Какъ тутъ устоять и не запутаться въ этой сѣти искушеній, подзадориваній и огульной взаимной поблажки всей окружающей среды?
Устоять тѣмъ труднѣе, что русскій человѣкъ вообще податливъ, слабохарактеренъ по натурѣ и плохо воспитанъ въ нравственныхъ правилахъ, а русскій простолюдинъ, кромѣ того, вслѣдствіе своей некультурности, очень терпимъ и снисходителенъ къ «пьяному образу» на людяхъ и не очень стыдится его въ самомъ себѣ. Напиться «мертвецки» и въ такомъ безобразномъ состояніи выйти «гулять» на улицу, чертить по ней «мыслете» и, въ заключеніе, лечь костьми гдѣ нибудь подъ заборомъ съ тѣмъ, чтобы вытрезвиться въ «кутузкѣ» на попеченіи блюстительнаго начальства,—перспектива самая обычная и ровно ничего позорнаго въ себѣ не заключающая въ глазахъ большинства «мужичковъ». Погулялъ человѣкъ, выпилъ лишнее—что̀ за грѣхъ! У молодыхъ парней, только что начинающихъ запивать, въ этомъ заключается даже особенный «форсъ», щегольство, какъ это не разъ случалось намъ не безъ удивленія наблюдать. Бываетъ, что человѣкъ совсѣмъ ужь не въ такой мѣрѣ пьянъ, чтобы шататься и безобразничать, а между тѣмъ плететъ ногами въ растерзанномъ видѣ, оретъ не своимъ голосомъ, задѣваетъ прохожихъ, валится въ грязь, и все это для того, чтобы похвастать, какъ-де добрый молодецъ урѣзалъ хватски, «погулялъ», отличился на всю улицу… Это своего рода хлестаковщина, художественная игра въ молодецкую удаль, въ «пьяную дурость», въ фанфаронскій «куражъ». Повадка эта очень характеристическая и могла явиться только въ такой средѣ, гдѣ личность человѣческая вѣками принижалась и забивалась рабствомъ и произволомъ всякаго сорта.
Между тѣмъ, эти-то шатающіяся по улицамъ, въ пьяномъ образѣ, фигуры обыкновенно принимаются, на поверхностный взглядъ, за жестокихъ, закоренѣлыхъ пропойцъ и, по нимъ, по ихъ виду и числу, составляется наглядное представленіе о народномъ пьянствѣ, какъ въ качественномъ, такъ и въ количественномъ отношеніяхъ. Дальше этого не идутъ наблюденія «свѣдущихъ людей». Въ дѣйствительности же, такая справка лишена всякой основательности, какъ результатъ своего рода оптическаго обмана.
Начать съ того, что среди этихъ шатающихся въ зазорномъ видѣ гулякъ очень рѣдко встрѣчается настоящій, заправскій пьянчуга. На это указываетъ уже самое ихъ состояніе—неумѣнье остановиться на роковой, съ ногъ сшибающей чаркѣ, соблюсти себя и охранить отъ позора и всѣхъ непріятныхъ послѣдствій «безчувственности» на улицѣ. Опытный, впившійся пропойца никогда не доходитъ до такихъ крайностей, до такого «безумія». Онъ постоянно пьянъ, но—«въ препорцію», онъ пьетъ очень много, но—съ чувствомъ, толкомъ и разстановкой. Положительно, такіе спеціалисты составляютъ исключенье среди городскаго рабочаго населенія. Да и какой ужь изъ него рабочій, когда онъ постоянно «мокрый» и изображаетъ изъ себя какого-то ходячаго паралитика? Его никуда не пустятъ, ни на какую работу, и отовсюду станутъ гнать. Такихъ, совсѣмъ уже неисправимыхъ, потерянныхъ пьянчужекъ въ Петербургѣ много, но только не въ производящей промышленно-рабочей средѣ, а въ ея отбросѣ, комплектующемъ ряды «неблагонадежнаго» класса нищихъ, бродягъ, воришекъ и иныхъ разновидностей трущобной зоологіи. Есть ихъ немало и въ культурныхъ, болѣе или менѣе достаточныхъ слояхъ, но объ этихъ—послѣ.
Можно сказать опредѣлительно, что рабочіе и всякій иной дѣятельный промышленный людъ, въ массѣ, только по праздникамъ и пьютъ, т. е., точнѣе, «запиваютъ», потому что «пить не умѣютъ», а, дорвавшись до хмѣльнаго зелья, кончаютъ безмѣрнымъ опьяненіемъ со всѣми его безобразными послѣдствіями. Русскій простой человѣкъ, «празднику радъ» и инымъ путемъ, кромѣ бражничества и загула, христіанской радости своей проявить не угораздился, по вышеуказаннымъ причинамъ. Оттого, чѣмъ больше и святѣе православный праздникъ, тѣмъ больше пьяныхъ на улицахъ, въ трактирахъ, на «народныхъ гуляньяхъ»,—повсюду. Въ Петербургѣ есть такіе закоулки, гдѣ въ иной, особенно радостный праздникъ трудно встрѣтить трезваго человѣка. Все пьяно и, главное, безъ стѣсненій и церемоній лѣзетъ на глаза, галдитъ, шумитъ и дебоширствуетъ, дико бравируя своей хмѣльной срамотой, отъ степени искуснаго сокрытія которой и зависитъ въ сущности разница репутаціи, въ данномъ пунктѣ, высшихъ и низшихъ классовъ.
Отъ этого же зависитъ, между прочимъ, и цифра задерживаемыхъ полиціей пьяныхъ. Цифра эта, сравнительно, очень значительная и образуютъ ее исключительно простолюдины, притомъ—не закоренѣлые пьяницы, а по преимуществу праздничные кутилы. Вотъ любопытная вѣдомость за одинадцатилѣтіе арестованныхъ полиціей пьяныхъ и «нарушителей» общественнаго порядка, который они попираютъ въ большинствѣ случаевъ, разумѣется, въ нетрезвомъ состояніи.
| Годы. | Задерживалось: | |||
| пьяныхъ. | нарушителей. | |||
| Въ | 1867 | . . . | 26,646 | 4,199 |
| » | 1868 | . . . | 32,217 | 7,001 |
| » | 1869 | . . . | 34,622 | 5,566 |
| » | 1870 | . . . | 23,693 | 5,423 |
| » | 1871 | . . . | 29,085 | 5,991 |
| » | 1872 | . . . | 29,334 | 7,105 |
| » | 1873 | . . . | 33,745 | 6,647 |
| » | 1874 | . . . | 31,115 | 6,337 |
| » | 1875 | . . . | 27,566 | 5,793 |
| » | 1876 | . . . | 24,771 | 6,870 |
| » | 1877 | . . . | 24,223 | 5,292 |
Среднимъ счетомъ, въ годъ подвергалось, значитъ, аресту за пьянство около 27,000, а за пьянство, сопряженное съ буйствомъ, около 6,000,—всего же 33,000 чел. Цифра эта весьма значительна и постыдна для нравственной репутаціи столицы. Выходитъ, что за взятый промежутокъ времени ежегодно одинъ изъ 20-ти человѣкъ общаго числа населенія лишался свободы и попадалъ въ «кутузку» за безобразное пьянство. Сколько же еще виновныхъ въ такомъ пьянствѣ избѣгало блюстительныхъ рукъ полиціи! Но вопросъ въ томъ—можно ли приведенную цифру принимать за точный указатель развитія пьянства въ Петербургѣ? Нѣкоторые моралисты въ такомъ именно смыслѣ и обращаются съ нашей статистикой пьянства, но, кажется, мы достаточно доказали здѣсь, что всѣ подобнаго рода наблюденія и цифры свидѣтельствуютъ не мѣру дѣйствительнаго пропойства и число дѣйствительныхъ пьяницъ, а лишь степень неумѣнья простолюдина пить, не напиваясь до безчувствія, и своевременно уединяться въ неприлично-пьяномъ видѣ. Такимъ образомъ, и приведенная здѣсь цифра арестуемыхъ пьяницъ поучительна лишь, какъ указатель крайней некультурности рабочей среды и грубости ея нравовъ, а отнюдь не размѣра самаго пьянства. Значительность ея объясняется еще тѣмъ обстоятельствомъ, что рабочій привыкъ (да ему иначе и неудобно) напиваться всенародно въ трактирахъ и кабакахъ, откуда обыкновенно, когда онъ до послѣдняго гроша пропьется и окончательно захмѣлѣетъ,—его безъ церемоніи выталкиваютъ на улицу, прямо, такъ сказать, въ объятія блюстительныхъ стражей.
Въ опредѣленіи пьянства существенное значеніе имѣютъ, какъ его спеціальныя послѣдствія, случаи нарушенія общественнаго порядка и алкоголизма, но значеніе скорѣе качественное, чѣмъ количественное. Мы видѣли, что въ Петербургѣ, по свѣдѣніямъ полиціи, за обозрѣваемый періодъ задерживалось ежегодно до 6-ти тысячъ лицъ, изобличавшихся въ нарушеніи тишины и порядка, и какъ нужно полагать—въ нетрезвомъ, большею частью, состояніи. Безъ сомнѣнія, въ дѣйствительности такихъ нарушеній происходитъ несравненно больше, такъ какъ нетрезвое состояніе, по натурѣ своей вообще, а на Руси въ особенности, сопровождается сильнымъ возбужденіемъ въ человѣкѣ грубыхъ звѣриныхъ инстинктовъ.
Русское пьянство—шумное, буйное и драчливое. Русскій человѣкъ пьетъ хотя рѣдко, но метко—такъ метко, что о немъ всегда знаетъ цѣлая улица, и чтобы сладить съ нимъ, нужны сильныя мѣры укрощенія. Обыкновенно смирный и кроткій въ трезвомъ состояніи, въ подпитіи онъ развертывается и скандалезно импонируетъ своимъ буйствомъ требованіямъ общежитія и публичнаго благочинія, а то, случается, и оказываетъ сопротивленіе властямъ, даже ненарокомъ причиняетъ имъ «оскорбленіе»… Стихійный протестъ и горькая отрада раба, въ которомъ цѣлыми вѣками попиралось человѣческое достоинство! Поэты называли иногда это качество—русской широкой удалью… Богъ имъ судья! Криминалисты и моралисты XVII вѣка, можетъ быть, были ближе къ правдѣ, заклеймивъ это свойство русскаго хмѣля «пьяной дуростью».
Удаль эта или «дурость» очень неизобрѣтательна, но всегда необузданна и жестока въ нашемъ простолюдинѣ. Французы говорятъ, что «нѣтъ такой веселой бесѣды, которая не расходилась бы»… безъ ругани и драки—слѣдуетъ добавить въ русской редакціи этой поговорки. У насъ каждая пирушка, каждая пріятельская попойка неизбѣжно, такъ сказать, органически кончается ссорой, бранью и потасовкой, въ большинствѣ случаевъ безъ всякихъ логическихъ основаній. Спросите передравшихся въ пьяномъ видѣ закадычныхъ пріятелей, когда они проспятся,—изъ-за чего это они растерзали другъ друга и изувѣчили; они отвѣтятъ наивно-добродушнымъ недоумѣніемъ: «Нечистый попуталъ», или еще лучше:—«Да это мы, любя, побаловали малость!» Дѣлу дается чаще всего такой смыслъ, и притомъ вполнѣ искренно, что—какая это была бы гулянка безъ драки, безъ дебоша, безъ «шабарши», по техническому термину кабака.
Что подпившіе добры-молодцы такимъ членовредительнымъ образомъ «балуются» между собою—это еще туда-сюда, но обыкновенно «пьяная дурость» разражается дикой, жестокой, омерзительной грозой на существахъ слабыхъ, не принимающихъ участія въ загулѣ,—на женщинахъ и дѣтяхъ. Можно утвердительно сказать, что бо̀льшая часть тѣхъ семейныхъ драмъ, тѣхъ свирѣпыхъ истязаній, а не то и убійствъ, которыя такъ нерѣдки въ простонародномъ быту и дѣлаютъ такою тяжкою и ужасною судьбу русской простой бабы,—совершаются въ чаду спиртныхъ паровъ. И безъ того деспотъ у себя дома, загулявшій буянъ совершенно сатанѣетъ и, естественно, ни на комъ другомъ нѣтъ ему столько простора и искушенія «побаловать», утолить свои расходившіеся звѣриные инстинкты, какъ на рабски закрѣпощенной ему, слабой и беззащитной женѣ.
Вообще пьянство, какъ это замѣчено криминалистами, особенно въ некультурной сферѣ, играетъ роль одного изъ существенныхъ стимуловъ дурной воли и темныхъ инстинктовъ, разнуздывающихся, подъ вліяніемъ вина, до насилій и преступленій. Прямыхъ и точныхъ статистическихъ указаній на это не имѣется, но нѣтъ недостатка въ косвенныхъ и наглядныхъ. Извѣстно—какъ мы говорили выше—что у насъ въ низшихъ классахъ пьютъ, т. е. пьянствуютъ преимущественно на праздникахъ, и чѣмъ торжественнѣе, чѣмъ продолжительнѣе праздникъ, тѣмъ безумнѣе и ужаснѣе пьянство. Впрочемъ, такой вакханальный характеръ носили народные праздники съ незапамятныхъ временъ и не у насъ однихъ, если уже библейскій Богъ, устами псалмопѣвца, сказалъ: «Праздниковъ вашихъ ненавидитъ душа моя и кадило ваше есть мерзость предо мною!» Въ такомъ же прямомъ отношеніи къ праздникамъ находится и развитіе всяческой человѣческой «мерзости»—преступленій, насилій, нарушеній тишины и благочинія, раздоровъ, разврата и т. д., а также и физическихъ немощей, увѣчій и всякихъ, по полицейскому термину, «несчастныхъ происшествій». Въ итогѣ—чѣмъ важнѣе праздникъ Господень, тѣмъ неукротимѣе пьянство и, слѣдовательно, тѣмъ больше грѣха и всякой богомерзкой скверны совершается людьми. Это можно принять за аксіому—очень обидную, правда, для человѣческой логики и нравственности. Ее хорошо сознавали и чувствовали уже наши мудрые предки, кратко и сильно формулировавъ въ знаменитомъ «Стоглавѣ» съ такой выразительностью: «Праздньство бо и піанство всему злу начало есть и погубленіе»…
Въ Петербургѣ указанное значеніе праздниковъ—наглядное, само по себѣ, для всякаго очевидца—выражается прежде всего на числѣ арестовъ. Такъ, напримѣръ, въ 1869 г. maximum ежедневныхъ арестовъ доходилъ до 1.030 чел., «бо̀льшую часть которыхъ, по словамъ полицейскаго отчета, составляли пьяные». За весь же этотъ годъ, всѣхъ пьяныхъ было задержано 34.622, что̀, въ среднемъ годичномъ разсчетѣ, составляло менѣе 100 чел. въ день, слѣдовательно, слишкомъ въ десять разъ менѣе вышеприведеннаго maximum’а арестовъ, приходившагося, безъ всякаго сомнѣнія, на праздничные дни. На основаніи сдѣланной выкладки (къ сожалѣнію, за другіе годы полицейскіе отчеты не даютъ этихъ подробностей), можно принять за приблизительную норму, что во время большихъ праздниковъ въ Петербургѣ задерживается за пьянство 1 изъ 660 жителей ежедневно, тогда какъ въ будни всего—1 изъ 8,700 жит. Разница достаточно внушительная безъ коментарій! Вѣроятно, въ такой же пропорціи праздничное время относится къ будничному и по числу проступковъ и преступленій. Во всякомъ случаѣ, слѣдуетъ предположить, что изъ всѣхъ побужденій въ преступленіяхъ противъ благочинія и отчасти противъ личности нетрезвое состояніе должно занимать первенствующее мѣсто. И поэтому-то на большихъ праздникахъ, когда такъ много пьяныхъ и когда пьянство доходитъ до такого изступленія, полиція едва успѣваетъ справляться со всенародными буянами, скандалистами, драчунами и прямыми преступниками. Довольно пробѣжать публикуемый въ полицейской газетѣ «дневникъ происшествій» за эти дни, постоянно изъ года въ годъ поражающій чрезмѣрнымъ обиліемъ всякаго рода безобразій, несчастій и преступныхъ дѣяній.
Очень назидательныя имѣются указанія на растлѣвающее дѣйствіе пьянства вообще и праздничнаго въ особенности, по одной деликатной сторонѣ петербургской нравственности. Статистическимъ путемъ дознано, что въ средней годичной пропорціи самый бо̀льшій процентъ внѣбрачныхъ зачатій приходится на время праздничныхъ вакханалій. «Вліяніе праздниковъ,—говорится въ трудахъ центральнаго статистическаго комитета,—такъ велико (въ данномъ отношеніи), что выдвигаетъ количествомъ незаконнорожденныхъ такіе мѣсяцы, которые для всѣхъ вообще рожденій стоятъ на самомъ заднемъ планѣ». Комитетъ разумѣетъ наши большіе, годовые праздники—Рождество Христово и Пасху. По его вычисленію, оказывается, что самый бо̀льшій процентъ внѣбрачныхъ зачатій выпадаетъ на мѣсяцы: январь (9,5), апрѣль (9,2), май (8,5), и т. д. Менѣе всего грѣхопаденій и прелюбодѣяній происходитъ въ лѣтніе и осенніе мѣсяцы, когда большихъ праздниковъ не бываетъ и, слѣдовательно, не бываетъ слишкомъ большаго повальнаго пьянства.
Степень деморализующаго вліянія праздничнаго пьянства и разгула, въ данномъ отношеніи, можетъ быть обозначена еще кое-какими небезъинтересными цифрами. У насъ имѣется статистика врачебно-полицейскихъ освидѣтельствованій падшихъ женщинъ (т. е. профессіональныхъ проститутокъ) за три года (1869—1871 гг.). И здѣсь оказывается, что самая большая масса освидѣтельствованій и—въ то же время—заболѣваній «секретной» болѣзнью выпадаетъ на мѣсяцы, въ которые бываютъ большіе праздники. По среднему разсчету за трехлѣтіе, такихъ освидѣтельствованій происходило ежегодно до 125 т., и изъ этой цифры на праздничный сезонъ (съ конца декабря по апрѣль) выпадало болѣе одной трети, а равномѣрно былъ высокъ за эти мѣсяцы и процентъ заболѣваній. Отношеніе это ясно указываетъ, что во время праздничнаго разгула сильно увеличивается число падшихъ женщинъ, промышляющихъ своимъ тѣломъ, соотвѣтственно, разумѣется, оживленію спроса на этотъ «товаръ» и вообще на развратъ.
Вліяніе пьянства на заболѣваніе и на смертность опять таки всего нагляднѣе выражается у насъ на праздникахъ. Замѣчено, что ни въ какое другое время не бываетъ столько скоропостижныхъ смертей, какъ именно въ дни, посвященные праздничному ликованію. Мрутъ люди совершенно неожиданно и отнюдь не драматично въ большинствѣ случаевъ. Смерть застигаетъ ихъ на улицѣ, въ публичныхъ мѣстахъ, въ трактирѣ, въ гостяхъ, нерѣдко въ самый патетическій моментъ угощенія и возліянія. Чаще всего это—классическій «неизвѣстный мужчина» болѣе или менѣе неприличнаго вида, о которомъ жизнеописатель только и можетъ сказать:—жилъ-былъ человѣкъ, взялъ, да и умеръ… вѣчная ему память! Мрутъ скоропостижно тѣ, что̀ «смертно пьютъ», по старинному выраженію, т. е., опившіеся. Высчитано̀[1], что въ Россіи ежегодно до смерти опивается около 2,000 чел. или, приблизительно, 1 на 40 т. чел. Въ Петербургѣ же, въ частности, по вычисленію извѣстнаго д-ра Гюбнера, ежегодно умирало, за обозрѣваемый нами періодъ, скоропостижно отъ пьянства болѣе 170 чел. (до 140 мужчинъ и 30 женщинъ), что на 670 т. жит. составляло несравненно болѣе грозную и скандалезную пропорцію, а именно: 1 случай на 3,300 жит., приблизительно! Тотъ же изслѣдователь высчиталъ, что въ Петербургѣ бывало ежегодно 6,436 случаевъ заболѣванія отъ «отравленія спиртомъ». Въ однѣхъ столичныхъ больницахъ лѣчится ежегодно до 2,500 алкоголиковъ, изъ коихъ умираетъ 2,3%. Какъ ни велики однако приведенныя цифры смертельныхъ «опитій» и случаевъ алкоголизма въ Петербургѣ,—онѣ только указываютъ на свирѣпость пьянства періодическаго, именно праздничнаго, а не на его хроничность и тягучесть, если можно такъ выразиться. Это подтверждаетъ отчасти распредѣленіе алкоголиковъ по сезонамъ. Такъ, оказывается, что maximum ихъ приходится на весну, когда бываетъ пасха, а иногда и масляница. Подобное же отношеніе замѣчается и въ распредѣленіи внезапныхъ смертей отъ пьянства. Напр., съ марта по іюнь опивалось до 55 чел., а съ іюля по сентябрь около 35. Слѣдовало бы еще остановиться на вліяніи—весьма ощутительномъ—пьянства на статистику сумашествій и самоубійствъ, но объ этомъ мы будемъ имѣть случай говорить въ особомъ этюдѣ, посвященномъ спеціально данной области общественной патологіи.
Разсмотрѣли мы здѣсь посильно общую картину пьянства и, въ частности, «народное» пьянство петербургскаго плебея; въ слѣдующей главѣ мы познакомимъ читателей съ пьянствомъ культурнымъ, съ разгуломъ представителей классовъ болѣе просвѣщенныхъ, болѣе изысканныхъ.
Примечания
править- ↑ Вероятно, ударение на последний слог поставлено по ошибке. — Примечание редактора Викитеки.
