въ машину и закабаляетъ его машинѣ. Потомъ, вслѣдствіе крайняго раздѣленія труда, производство фабрикантовъ не представляетъ для рабочаго никакого интереса, не возбуждаетъ въ немъ ни ума, ни воображенія, а—напротивъ—отупляетъ и убиваетъ. Отсюда—страшное, томительное однообразіе и въ трудѣ и во всемъ жизненномъ порядкѣ фабричнаго. Въ такой-то часъ онъ, по свистку фабрики, встаетъ, принимается за одно и то же постылое дѣло, не имѣющее для него ни смысла, ни пользы; по свистку ѣстъ и пьетъ, по свистку кончаетъ день, въ теченіе котораго, часовъ 12 подрядъ, онъ обязанъ былъ совершать, не покладая рукъ, какую нибудь несложную автоматическую работу… И такъ безъ перерыва—цѣлые годы, часто лучшіе годы молодости! Удивительно ли, что въ здоровомъ человѣкѣ, отбывшемъ недѣльный срокъ безъ отдыха въ роли безсмысленной машины, является жадная потребность новыхъ рѣзкихъ ощущеній и какой нибудь безотлагательной, сильной нервной встряски. Потребность такая вполнѣ естественна и—не вина рабочаго, что ему негдѣ и нечѣмъ ее удовлетворить, кромѣ кабака и одуряющаго хмѣльнаго зелья.
Да, можетъ быть, и на степени болѣе высокаго умственнаго развитія фабричный рабочій все таки отдавалъ бы предпочтеніе, передъ всякими «облагораживающими» развлеченіями,—трактиру и спиртному отравленію, благодаря именно обезчеловѣчивающему вліянію всего фабричнаго режима, ненормальность котораго давно уже сознана. Приглядѣвшись къ этому режиму и къ его деморализующему дѣйствію на рабочихъ, видя, какъ они, по окончаніи работъ на фабрикѣ, въ праздничные дни наполняютъ кабаки и трактиры, напиваются, шатаются и развратничаютъ, графъ Л. Н. Толстой, въ своей статьѣ «Жизнь въ городѣ», высказалъ на этотъ счетъ такое скорбно-правдивое замѣчаніе: «Я прежде,—говоритъ онъ,—видалъ такія шатанья фабричныхъ и гадливо сторонился отъ нихъ и чуть не упрекалъ ихъ; но съ тѣхъ поръ какъ я слышу каждый день фабричные свистки (графъ разумѣетъ символизируемую этими свистками дѣйствительность) и знаю ихъ значеніе, я удивляюсь только тому, что не всѣ они, мужчины, приходятъ въ то состояніе золоторотцевъ, которыми полна Москва, а женщины—въ положеніе «дѣвки», промышляющей уличнымъ развратомъ».
в машину и закабаляет его машине. Потом, вследствие крайнего разделения труда, производство фабрикантов не представляет для рабочего никакого интереса, не возбуждает в нём ни ума, ни воображения, а — напротив — отупляет и убивает. Отсюда — страшное, томительное однообразие и в труде и во всём жизненном порядке фабричного. В такой-то час он, по свистку фабрики, встает, принимается за одно и то же постылое дело, не имеющее для него ни смысла, ни пользы; по свистку ест и пьет, по свистку кончает день, в течение которого, часов 12 подряд, он обязан был совершать, не покладая рук, какую-нибудь несложную автоматическую работу… И так без перерыва — целые годы, часто лучшие годы молодости! Удивительно ли, что в здоровом человеке, отбывшем недельный срок без отдыха в роли бессмысленной машины, является жадная потребность новых резких ощущений и какой-нибудь безотлагательной, сильной нервной встряски. Потребность такая вполне естественна и — не вина рабочего, что ему негде и нечем её удовлетворить, кроме кабака и одуряющего хмельного зелья.
Да, может быть, и на степени более высокого умственного развития фабричный рабочий всё-таки отдавал бы предпочтение, перед всякими «облагораживающими» развлечениями, — трактиру и спиртному отравлению, благодаря именно обесчеловечивающему влиянию всего фабричного режима, ненормальность которого давно уже сознана. Приглядевшись к этому режиму и к его деморализующему действию на рабочих, видя, как они, по окончании работ на фабрике, в праздничные дни наполняют кабаки и трактиры, напиваются, шатаются и развратничают, граф Л. Н. Толстой, в своей статье «Жизнь в городе», высказал на этот счет такое скорбно-правдивое замечание: «Я прежде, — говорит он, — видал такие шатания фабричных и гадливо сторонился от них и чуть не упрекал их; но с тех пор как я слышу каждый день фабричные свистки (граф разумеет символизируемую этими свистками действительность) и знаю их значение, я удивляюсь только тому, что не все они, мужчины, приходят в то состояние золоторотцев, которыми полна Москва, а женщины — в положение «девки», промышляющей уличным развратом».
