ЖАРЪ-ПТИЦА, она же Царь-Дѣвица, она же Елена-Краса, она же Василиса Премудрая, крылатая душа, дѣвушка-женщина, Бѣлая Лебедь, ставшая любовницей Потока и женой его, Лиховидьевна, знающая змѣиныя тайны, юная княжна Забава, отдающая нѣжное свое тѣло Соловью Будиміровичу, въ саду, гдѣ чаруетъ весеннее вишенье, Польская Ванда, бывшая панной, а ставшая влагой, которая свѣтитъ, поетъ, журчитъ, и журчитъ, и скажетъ слушающимъ много тайнъ, но никогда не разскажетъ своей тайны. Жаръ-Птица—это утренній свѣтъ, таящій въ своей изумрудно-жемчужной нѣжности возможности всѣхъ пожаровъ, Жаръ-Птица—рубиновыя крылья, заколдованный садъ, такой воздушный, непостижимый, что вокругъ него тянутся незримыя струны, и чуть, хоть самымъ легкимъ касаньемъ, тронешь одну тонкую струну, запоетъ тотъ садъ, запоетъ хрустальный замокъ, запоютъ всѣ звоны, какіе есть въ мірѣ, отъ дѣтскихъ колокольчиковъ, чей звонъ нѣжнѣе бѣлыхъ колокольчиковъ влюбленнаго ландыша, до звенящаго рокота угрозъ, до набата, звучащаго въ дымѣ пожаровъ до желѣзнаго гула, говорящаго глухо о тайнахъ и ужасахъ смерти. Жаръ-Птица, Жаръ-Птица, кто увидѣлъ тебя, кто услышалъ однажды твой голосъ-напѣвъ, зрачки того сдѣлались болѣе глубокими, принявъ въ себя отблескъ самоцвѣтныхъ камней, и голосъ того можетъ говорить душѣ, какъ говорятъ цвѣтамъ лучи Мѣсяца и Солнца. Жаръ-Птица живетъ въ хрустальномъ замкѣ, а Орфей сказалъ, что солнечный свѣтъ, проходя черезъ горный хрусталь, зажигаетъ огонь, который издревле зовется священнымъ Огнемъ. У Жаръ-Птицы рубиновыя крылья, а средневѣковые маги знали, что карбункулъ, иначе красный рубинъ, иначе ликъ или цвѣтъ огня, отъ Солнца имѣетъ даръ свѣтить въ темнотѣ и быть надлежащимъ оружіемъ противъ отравы. Гдѣ Жаръ-Птица, тамъ свѣтитъ сіяніе жизни, камень-изумрудъ, а Разэсъ, врачъ Арабскій, наблюлъ, что, если ехидна глядитъ на изумрудъ, слѣпнутъ у ней глаза. Слѣпнутъ глаза, которые могутъ ранить, исчезаютъ ковы сглаза, ослабѣваютъ злыя силы Земли и души человѣческой, раздвигаются вольные зеленые просторы, и горитъ хризолитно, отъ края до края, безсмертное Море, тамъ, гдѣ на мигъ показалась Жаръ-Птица, цвѣтокрылая птица пѣвцовъ и влюбленныхъ, длиннокрылая птица Славянъ.
Въ Славянскихъ народныхъ глубинахъ—безчисленность сложныхъ замысловъ, въ нихъ дремлютъ исполины, въ нихъ дышатъ грузныя чудовища, проходятъ стройныя фигуры, тѣла, которыя хочется назвать душами, мелькаютъ тѣни Боговъ свѣтлоглазыхъ, лютней звучитъ народный стихъ, слышится воркотня сказки, сѣдѣетъ вѣковое преданье, возникаетъ предѣльность всѣхъ полюсовъ души, гудитъ былинный гулъ со всѣмъ его безумнымъ разгуломъ и размахомъ, пролепечетъ ручеекъ дѣтской пѣсенки, обрамленной глазками синихъ незабудокъ, застонетъ напѣвъ Олонецкихъ плакальщицъ, встанетъ изъ-подъ сѣраго камня Горе, и долгій затянется свирѣльный звонъ. Долгій, какъ день, когда ждешь желаннаго, долгій, какъ ночи осеннія, долгій и печальный, какъ нить жизни, широкій, какъ Южная Русская степь, бездонный, какъ затонъ лѣсныхъ озеръ, шепчущій, стонущій, какъ шорохъ осокъ, какъ шелестъ камышей Владимірскихъ болотъ, свѣтящихъ бѣлыми лиліями, печальный, печальный, красиво-печальный, пока не сорвется печаль въ тоску—и тогда сожмутся судорожно руки, и засвѣтитъ въ душѣ ущербный Мѣсяцъ, а головни среди подожженныхъ домовъ загорятся, какъ страшные красные цвѣты, багровые расцвѣты мести.
Россія—великая деревня, Русская пѣсня и Русская сказка—это два цвѣтка, полевой и лѣсной, двѣ травинки луговая и болотная, луговая и степная. Мы жалко дышемъ дыханьями Города, злого Города съ его громадами домовъ, закрывающихъ Солнце, искажающихъ Небо, шлющихъ въ синеву грубые дымы, и ставящихъ маяками кошмаръ фабричныхъ трубъ. Городъ—насильственно слитное множество, гдѣ каждое существо обращаетъ къ другому колючки, а разстаться не хочетъ, а разстаться не можетъ. И всѣмъ потому тамъ неловко молчать. И всѣ потому тамъ говорятъ, и всѣ лгутъ. Заражая другъ друга, оскверняютъ себя.
Сколько въ Городѣ дверей,—вы подумали объ этомъ?[1]
Сколько оконъ въ высотѣ по ночамъ змѣится свѣтомъ?
Сколько зданій есть иныхъ, тяжкихъ, мрачныхъ, непреклонныхъ,
Однодверчатыхъ громадъ, ослѣпленно-безоконныхъ.
Склады множества вещей, въ жизни будто бы полезныхъ,
Убіеніе души—ликомъ стѣнъ, преградъ желѣзныхъ.
Удавленіе сердецъ, наклоненными надъ нами
Натѣсненьями камней, этажами, этажами.
Семиярусныхъ гробовъ. Ты проходишь коридоромъ.
Предъ враждебностью дверей ты скользишь смущеннымъ воромъ.
Потому что ты одинъ. Потому что камни дышутъ.
А задверныя сердца каменѣютъ и не слышутъ.
Повернется въ дыркѣ ключъ—постучи—увидишь ясно,
Какъ способно быть лицо безподходно-безучастно.
Ты послушай, какъ шаги засмѣялись въ коридорѣ.
Здѣсь живые—сапоги, и безжизненность—во взорѣ.
Замыкайся ужь и ты и дыши дыханьемъ Дома.
Будетъ впредь и для тебя тайна комнаты знакома.
Стѣны лѣтопись ведутъ и о петляхъ повѣствуютъ.
Окна—дьяволовъ глаза. Окна ночи ждутъ. Колдуютъ.
Колдуютъ, но лживо. Наколдовываютъ, а не заколдовываютъ. Не очарованье, а сглазъ. Городъ—лживый чародѣй, и городская греза свита изъ уличныхъ грохотовъ, захватанныхъ словъ и густыхъ выдыханій Дома. Здѣсь возникаетъ, съ дѣтства намъ знакомый, но не по-дѣтскому страшный, духъ Домовой.
Неуловимымъ видѣньемъ, неотрицаемымъ взоромъ,[2]
Онъ таится на плоскости стѣнъ,
Ночью въ хозяйскихъ строеніяхъ бродитъ дозоромъ,
Тайностью вѣетъ, и волю свѣваетъ,
Умы забираетъ
Въ домовитый свой плѣнъ,
Сердцу внушаетъ, что дома уютно,
Что вотъ эти часы такъ пріятно стучатъ,
Что внѣ дома быть дурно и прямо безпутно,
Что отраденъ очагъ, хоть и связанъ съ нимъ чадъ.
Расцвѣчаетъ на старыхъ обояхъ узоры,
Еле слышно на нихъ пошептавъ,
За окномъ—тамъ болота, тамъ темныя горы.
Не ходи. И колдуютъ безстрастные взоры,
Такъ прозрачно глядятъ, какъ на птицу удавъ.
Задержалъ уходящаго. Томно такъ стало.
Что отсюда идти? Всюду то же, одно.
Да и съ вѣшалки шапка куда-то упала.
И въ сѣняхъ такъ темно. И враждебностью смотритъ окно.
Посиди на печи. Полежи. Или въ сердцѣ все порохъ?
Спи. Усни. Дышетъ жарко. Мерцаетъ. И хочется спать.
Въ мірѣ брошены мы. Кто-то спитъ.
Что-то есть. Чу, шуршитъ.
Наползающій шорохъ.
И невидимый кто-то къ кому-то, кто зримъ, подобрался, налегъ на кровать.
Между стѣнъ развивается дымное зрѣлище духа.
Что-то давитъ,—какъ будто мертвецъ, на минуту живой,
Ухватился за горло живого, и шепчетъ такъ глухо
О тяготахъ земныхъ. Отойди, отойди, Домовой.
Мы читаемъ великія космогоніи и прошедшія по міру эпопеи. Мы прикасаемся къ Индусскимъ «Ведамъ», къ Мексиканскому «Пополь-Ву», къ «Зендъ-Авестѣ» суровыхъ Персовъ, къ Скандинавской «Эддѣ» съ ея Одиномъ и Бальдеромъ, къ Финской «Калевалѣ», гдѣ чаруетъ Вейнэмейнэнъ, Орфей, измѣненный дыханьемъ мороза,—но вѣдь всѣ эти вѣщія руны создались не въ рокотѣ Города. Небо и Море—тамъ, гдѣ Одинъ съ могучими воронами, гдѣ свѣтлоглазый Бальдеръ, нашедшій свой смертный костеръ, костеръ, возрождающій на морскихъ волнахъ, какъ Мексиканскій богъ Воздуха, изумрудно-перистый Кветцалькоатль, сгорѣвшій на грани сліянія Земли, Неба и Моря, чтобы стать Вечерней Звѣздой. Великія космогоніи и живущія вѣка преданія, пѣсни и сказки создаются въ умахъ людей, которые еще не порвали священнаго союза съ чарованьями вѣтра, лѣса и луга, съ колдованьями горъ и зеркальныхъ водоемовъ, лелѣющихъ влагу текущую и влагу стоячую, съ шопотами травъ, которыхъ не касалась человѣческая рука, съ благовоніями цвѣтовъ, которыхъ не посадилъ никто, за которыми не смотрѣлъ, не подсматривалъ заботливый, и своею заботой стѣсняющій, краски мѣняющій, глазъ человѣка. Лишь души, цѣлующія Землю, и движущіяся подъ Небомъ, вольнымъ отъ закрытостей, съ первородною смѣлостью и своеобразіемъ ставятъ и разрѣшаютъ вопросы, касающіеся всего полярнаго въ Природѣ и въ душѣ Человѣка. Ставятъ и разрѣшаютъ, а если разрѣшенія нѣтъ, создаютъ красивую легенду, и, бросивъ на нее золотистый свѣтъ и серебряный, дѣлаютъ ее крылатой, и велятъ ей бродить по вѣкамъ, будя и создавая загадки въ сознаніяхъ, способныхъ почувствовать горючій огонь и воздушныя паутинки.
Въ вольныхъ просторахъ зеленыхъ пространствъ, исполненныхъ вѣщаньями подземныхъ говоровъ и шопотовъ надземныхъ, создались и талисманы Славянской пѣсни и Славянской сказки. Потому и захватъ Славянскаго народнаго творчества первороденъ, какъ Земля, и окружно-богатъ, какъ Лазурь небесной выси.
Пользуясь призмой поэтическаго воспріятія, беря въ руки волшебное зеркало художественнаго возсозданія, я подхожу къ замысламъ Славянской народной фантазіи,—иду къ своей душѣ отъ души народной и вижу, что Русское, Польское, Славянское народное творчество есть Морское Око, всеобъемлющее Морское Око.
Я прикасаюсь къ преданьямъ—и моя душа поетъ.
Вотъ, у насъ есть весь горизонтъ, весь, какъ говорятъ Поляки, край-образъ. Мы, Славяне, знаемъ, что́ было въ началѣ Временъ. И въ разныхъ видоизмѣненіяхъ, изъ одного Славянскаго края къ другому, вплоть до разночтенья, возникшаго въ умѣ современнаго поэта, идетъ объ этомъ пѣвучее сказанье.
Въ началѣ временъ[3]
Вездѣ было только лишь Небо да Море.
Лишь дали морскія, лишь дали морскія, да свѣтлый бездонный вкругъ нихъ небосклонъ.
Въ началѣ временъ
Богъ плавалъ въ ладьѣ, въ безпріютномъ, въ безбрежномъ просторѣ,
И было повсюду лишь Небо да Море.
Ни лѣса, ни травки, ни горъ, ни полей,
Ни блеска очей, Міръ—безъ сновъ, и ничей.
Богъ плавалъ, и видитъ—густая великая пѣна,
Тамъ Кто-то лежитъ.
Тотъ Кто-то невѣдомый тайну въ себѣ сторожитъ,
Названіе тайной мечты—Перемѣна,
Не видно ея никому,
Въ нѣмой сокровенности—дѣйственно-страшная сила,
Но Морю и Небу значеніе пѣны въ то время невѣдомо было.
Богъ видитъ Кого-то, и лодку направилъ къ нему.
Невѣдомый смотритъ изъ пѣны, какъ будто-бы что запримѣтилъ.
«Ты кто?» вопрошаетъ Господь.
Причудливо этотъ безвѣстный отвѣтилъ:—
«Есть Плоть, надлежащая Духу, и Духъ, устремившійся въ Плоть!
Кто я, разскажу. Но начально
Возьми меня въ лодку свою».
Богъ молвилъ: «Иди». И протяжно затѣмъ, и печально,
Какъ будто бы издали голосъ раздался вступившаго съ Богомъ въ ладью.
«Я Дьяволъ». И молча тѣ двое поплыли,
Въ своей изначальной столь разнствуя силѣ.
Весло, разрѣзая, дробило струю.
Тѣ двое, тѣ двое.
Кругомъ—только Небо да Море, лишь Море да Небо нѣмое.
И Дьяволъ сказалъ: «Хорошо, если-бъ твердая встала Земля,
Чтобъ было намъ гдѣ отдохнуть». И, весломъ шевеля,
Богъ вымолвилъ. «Будетъ. На дно опустись ты морское,
Пригоршню песку набери тамъ во имя мое,
Сюда принеси, это будетъ Земля, Бытіе».
Такъ сказалъ и умолкъ въ совершенномъ покоѣ.
А Дьяволъ спустился до дна,
И въ Морѣ глубокомъ,
Сверкнувши въ низинахъ тревожныхъ возжаждавшимъ окомъ,
Двѣ горсти песку онъ собралъ, но во имя свое, Сатана.
Онъ выплылъ, ликуя, играя,
Взглянулъ—ни песчинки въ рукѣ,
Взглянулъ, подивился,—сводъ Неба предъ этимъ сіялъ и синѣлъ вдалекѣ,
Теперь—отодвинулась вдвое и втрое надъ нимъ высота голубая.
Онъ снова къ низинамъ нырнулъ,
Впервые на Морѣ былъ бѣшеный гулъ,
И Небо содвинулось, дальше еще отступая,
Какъ будто хотѣло сокрыться въ бездонностяхъ, прочь.
Приблизилась первая Ночь.
Вотъ Дьяволъ опять показался. Шумнѣй онъ дышалъ и свободнѣй,
Въ рукѣ золотилися зерна песку,
Изъ бездны взнесенныя въ высь, во имя десницы Господней.
Изъ каждой песчинки—Земли создалось по куску.
И было Земли ровно столько, какъ нужно,
Чтобъ рядомъ улечься обоимъ имъ дружно.
Легли.
Къ Востоку одинъ, и на Западъ другой.
Несчетныя звѣзды возникли вдали,
Надъ бездной морской,
Жемчужно.
Былъ страненъ, нежданенъ во влажностяхъ гулъ.
Богъ спалъ, но не Дьяволъ. Богъ крѣпко заснулъ,
И сталъ его Темный толкать потихоньку,
Толкать полегоньку,
Чтобъ въ Море упалъ онъ, чтобъ въ Безднѣ Господь потонулъ.
Толкнетъ,—а земля на Востокѣ все шире,
На Западъ толкнетъ—удлинилась Земля,
На Югъ и на Сѣверъ—мелькнули поля,
Все ярче созвѣздья въ раздвинутомъ Мірѣ,
Все шире на Морѣ ночная Земля.
Все больше, грознѣе. Гудятъ водопады,
Чернѣютъ провалы разорванныхъ горъ.
Гдѣ-жь Богъ? Онъ межь звѣздъ, тамъ, гдѣ звѣздъ миріады!
И врагъ ему Дьяволъ съ тѣхъ поръ.
На этомъ океанически-величественномъ горизонтѣ нашей Славянской міротворческой мечты вырастаетъ развѣсистое древо пѣвучихъ вымысловъ, съ своими золотыми яблоками, съ бьющимися изъ-подъ корней его ключами живой и мертвой воды.
Носятся души, раскрываются глубины. Носятся въ синемъ Небѣ бѣлые голуби, и свѣваютъ съ своихъ крыльевъ на Землю заоблачныя сіянія. Славянскій геній поетъ, и возникаетъ для столѣтій «Голубиная Книга». Прикасается къ этой великой Книгѣ впечатлительность нашихъ дней, и возникаетъ «Книга Глубинная».
Восходила отъ Востока туча сильная, гремучая,[4]
Туча грозная, великая, какъ жизнь людская—длинная,
Выпадала вмѣстѣ съ громомъ Книга Праотцевъ могучая,
Книга-Исповѣдь глубинная,
Тучей брошенная къ намъ,
Растянулась, распростерлась по равнинамъ, по горамъ.
Долины̀ та книга будетъ—описать ее нельзя.
Поперечина—помѣряй, истомитъ тебя стезя.
Буквы, строки—чащи лѣса, расцвѣченные кусты,
Эта Книга—изъ глубинной безпричинной высоты.
Къ этой Книгѣ ко божественной,
Въ день великій, въ часъ торжественный,
Соходились сорокъ мудрыхъ и царей,
Сорокъ мудрыхъ, и несчетность разномыслящихъ людей.
Царь Всеславъ до этой Книги доступается,
Съ нимъ вѣдунъ-пѣвецъ подходитъ Свѣтловзоръ,
Передъ ними эта Книга разгибается,
И глубинное писанье расцвѣчается,
Но не полно означается узоръ.
Велика та Книга—взять такъ не поднять ее,
А хотя бы и поднять—такъ не сдержать ее,
А ходить по ней—не выходить картинную,
А читать ее—прочесть ли тьму глубинную.
Но вѣдунъ подходитъ къ Книгѣ, Свѣтловзоръ,
И подходитъ царь Всеславъ, всепобѣдительный,
Духъ у нихъ, какъ и у всѣхъ, въ тѣлесный скрытъ цвѣтной уборъ,
Но другимъ всѣмъ не въ примѣръ горитъ въ нихъ свѣтъ нездѣшній, длительный.
Даръ Славянскій вопрошаетъ, отвѣчаетъ Свѣтловзоръ.
«Отчего у насъ зачался бѣлый вольный свѣтъ,
Но доселѣ, въ долги годы, въ людяхъ свѣта нѣтъ?
Отчего у насъ горитъ Солнце красное?
Мѣсяцъ свѣтелъ серебритъ Небо ясное?
Отчего сіяютъ ночью звѣзды дружныя,
А при звѣздахъ все-жь глубоки ночи темныя?
Зори утренни, вечернія—жемчужныя?
Дробенъ дождикъ, вѣтры буйные, бездомные?
Отчего у насъ умъ-разумъ, помышленія?
Міръ—народъ, какъ Море, сумрачный всегда?
Отчего всей нашей жизни есть круженіе?
Наши кости, наше тѣло, кровь-руда?»
И вѣдунъ со взоромъ свѣтлымъ тяжело дышалъ,
Передъ Книгою Глубинной онъ отвѣтъ царю держалъ.
«Бѣлый свѣтъ у насъ зачался отъ хотѣнья Божества,
Отъ великаго всемірнаго Воленія,
Люди жь темны оттого, что воля свѣта въ нихъ мертва,
Не хотятъ въ душѣ разслышать вѣчность пѣнія.
Солнце красное—отъ Божьяго пресвѣтлаго лица,
Мѣсяцъ свѣтелъ—отъ Божественной серебряной мечты,
Звѣзды частыя—отъ ризъ его, что блещутъ безъ конца,
Ночи темныя—отъ Божьихъ думъ, отъ Божьей темноты.
Зори утренни, вечернія—отъ Божьихъ жгучихъ глазъ,
Дробенъ дождикъ—отъ великихъ, отъ повторныхъ слезъ его,
Буйны вѣтры оттого, что есть у Бога вѣщій часъ,
Неизбѣжный часъ великаго скитанья для него.
Разумъ нашъ и помышленья—отъ высокихъ облаковъ,
Міръ-народъ—отъ тѣни Бога, свѣтотѣнь живетъ всегда,
Нѣтъ конца и нѣтъ начала—оттого нашъ кругъ вѣковъ,
Камень, Море—наши кости, наше тѣло, кровь-руда».
И Всеславъ, желаньемъ властвовать и знать всегда томимъ,
Свѣтловзора вопрошалъ еще, была бесѣда длинная.
Книгу Бездны, въ чьи листы мы каждый день и часъ глядимъ,
Онъ сполна хотѣлъ прочесть, забылъ, что Бездна—внѣпричинная.
И на вѣчность, на одну изъ многихъ вѣчностей, предъ нимъ,
Заперлась, хотя и свѣтитъ, Книга-Исповѣдь Глубинная.
Мы, Славяне, происходимъ отъ Волха, отъ свѣтлоглазаго волхва, и потому намъ, какъ ему, все доступно, ибо Волхъ былъ оборотень, онъ причащался всѣхъ стихій, принималъ всѣ лики, и въ каждый ликъ вносилъ полноту своей стремительной души. Кому же и быть всеобъемлющимъ, какъ не Славянину?
Мы, Славяне, дѣти Волха, а отецъ его—Словенъ.[5]
Мы всегда какъ будто тѣ же, но познали смыслъ измѣнъ.
Прадѣдъ нашъ, Словенъ могучій, побѣдительный былъ змѣй.
Змѣйно стелется ковыль нашъ въ неоглядности степей.
Волхъ Всеславичъ, многоликій, оборачиваться могъ,
Волкомъ рыскалъ, былъ онъ соколъ, туръ былъ красный златорогъ.
Солнцеликій, змѣегибкій, бѣсомудрый, чародѣй,
Онъ отъ женщины красивой насъ родилъ, крылатыхъ змѣй.
Самъ отъ женщины красивой и отъ змѣя былъ рожденъ.
Такъ гласитъ объ этомъ голосъ отдалившихся временъ.
Молода княжна гуляла, расцвѣталъ весенній садъ,
Съ камня Змѣй скочилъ внезапно, изумрудный свѣтитъ взглядъ.
Вьется лентою зеленой, прикоснулся бѣлыхъ ногъ,
Льнетъ къ чулочику шелкову, бьетъ сафьянный башмачокъ.
Бѣлизну ноги ласкаетъ, затуманилъ, опьянилъ.
И содвинулись недѣли, Волхъ рожденъ прекрасной былъ.
Сине Море сколебалось, пошатнулась глубина,
Съ Солнцемъ краснымъ въ Небѣ вмѣстѣ закраснѣлася Луна.
И отъ рыбъ по Морю тучи серебристыя пошли.
И летѣли птицы въ Небѣ, словно дымъ стоялъ вдали.
Скрылись туры и олени за громадой синихъ горъ.
Зайцы, волки и медвѣди все тревожатся съ тѣхъ поръ.
И протяжно на озерахъ кличетъ стая лебедей.
Ибо Волхъ родился въ мірѣ, соколъ, волкъ онъ, туръ и змѣй.
Оттого въ степи и въ чащахъ звѣрь намъ радость, не бѣда.
И змѣею наша пѣсня длится, тянется всегда.
Оттого и вѣщій Волховъ именитъ среди стихій,
Чародѣемъ онъ зовется, вѣковой рѣчной нашъ змій.
И по сушѣ, и по Морю всюду въ мірѣ, далеко,
Прозвучитъ въ столѣтьяхъ пѣсня про богатаго Садко.
Среди безмѣрныхъ пространствъ, занятыхъ Славянскими племенами, естественно возникаютъ исполинскіе облики богатырей и тонко очерченные лики чарователей, красота которыхъ узывчиво-соблазнительна. Мы встрѣчаемся въ Русскихъ былинахъ съ особымъ, первородно-цѣннымъ, заколдованнымъ міромъ, соединившимъ чарованія личности съ чарованіями Природы. Горы и степи какъ будто вступаютъ въ братскій союзъ съ людьми. Свѣтогоръ, котораго Земля не можетъ больше держать на себѣ, предъ смертью свершаетъ мистерію побратимства съ Владимірскимъ мужикомъ, Ильей Муромцемъ и отдаетъ ему свой всепобѣдный мечъ-кладенецъ съ лезвіемъ, чья сила ограничена лишь золотою гробницей, замыкающей въ себѣ тайну Природы, порождающей изъ нѣдръ своихъ дива, какихъ она сама не выноситъ. Свѣтогоръ, чей образъ—какъ снѣжная вершина Эльбруса, озаренная Солнцемъ, смиряетъ свою гордость предъ другимъ творческимъ геніемъ Пашни, предъ мощнымъ и малословнымъ Микулой Селяниновичемъ, несущимъ таинственную суму. Свѣтогоръ видитъ его идущимъ, и не можетъ догнать на своемъ богатырскомъ конѣ. Свѣтогоръ умѣряетъ быстроту коня, а тотъ идетъ себѣ ровно, не обращая вниманія, и, когда Свѣтогоръ проситъ бесѣды, онъ не возбраняетъ встрѣчѣ и бесѣдѣ, и кичливый богатырь не можетъ поднять мужицкую суму, въ которой земная тяга, исполинъ природныхъ силъ, гуляка Стихій, узнаетъ отъ таинственно-скромнаго пахаря свою судьбу. Микула посылаетъ его къ загадочному кузнецу, который куетъ судьбы подъ Древнимъ Древомъ. Молчальникъ, пронзающій Землю сохой, сильнѣе самой Земли, онъ ея тайна и ея безмолвная красота. Пройдутъ столѣтія отъ исполиновъ до людей, и вмѣсто Свѣтогора, спящаго въ золотой гробницѣ, окованной неразрывными обручами, Микулу будетъ вопрошать человѣчекъ нашихъ дней, но немного будетъ говорить съ нимъ Микула.
Хочется заново спѣть свѣжую пѣснь въ честь засѣвателя сумрачныхъ пашенъ, въ честь созидателя желтыхъ ржаныхъ и пшеничныхъ морей.
Ай же ты, Микула Селяниновичъ, Мужикъ,[6]
Ты за сколько тысячъ лѣтъ къ землѣ своей привыкъ?
Сколько долгихъ тысячъ лѣтъ ты водилъ сохой?
Вѣкъ придетъ, и вѣкъ уйдетъ, вѣченъ образъ твой.
Лошадь у тебя была, не красна на видъ,
А взметнется да заржетъ, облако гремитъ.
Ходитъ, ходитъ, съ бороздой борозда дружна.
Свѣтелъ Кіевъ,—что̀ мнѣ онъ? Пашня мнѣ нужна.
Сколько долгихъ тысячъ лѣтъ строятъ города,
Строятъ, нѣтъ ихъ,—а идетъ въ полѣ борозда,
И Микула новь святитъ, съ пашней говоритъ,
Ель онъ вывернулъ, сосну, въ борозду валитъ.
Ѣхалъ тутъ какой-то князь, витязь, что ли, онъ,
Подивился, посмотрѣлъ,—гулъ въ землѣ и стонъ.
«Кто ты будешь?» говоритъ. «Въ толкъ я не возьму.
Какъ тебя, скажи, назвать?» говоритъ ему.
А Микулушка взглянулъ, лошадь подхлестнулъ,
Крикнулъ весело,—въ лѣсу стонъ пошелъ и гулъ.
На наряднаго того поглядѣлъ слегка,
На такихъ онъ чрезъ вѣка смотритъ свысока.
«Вотъ какъ ржи я напахалъ, къ дому выволочу,
Къ дому выволочу, дома вымолочу.
Наварю гостямъ я пива, кликнутъ гости въ торжество:
Вѣкъ крестьянствовать Микулѣ, міръ—его, земля—его».
На ряду съ дышащими стихійной энергіей обликами Свѣтогора, Муромца и Микулы, на весенне-нарядныхъ тканяхъ народной мечты возникаютъ лики нѣжные, плѣняющіе тонкостью рисунка, завлекающіе какой-то женственной красотой, я сказалъ бы—чаруютъ той сладостью, которая ворожитъ намъ въ воздушныхъ созданьяхъ лазурно-золотой Итальянской живописи. Озаренные улыбкой и грезою образы нашихъ соблазнителей и мечтателей. Потокъ, о чемъ-то таинственно думающій, когда кругомъ всѣ пируютъ, и влюбляющійся потомъ въ Бѣлую Лебедь, которая таитъ въ лебединомъ своемъ ликѣ вѣдѣнье всѣхъ колдованій, и женскую красоту, и женскую любовь, столь причудливую и безконечную, что нужно пройти чрезъ возможность смерти, чтобы воистину приблизиться къ возможности полнаго счастья любви. Соловей Будиміровичъ, возлюбившій узорные корабли, цвѣтные яхонты, и за всѣ дары, привезенные въ Кіевъ, желающій имѣть—лишь уголокъ въ саду княжны Забавы. Будящій міръ любви, веселый Соловей знаетъ, что дѣлать. Онъ зоветъ съ своего червленаго корабля работныхъ людей и говоритъ:
Вы берите-ка топорики булатные скорѣй,
Снарядите дворъ въ саду мнѣ, межь узорчатыхъ вѣтвей,
Гдѣ Забава спитъ и грезитъ, въ часъ какъ Ночь въ звѣздахъ идетъ,
Въ часъ, какъ цвѣтомъ, бѣлымъ цвѣтомъ часто вишенье цвѣтетъ.
И теремъ, который задумываетъ для любви Соловей Будиміровичъ, неотразимъ, ибо онъ въ немъ отображаетъ и Солнце, и Мѣсяцъ, и звѣздныя зори. Не по-простому онъ любитъ, а по-мудреному, сердце его заглядываетъ въ другое, загрезившее сердце, черезъ тонкую область сліянья Земли и Небесъ, все, что есть красиваго въ мірѣ, онъ сливаетъ въ одну хрустальность—и въ этотъ хрустальный затонъ можетъ ли не заглядѣться душа. Юная княжна, проснувшись, изумляется сновидѣнью наяву, узорность зоветъ ее, сердце ея ждетъ, сердце ея уже любитъ, ибо дѣвическое сердце, не размышляя, чувствуетъ вниманье другой души, и вѣрно оцѣниваетъ степень любовной внимательности. Оцѣниваетъ—о, гадкое слово—чувствуетъ, просто чувствуетъ,—и что-то влечетъ, въ себя вовлекаетъ эту дѣвическую утреннюю нѣжность.
Вотъ идетъ Забава въ садъ свой, межь цвѣтовъ идетъ Княжна,[7]
Теремъ первый—въ немъ все тихо, золотая тамъ казна.
Ко второму—за стѣнами потихоньку говорятъ,
Помаленьку говорятъ въ немъ, все молитву тамъ творятъ.
Подошла она ко третьему, стоитъ Княжна, глядитъ,
Въ третьемъ теремѣ тамъ музыка, тамъ музыка гремитъ.
Входитъ въ сѣни, дверь открыла, испугалася Княжна,
Рѣзвы ноги подломились, видитъ дивное она:
Небо съ Солнцемъ, теремъ съ солнцемъ, въ Небѣ Мѣсяцъ, мѣсяцъ здѣсь,
Въ Небѣ звѣзды, въ Небѣ зори, въ звѣздныхъ зоряхъ теремъ весь.
Подломились рѣзвы ножки, Соловей догадливъ былъ,
Гусли звончаты онъ бросилъ, красну дѣву подхватилъ,
Подхватилъ за бѣлы ручки тутъ Забаву Соловей,
Клалъ ее онъ на кровати изъ слоновыихъ костей,
На пуховыя перины, въ обомлѣньи, положилъ:
«Что жь, Забава, испужалась?» Тутъ имъ день поворожилъ.
Солнце съ солнцемъ золотилось, Мѣсяцъ съ мѣсяцемъ горѣлъ,
Зори звѣздныя свѣтились, въ сердцѣ жаръ былъ юнъ и смѣлъ,
Сердце съ сердцемъ, очи въ очи, о, какъ сладко и свѣтло,
Бѣлымъ цвѣтомъ, всякимъ цвѣтомъ, нѣжно вишенье цвѣло.
А въ ту самую минуту гдѣ-то въ предѣлахъ вольнаго Новгорода играетъ надъ водой другой гусляръ, Садко, покоряетъ гуслями стихіи, и заставляетъ плясать Воднаго Царя, и дѣлается богачомъ, и гуляетъ по міру безъ удержу, доходитъ до морской бездны, до морского дна. Въ то время, какъ тонутъ корабли и погибаютъ обыкновенные люди, Садко своей пѣсней заставляетъ плясать изумрудноволосое Чудо морей, и смотритъ, какъ свѣтятся раковины, какъ сіяютъ изогнутыя дуги мѣсяцевъ, какъ въ великой подводной избѣ висятъ съ потолка самоцвѣтные камни, какъ все тамъ цвѣтисто и волшебно.
Лампы изъ коралла, изумрудъ-вода,
Такъ бы и дышала тамъ душа всегда.
И въ ту же минуту, тамъ гдѣ-то, гдѣ Море сливается съ Небомъ, гдѣ Небо алѣетъ невянущимъ огнемъ, на дивномъ конѣ, обладающемъ вѣщею рѣчью и сказочной скоростью, молодой Стрѣлецъ увозитъ Елену-Красу, напоивши ее заморскимъ виномъ, и спитъ въ зачарованномъ снѣ Елена-Краса, а пока они ѣдутъ, во весь ихъ путь золотою ея косой Земля озаряется словно грозою, словно горятъ рубиновыя молніи, и тихо сіяютъ, на мгновеніе вспыхивая, голубыя зарницы, и бѣлыя, и зарницы со всѣми сіяньями, какія есть въ счастьи, въ мечтѣ и влюбленности.
И гдѣ-то идетъ на свиданье Чурило, быть можетъ, самый плѣнительный изъ призраковъ, созданныхъ Русской народной мечтой. Преданіе о немъ—это переливчатый узоръ, это цвѣточно вспыхивающій хвостъ павлина.
Въ то время, какъ у ласковаго кіевскаго Князя идетъ пиршество, и ужь будетъ день въ половинѣ дня, и ужь будетъ столъ во полу-столѣ, приходятъ охотники и говорятъ, что какіе-то молодцы обездолили лѣса, изловивъ и пострѣлявъ всю добычу, приходятъ рыболовы и, избитые, говорятъ, что нѣтъ болѣе рыбы въ рѣкахъ, приходятъ сокольники, и нѣтъ въ ихъ рукахъ соколовъ. Какіе-то сто чужихъ молодцовъ на вольной волѣ куражатся. Чьи молодцы? Старый Бермята Васильевичъ знаетъ: «Дружина Чурилы».—«А кто же этотъ Чурило?»—«Самъ себѣ господинъ. Дворъ у него богатый на семи верстахъ. Вокругъ двора есть желѣзный тынъ. На каждой тынинкѣ до маковкѣ. По маковкѣ, по жемчужинкѣ. По жемчужинкѣ есть, тѣхъ жемчужинъ не счесть. И свѣтлицы изъ бѣлаго дуба стоятъ посреди двора».
Эти гридни покрыты сѣдымъ бобромъ,[8]
Потолокъ—соболями, а полъ—серебромъ,
А пробои, крюки—все злаченый булатъ,
Предъ свѣтлицами трои ворота стоятъ,
Какъ одни-то рѣзныя, вальящаты тамъ,
А другія хрустальны, на радость глазамъ,
А предъ тѣмъ какъ пройти чрезъ стеклянныя,
Еще третьи стоятъ, оловянныя.
Князь съ Княгинею ѣдетъ къ Чурилѣ, ибо блескъ привлекаетъ глаза. Старый Пленъ имъ выходитъ навстрѣчу съ почетомъ, и вотъ мы какъ будто въ какомъ-то Восточномъ цвѣтистомъ театрѣ, гдѣ воздухъ такъ прянъ отъ куреній, и гдѣ такъ пьяно для сердца отъ множества яркихъ тканей. Пленъ ведетъ гостей къ угощенью.
Посадилъ во свѣтлыхъ гридняхъ ихъ за убраны столы,
Будутъ пить питья медвяны до вечерней поздней мглы.
Только Князь въ оконце глянулъ, закручинился: «Бѣда!
Я изъ Кіева въ отлучкѣ, а сюда идетъ орда.
Изъ Орды идетъ не Царь ли? Или грозный то посолъ?»
Пленъ смѣется: «То Чурило, сынъ мой, Пленковичъ пришелъ.
Вотъ глядятъ они, а день ужь вечеряется,
Красно Солнышко къ покою закатается,
Собирается толпа, ихъ за пять сотъ,
Молодцовъ-то и до тысячи идетъ.
Самъ Чурило на могучемъ на конѣ
Впереди, его дружина—въ сторонѣ,
Передъ нимъ несутъ подсолнечникъ-цвѣтокъ,
Чтобы жаръ ему лица пожечь не могъ.
Перво-на-перво бѣжитъ тутъ скороходъ,
А за нимъ и всѣ, кто ѣдетъ, кто идетъ.
Князь зоветъ Чурилу въ Кіевъ, тотъ не прочь:
Свѣтелъ день тамъ, да свѣтла въ любви и ночь.
Вотъ во Кіевѣ у Князя снова пиръ,
Какъ у ласковаго пиръ на цѣлый міръ.
Ликованіе, свирѣльный слышенъ гласъ,
И Чурило препожалуетъ сейчасъ.
Задержался онъ, неладно, да идетъ,
Въ первый разъ вина пусть будетъ невзачетъ.
Старъ Бермята, да жена его душа,
Катеринушка ужь больно хороша.
Позамѣшкался маленько, да идетъ,
Онъ ногой муравки-травки не помнетъ,
Пятки гладки, сапожки—зеленъ сафьянъ,
Руки бѣлы, свѣтлы очи, стройный станъ.
Вся одежда—драгоцѣнная на немъ
Краснымъ золотомъ прошита съ серебромъ.
Въ каждой пуговкѣ по молодцу глядитъ,
Въ каждой петелькѣ по дѣвицѣ сидитъ,
Застегнется, и милуются они,
Разстегнется, и цѣлуются они.
Заглядѣлись на Чурилу, всѣ глядятъ,
Тамъ, гдѣ дѣвушки, заборы тамъ трещатъ,
Гдѣ молодушки, тамъ звонъ, оконца бьютъ,
Тамъ, гдѣ старыя, платки на шеѣ рвутъ.
Какъ вошелъ на пиръ, тутъ Князева жена,
Лебедь рушила—обрѣзалась она,
Со стыда ли руку свѣсила подъ столъ,
Какъ Чурилушка тотъ Пленковичъ прошелъ.
А Чурило только смѣло поглядѣлъ,
А свирѣльный гласъ куда какъ сладко пѣлъ.
Пировали такъ, окончили, и прочь,
А пороша выпадала въ эту ночь.
Всѣ къ заутрени идутъ, чуть бѣлый свѣтъ,
Запримѣтили на снѣгѣ свѣжій слѣдъ.
И дивуются: Смотри да примѣчай,
Это зайка либо бѣлый горностай.
Усмѣхаются иные, говорятъ:
Горностай ли былъ? Тутъ зайка ль былъ? Наврядъ.
А Чурило тутъ навѣрно проходилъ,
Красоту онъ Катерину навѣстилъ.
Говорили мнѣ, что будто молодецъ,
На Бермяту натолкнулся наконецъ,
Что Бермятой былъ онъ будто бы убитъ,
Кто̀ повѣдалъ такъ, неправду говоритъ.
Ужь Бермятѣ ль одному искать въ крови,
Чести, мести,—какъ захочешь, такъ зови,
Не убьешь того, чего убить нельзя,
Горностаева уклончива стезя.
Тотъ, кто любитъ,—какъ ни любитъ, любитъ онъ,
И кровавою рукой не схатишь сонъ,
Сонъ пришелъ, и сонъ ушелъ, лови его,
Чуръ меня, желанье сердце не мертво.
Знаю я, Чурило Пленковичъ красивъ,
Съ нимъ цѣлуются, цѣлуются, онъ живъ,
И сейчасъ онъ улыбаяся идетъ,
Предъ лицомъ своимъ подсолнечникъ несетъ,
Расцвѣчается подсолнечникъ-цвѣтокъ,
Чтобы жаръ лицо красивое не сжегъ.
Я говорилъ о призракахъ, созданныхъ Русской народной мечтой. Вѣчное сближеніе и вѣчное расхожденье Генія Русскаго языка и Генія Польской Рѣчи даетъ возможность заглянуть на мгновенье въ таинственныя горницы души. Герои Русскихъ былинъ хотятъ любви—и достигаютъ ея. Они непремѣнно хотятъ любить, и, любя, любовно слиться съ желаннымъ. Обладанье—завѣтное слово Русской мечты. Но есть и другой полюсъ Красоты. Видя любовь, не принять ее. Возбуждая любовь, не брать ее. Опрокидывать чувства свои въ непостижную, въ недостижимую глубину хрустальнаго затона. Стать озеромъ, въ которое глядятъ плакучія вѣтви ивъ и березъ. Стать рѣкою, въ которой всѣ чувства могутъ жить лишь какъ шепчущій лѣсъ камышей, лишь какъ бѣлыя чаши купавъ, озаренныя Новой Луной, лишь какъ тихіе—тихіе ропоты души, что прошла чрезъ тѣлесность, и вольно уходитъ въ качаніи волнъ къ великой пустынѣ Моря. Образъ, въ которомъ, какъ будто въ печальной и свѣтлой зеркальности, отразился ликъ Польши, есть образъ Ванды, чье имя есть символъ и кличъ для каждаго Польскаго сердца.
Ванда, Ванда, Дѣва Польши, ужь сведенъ съ минувшимъ счетъ,[9]
Свѣтлый призракъ въ глубь принявши, Висла медленно течетъ.
Твой отецъ, о, Панна Влаги, былъ властитель Польши, Кракъ,
Онъ убилъ смолою Змія. Подвигъ тотъ случился такъ.
Змѣй Вавель, въ горѣ пещерной, извиваясь, былъ въ гнѣздѣ,
Истреблялъ людей и нивы, изводилъ стада вездѣ.
Мудрый Кракъ, чтобы искушенъ былъ Змій Вавель, хититель злой,
Начинилъ бычачьи шкуры липко-черною смолой.
Близь пещеры, гдѣ темнѣла та змѣиная нора,
Встали чудища бычачьи, началась въ горахъ игра.
Змѣй Вавель бычачьи шкуры пастью жадною пожралъ,
И внутри воспламенился, и, безумствуя, сгоралъ,
И сгорѣлъ, пробивъ ущелье. Спасъ свою отчизну Кракъ.
Городъ Краковъ именитый есть лишь дней минувшихъ знакъ.
Дочь такого-то героя Ванда стройная была.
Какъ была она надменна! Какъ была она свѣтла!
Много витязей хотѣло Дѣву Польскую плѣнить.
Мысль ничья ей не сумѣла золотую выткать нить.
Ванда, въ день когда раскрылся красоты ея цвѣтокъ,
На себя взглянула утромъ въ протекающій потокъ.
И сказала: «Развѣ можетъ рядомъ съ золотомъ быть мѣдь?
Нѣтъ достойнаго мужчины Польской Панною владѣть»,
И молва о Свѣтлоглазой прогремѣла тамъ вдали.
Въ край ея изъ странъ далекихъ Алеманы подошли.
Алеманскій повелитель, пышнокудрый Ритогаръ,
Красотою Ванды взятый, плѣнникъ былъ всевластныхъ чаръ.
И отправились къ ней дважды, трижды къ ней послы пришли,
Но привѣта Ритогару въ сердцѣ дѣвы не нашли.
Бранный кличъ тогда раздался—нѣтъ добра, будь геній зла.
Вся дружина Алемановъ копья длинныя взяла.
Но, хоть длинны, не достали, но, хоть остры, нѣтъ копья.
Ты была сполна красива—Ванда, власть сполна твоя.
Вся дружина Алемановъ, Ванду видя предъ собой,
Пораженная, какъ Солнцемъ, отступила, конченъ бой.
Кликнулъ вождь: «Да будетъ Ванда на землѣ и въ снѣ морскомъ!»
«Ванда въ воздухѣ», воскликнувъ, поразилъ себя мечомъ.
Чарованье совершилось, отошла звѣзда къ звѣздѣ,
Ванда всюду, звѣздность всюду, на землѣ и на водѣ.
Пѣсня въ воздухѣ надъ Вислой да не молкнетъ никогда,
Какъ побѣдный образъ Ванды живъ, пока течетъ вода.
Говоря о Польской и Русской душѣ и о способности Польской души уйти, въ страсти, отъ этой страсти, въ холодную зеркальность затона, я, конечно, не думаю, чтобы Поляки были менѣе страстны, чѣмъ Русскіе. Нѣтъ. Я думаю, что они болѣе страстны,—въ области любви во всякомъ случаѣ. Уже одинъ Пшибышевскій—достаточное тому доказательство. И самая утрата своей государственности—не изъ той ли же сферы явленій? Польская душа, быть можетъ, болѣе страстная, чѣмъ Русская, но она и болѣе изящная, а потому въ нѣкоторыя минуты и въ нѣкоторыхъ вещахъ менѣе размашистая, менѣе первобытная. Тутъ происходитъ какая-то странная запутанность, перестановка—и тотъ, отъ кого можно ждать большаго въ смыслѣ выявленія природныхъ силъ, въ смыслѣ мощи первороднаго свѣченія, останавливается на полдорогѣ, или къ иной уходитъ дорогѣ, ибо, со всей силой страсти мысленно пробѣжавъ извѣстный путь, онъ наталкивается на свою способность къ изяществу, и въ этомъ обрѣтаетъ препятствіе. Мы сейчасъ увидимъ любопытный примѣръ.
Русская народная мечта, говоря о любви, доходитъ не только до кипѣнія страсти, но и опрокидывается въ какую-то беззавѣтную красивую безшабашность. Тутъ, въ точномъ смыслѣ, разъ я хочу, чортъ мнѣ не братъ. Хочу—и все тутъ. Страсть превращается въ страшность, любовь озаряется ненавистью, мольба обращается въ требованіе, ласка являетъ ликъ истязанія. Съ этимъ огнемъ не шути, а разъ пошутилъ—берегись. Поцѣлуями грезитъ любовь, грезитъ нѣжностью, но иногда можетъ вотъ такъ говорить:
Есть поцѣлуи—какъ сны свободные,[10]
Блаженно-яркіе, до изступленія.
Есть поцѣлуи—какъ снѣгъ холодные,
Есть поцѣлуи—какъ оскорбленіе.
О, поцѣлуи—насильно данные,
О, поцѣлуи—во имя мщенія!
Какіе жгучіе, какіе странные,
Съ ихъ вспышкой счастія и отвращенія!
Бѣги же съ трепетомъ отъ изступленности,
Нѣтъ мѣры снамъ моимъ, и нѣтъ названія.
Я силенъ—волею моей влюбленности,
Я силенъ дерзостью—негодованія.
Душа здѣсь доходитъ до страшнаго посягновенія. Но не всѣ, однако, посягновенія внѣшне-насильственны. Можно наворожить, колдованьемъ схватить, тоскою взять душу. Если только что прозвучавшія строки могутъ казаться немотивированнымъ воплемъ, крикомъ, донесшимся изъ неуслышаннаго нами разговора, вотъ, въ дополненье, Русскій народный заговоръ, воистину народный, отобразившійся въ напѣвности. Это заговоръ на тридцать три тоски.
Тамъ на морѣ-Океанѣ,[11]
Тамъ на островѣ Буянѣ,
Свѣтитъ камень алатырь,
А кругомъ и даль, и ширь.
На огнѣ тамъ есть доска,
На доскѣ лежитъ тоска,
Не одна тоска, смотри,
Не одна, а тридцать три.
И мечутся тоски,
Кидаются тоски,
И бросаются тоски
Вдоль дороги, вдоль рѣки.
Черезъ всѣ пути-дороги,
Черезъ горы крутороги,
Перепутьемъ и путемъ
Мчатся ночью, мчатся днемъ.
Дѣва смотритъ вдоль рѣки,
Вы мечитесь къ ней, тоски,
Къ дѣвѣ киньтесь вы, тоски,
Опрокиньтесь вы, тоски.
Киньтесь въ очи, бросьтесь въ ликъ,
Чтобы міръ въ глазахъ поникъ,
И въ сахарныя уста,
Чтобъ страдала красота.
Чтобы молодецъ былъ ей
Свѣта бѣлаго милѣй,
Чтобы Солнце ослѣпилъ,
Чтобы Мѣсяцемъ ей былъ.
Чтобъ плясала для него,
Такъ, не помня ничего,
Чтобы тридцать три тоски
Были въ пляскѣ позвонки.
Чтобъ кидалася она,
И металася она,
И бросалася она,
И покорна, и нѣжна.
Мнѣ кажется; что я безъ конца слышу звуки гармоники. Это играетъ деревенскій парень, онъ изъ родной моей деревни, но побывалъ въ сосѣднемъ городѣ, на ткацкой фабрикѣ, и, подышавъ среди враждебныхъ стѣнъ, научился злорадству. Исполненъ злорадной любви, онъ теребитъ гармошку, играетъ, играетъ, играетъ, и, наконецъ, со смѣхомъ падаетъ на землю. Когда Славянская душа вступила на такой путь и заговорила такимъ языкомъ, для нея уже нѣтъ никакихъ преградъ. Любовное хотѣніе сбрасываетъ всѣ узы. Нѣтъ ничего, есть только желанныя губы—и къ нимъ должны прильнуть вотъ эти горячія губы. И даже страшныя преграды кровнаго родства, которыя незримой муравьиной работой воздвигаются изъ поколѣнья въ поколѣнье и изъ столѣтія въ столѣтье, колеблются и падаютъ.
Польская сказка говоритъ о братѣ и сестрѣ.
Царевичъ, братъ, сестра, Царевна,
И нѣтъ надъ ними въ мірѣ старшихъ,
И велико ихъ королевство,
Однако, счастія имъ нѣтъ.
Сестра—красивая такая,
Что братъ родной въ нее влюбился,
Ее безъ памяти онъ любитъ,
И молитъ: Будь моей женой.
Когда жь она его исканья
Отвергла, скорбью уязвленный,
Онъ посмотрѣлъ неотразимо,
И съ безнадежностью вскричалъ:—
Да будетъ! Въ міръ пойду широкій,
И если тамъ найду такую,
Что на тебя похожа будетъ,
Ужь не увидишь ты меня.
Но въ жены лишь возьму такую,
Чтобы во всемъ, какъ ты, являлась,
Коль не найду, назадъ вернуся,
И ты должна моею быть.
Не разсудивши, обѣщала,
И тщетно юный Королевичъ
Къ восходу Солнца направлялся,
И устремлялся на Закатъ.
Семь лѣтъ онъ странствовалъ. Когда же
Седьмой былъ годъ на истеченьи,
Къ сестрѣ вернулся братъ изъ странствій,
Дабы исполнился обѣтъ.
Впервые видя, что ошиблась,
И промедленія желая,
Сказала: Свѣтлую одежду
Мнѣ дай, какъ звѣзды и Луна.
Онъ быстро лунную одежду
Принесъ со звѣздною отдѣлкой,—
Она одежды пожелала.
Въ которой Солнца былъ бы свѣтъ.
Принесъ. Она тогда сказала,
Чтобъ колесницу онъ ей сдѣлалъ,
Чтобы летѣть, куда захочетъ,
И быть невидимой на ней.
Царевичъ вѣдалъ чародѣя,
Тотъ сдѣлалъ чудо-колесницу,
Была отсрочка невозможна,
И былъ назначенъ свадьбы день.
Она въ чертогъ свой удалилась,
Служанку скрытно отослала.
Сама же, стоя въ колесницѣ,
Одежды стала облекать.
И, одѣваясь, говорила:
«Разступись, земля сырая,
Братъ сестру беретъ женою,
То великій грѣхъ».
Когда одѣлась для вѣнчанья,
Земля предъ нею разступилась,
И свѣтлоликая Царевна
Невидимо упала внизъ.
Но прежде, чѣмъ въ провалѣ скрыться,
Царевна, плюнувъ, повелѣла,
Чтобъ на вопросы, какъ служанка,
Держала рѣчь ея слюна.
Объятый пыломъ нетерпѣнья,
Братъ приближеннаго послалъ къ ней.
Тотъ въ дверь стучитъ и вопрошаетъ,
Царевну скоро ль нужно ждать.
Слюна же голосомъ служанки:—
Уже одинъ чулокъ надѣла.
И ждетъ Царевичъ въ нетерпѣньи,
Но съ упоительностью ждетъ.
И вскорѣ снова въ дверь стучатся:—
Ждутъ гости. Скоро ли готова?
Слюна въ отвѣтъ:—Надѣла платье,
Теперь уже почти сейчасъ.
Надходитъ вечеръ, мракъ густѣетъ,
И обрученный въ нетерпѣньи,
Понявъ напрасность стуковъ, зововъ,
Къ Царевнѣ дверь велитъ взломать.
Со всѣмъ дворомъ въ чертогъ ворвался,
На пропасть смотритъ изумленный,
Зоветъ сестру, сестру-невѣсту.
И говоритъ ему слюна:
«Нѣтъ сестры, ужь подъ землею,
А тебѣ сказать велѣла:
Если близкое есть близко,
Можно ль ближе сочетать?
А еще она сказала:
Разступись земля сырая,
Братъ сестру беретъ женою,
То великій грѣхъ».
Польская народная мечта останавливается со страхомъ на этой предѣльности. Зная, что Египетскіе Фараоны и дѣти Солнца, Перуанскіе Инки, сочетались съ своими сестрами брачною любовью, при соблюденіи извѣстныхъ ритуальностей, я не вижу ничего страшнаго въ любви—влюбленности брата и сестры. Постижимость ея во всякомъ случаѣ пріемлю. Но душа моя ужасается и возмущается при мысли о томъ кошмарѣ, черезъ который проходитъ Эллинскій герой, а между тѣмъ Русская народная мечта говоритъ именно о тайнѣ сына и матери.
Тайной скрыты всѣ рожденья,
Тайной скрыта смерть.
Богъ, спаси отъ искушенья,
И возьми насъ послѣ смерти въ голубую твердь.
Вотъ выходитъ мать изъ терема, и вся она—кручина,
Чернымъ шелкомъ обвила она дитя, родного сына,
Положила на корабликъ, и пустила на Дунай.
«Уплывай, судьба, въ безвѣстность. Горе! Дитятко, прощай!»
Чтобы страшнаго избѣгнуть, по волнамъ дитя пустила,
Обливаяся горючими слезами, говорила:
«Ахъ, ты, тихій Дунай,
Ты сыночка принимай,
Ты корабликъ этотъ новый потихоньку колыхай.
А ты, быстрая вода,
Будь ему сестрой всегда.
А ты, желтый песокъ,
Береги его, какъ золото не разъ ты уберегъ.
Вы, лѣса, вы не шумите,
Мово сына не будите».
Плачетъ мать. И будетъ плакать. Жаль ребенка своего.
Страшный рокъ ей былъ предсказанъ. Ускользнетъ ли отъ него?
Двадцать лѣтъ прошло не полностью. До тихаго Дуная
За водой вдова изъ терема выходитъ молодая.
Пристаетъ корабль, на палубѣ красивый молодецъ,
Онъ рѣкой, лѣсами выхоленъ, зовутъ его Донецъ.
«Эй, пригожая вдова, куда идешь ты?»—«За водою».
«—Любишь ты Донца, скажи мнѣ? Обвѣнчаешься со мною?»
«—Я люблю Донца, красивъ онъ. Обвѣнчаюся съ Донцомъ».
Вотъ сидятъ. Вино и медъ тутъ. Были, были подъ вѣнцомъ.
То, что тайно, станетъ явно. Незабвенные есть знаки.
Горекъ медъ, вино не пьяно. Боль огнемъ горитъ во мракѣ.
«Что же это? Какъ же это? Какъ же быть на свѣтѣ намъ?
Мать, поди и утопися. Я же въ лѣсъ пойду къ звѣрямъ».
Полно, темные. Постойте, сердцу больно.
Нѣтъ вины на васъ, когда вина невольна.
Если страшное вамъ было суждено,
Помолитесь, канетъ темное на дно.
А Дунай течетъ, до Моря убѣгая,
И Дунаю мать родная—глубь морская,
Изъ морей рѣка по каплѣ собралась,
До морей идутъ всѣ рѣки въ должный часъ.
Ахъ, Дунай ты, Дунай,
Ты меня не потопляй,
Плачу я, мое ты горе потихонечку качай.
А ты, свѣтлая вода,
Будь душѣ сестрой всегда.
А ты, желтый песокъ,
Золотись въ свой должный срокъ.
А вы, темные лѣса,
Вы шумите, говорите, ухожу я въ Небеса.
Всѣмъ они открыты намъ,
Есть скончанье всѣмъ путямъ.
Міръ, прощай,
Ахъ, Дунай ты, Дунай, тихій плещущій Дунай!
Прикоснувшись къ страшному, начавъ играть въ загадки, Славянская душа не останавливается у преддверья лабиринта, а блуждаетъ, блуждаетъ безъ конца, какъ будто Водяной ее заманиваетъ въ топи и трясины, какъ будто Русалки завлекаютъ ее подъ мельничное колесо, какъ будто Лѣшій, какъ будто Лѣсъ, издѣваясь, крутитъ и кружитъ обезумѣвшаго путника, и мыслью овладѣваетъ пьяное забвеніе, и ноги идутъ не туда, куда хочетъ идти все тѣло, гибнетъ въ напрасномъ круженіи все желанное, что было только что легко достижимымъ, умножается навожденіе, и въ неоглядности родныхъ пространствъ возникаетъ страшная тѣнь Рока. Говоритъ Русская дѣвица, и говоритъ она о Горѣ. Говоритъ добрый молодецъ, и говоритъ онъ о Горѣ. Вотъ оно, Горе, отъ него не уйдешь. Плачетъ, надрывается дѣвическій женскій голосъ.
Въ воскресенье матушка замужъ отдала,[13]
Въ понедѣльникъ Горе привязалось къ ней.
«Ты скажи мнѣ, матушка, какъ избѣгнуть зла?
Горе привязалося, помоги скорѣй.
Я отъ Горя спрячуся въ темные лѣса,
Тамъ поютъ привольные птичьи голоса».
Горе вслѣдъ бѣжитъ за ней, Горе говоритъ:
«Лѣсъ срублю, тебя найду. Чу, какъ лѣсъ шумитъ».
«— Ты скажи мнѣ, матушка, мнѣ куда идти?
Можетъ, я въ поляхъ смогу свой уютъ найти?»
Горе вслѣдъ идетъ за ней, Горе говоритъ:
«Всѣ поля серпомъ прижну, рокъ не защититъ».
«— Ты скажи мнѣ, матушка, гдѣ укрыться мнѣ?
Я пойду въ зеленый лугъ, онъ цвѣтетъ во снѣ».
Горе вслѣдъ идетъ за ней, Горе говоритъ:
«Я скошу зеленый лугъ, лугъ измѣнитъ видъ».
«— Ты скажи мнѣ, матушка, какъ развѣять тьму?
Въ теремъ я высокъ пойду, спрячусь въ терему».
Горе вслѣдъ идетъ за ней, Горе говоритъ:
«Теремъ я высокъ зажгу, теремъ твой сгоритъ».
«— Ты скажи мнѣ, матушка, гдѣ же скрыться мнѣ?
Въ горы я круты пойду, скроюсь въ вышинѣ».
Горе вслѣдъ идетъ за ней, Горе говоритъ:
«Я червемъ совьюсь, не твердъ предъ червемъ гранитъ».
«— Ты скажи мнѣ, матушка, гдѣ же отдыхъ мнѣ?
Въ землю я въ сыру пойду, скроюсь въ глубинѣ».
Горе вслѣдъ идетъ за ней, заступомъ стучитъ,
Стало, разсмѣялося, роетъ, говоритъ:
«Дочь моя родимая, я тебѣ вѣдь мать,
Ты сумѣла, доченька, горе горевать».
Много нѣжности въ Русской женской душѣ, въ душѣ дѣвической, но гибнетъ она, задавленная, въ безысходной нашей степной тоскѣ, безвыходной, хотя и безпредѣльной. Чѣмъ нѣжнѣй, тѣмъ больнѣй. И правду говоритъ Индусская пословица, что нѣжный цвѣтокъ можетъ вынести тяжесть пчелы, но не птицы. А злая птица—Горе. Тяжелая, съ темными крыльями, съ цѣпкими когтями.
И мужская смѣлость, юношеская сила такъ же безсильны передъ этимъ сумрачнымъ Призракомъ, какъ и женская нѣжность. Снова слышится плакучая пѣсня, и чудится, что это безъ конца жалуется тоскующая береза, тоскующая ива, шелестятъ подъ осеннимъ вѣтромъ изсохшіе листья, скрипятъ и скрипятъ искривленные стволы, раня другъ друга слишкомъ тѣснымъ соприкосновеніемъ.
Отчего ты, Горе, зародился?[14]
Зародилось Горе отъ земли сырой,
Изъ-подъ камня сѣраго явилося,
Подъ ракитой спало, подъ сухой.
Встало Горе, въ лапти пріобулося,
И въ рогожку Горе пріодѣлося,
Повязалось лыкомъ, усмѣхнулося,
И близь добра молодца усѣлося.
Смотритъ, видитъ молодецъ: Не скроешься.
Сѣрымъ зайцемъ въ поле устремляется.
«Стой, постой», тутъ Горе усмѣхается,
«Въ западнѣ моей», молъ, «успокоишься».
Да, не такъ легко отъ Горя скроешься.
Онъ въ рѣку уходитъ рыбой-щукою.
«Будетъ неводъ молодцу наукою,
Въ частой сѣти скоро успокоишься».
Смотритъ, видитъ молодецъ: Не скроешься.
Въ лихорадку онъ да во постелюшку.
«Полежи, ты день лежи, недѣлюшку,
Полежишь въ горячкѣ, успокоишься».
Смотритъ: Что жь, и въ бредѣ не укроешься?
Застоналъ тутъ молодецъ въ лихой тоскѣ.
Знать, одинъ есть отдыхъ—въ гробовой доскѣ.
Горе заступъ взяло: «Успокоишься».
Жизнь родилась, жизнь въ землѣ сокрылася.
Тутъ и все. А Горе усмѣхается.
Изъ-подъ камня сѣраго явилося,
Снова къ камню сѣрому склоняется.
Блуждающій путникъ постучался рукою своей въ послѣднюю, самую плотную, стѣну, но оттуда лишь говоръ костей осыпающагося склепа. Тутъ и самые сильные безсильны. Встрѣчается на конѣ своемъ Добрыня со Смертью, и кичится, и хочетъ съ ней биться. Но угрожающій и спокойный голосъ говоритъ ему:
Эй, Добрыня, поспѣй, съ бѣлымъ свѣтомъ проститися, выну пилья, засвѣтятъ, звеня,
Подсѣку, эти пилья—невиданно-острыя, подсѣку, упадешь ты съ коня.
И напрасно онъ молитъ сроку, чтобъ ему—за грѣхи попрощаться, за силу убитую, и о крови промолвить слова. Съ безпощадностью Каменнаго Гостя ни минуты не даетъ Смерть Добрынѣ. И Оника Воинъ будетъ такъ же молить Смерть прекрасную, безпосульную и безродную, но и для него счетъ составленъ, роспись дней.
Больше нѣтъ ни лѣтъ, ни мѣсяцевъ, ни времени,
Ни минутки, чтобъ другой нарядъ надѣть.
Будетъ. Палъ Оника Воинъ съ гуломъ бремени.
Палъ съ коня. Ему мы будемъ память пѣть.
Такъ же и всѣ Витязи, дойдя въ бореньи съ земною силой до полной побѣдительности, непремѣнно захотятъ, въ Славянской своей удали, схватиться съ силой Нездѣшней, и будутъ рубить Невѣдомыхъ, а разрубленные будутъ удваиваться въ числѣ и силѣ, пока не окаменѣетъ безразсудная стремительность, зашедшая за полюсъ Человѣческаго. И будутъ Витязи застывшими камнями.
Преступленіе, Горе, Смерть—Славянская греза помнитъ и знаетъ этихъ Темныхъ Ангеловъ, окруженныхъ страшнымъ сіяніемъ. Но вдругъ оторвемся отъ топей, трясинъ, отъ уродства и трупнаго цвѣта. Отойдемъ отъ черныхъ дорожныхъ столбовъ, указующихъ на роковое и запретное. Славянская мысль, въ своей всеобъемлющести, хорошо ихъ знаетъ, но Славянскій ликъ, какъ ликъ Мексиканскаго бога Вѣтровъ, Кветцалькоатля, не темный, а свѣтлый, онъ Изумрудно-Перистый Змѣй, его глаза—узывчивость свѣтлыхъ глубинъ, его волосы—золотыя струны солнечныхъ лучей. Духъ жизни и духъ Возрожденія, Возстанія изъ мертвыхъ—въ великой Славянской душѣ.
Есть въ неоглядныхъ пространствахъ придавленный нуждой, но, будучи отрѣшенъ отъ временнаго и случайнаго, будучи возведенъ въ свою естественную идеальность, необычайно-красивый и богатый человѣкъ, это—Русскій Крестьянинъ. Это онъ, онъ выносилъ въ своихъ глубинахъ и тѣни Боговъ Славянскихъ, Боговъ Свѣтлоглазыхъ, имъ же нѣсть числа, и великую мысль о стихійномъ захватѣ необозримыхъ, несчетныхъ равнинъ и лѣсовъ, и вѣчевой колоколъ гулкихъ былинъ, и свирѣльную пѣсню въ содружествѣ бѣшеной пляски, и сказку, перемѣнчивую, какъ оборотень, переливчатую, какъ воды разливной рѣки,—это онъ безъ конца пронзаетъ Землю сохой, прислушивается къ говорамъ Природы, создаетъ загадки и заговоры, выбрасываетъ на песчаное прибрежье, какъ нѣкое морское чудо, загадку своей исторической судьбы, первородной и единственной въ лѣтописяхъ Міра. Среди Русскихъ народныхъ заговоровъ особенно означителенъ и волшебно зеркаленъ «Заговоръ на зеленую дуброву». Вотъ онъ, возсозданный въ ритмѣ.
Я по острову хожу,[15]
Черезъ всѣ лѣса гляжу,
По прогалинамъ и мракамъ,
По оврагамъ, буеракамъ,
Дубъ, береза, липа, ель,
Ива, жимолость, и хмель,
И калина, и рябина,
И дрожащая осина.
Я по всѣмъ гляжу вѣтвямъ,
По листамъ, и по цвѣтамъ,
Я зову мою дуброву,
Быть бы живу мнѣ, здорову:—
Подступясь къ ней, звѣрь и гадъ,
Чтобъ сейчасъ же шли назадъ,
Чтобъ не шли къ намъ люди злые,
Вѣдьмы, вихри, водяные,
Чтобы въ дубровѣ, подъ листвой,
Самъ себѣ я былъ большой,
Чтобы листья мнѣ, въ шуршаньи,
Были въ тихомъ послушаньи,
Чтобы легкій вѣтеръ къ намъ
Шелъ, танцуя по верхамъ.
Мнѣ чудится, что Славянскій міръ былъ, мѣстами есть, и снова можетъ быть—такой свѣтлой, радостной зеленой дубравой, весенней дубравой, въ которой нѣжны свѣжіе листки и звонки веселыя переклички. Мы двоебожники, мы знаемъ Бѣлбога и Чернобога, но, когда два эти бога вели бесѣду-споръ, и когда въ историческихъ нашихъ судьбахъ мы увидѣли, что начинаетъ осиливать Чернобогъ, когда мы увидѣли, что
Какъ Хаосъ—міръ лѣсной,
Ужь поздно для лучей,
Ужь воронъ тьмы ночной
Прокаркалъ часъ ночей,
тогда мы съ творческимъ лукавствомъ сдѣлали самый мракъ красивымъ и звѣздоноснымъ, мы соединили Бѣлбога и Чернобога въ поэтическомъ дѣйствѣ, и, принявъ черный цвѣтъ, умножили число нашихъ красокъ. Мнѣ кажется, что это было такъ.
Бѣлбогъ съ Чернобогомъ былъ въ спорѣ,[16]
Кто въ чарахъ красивыхъ сильнѣй.
Раскинулось темное Море,
Помчались потоки лучей.
И Солнце, во имя Бѣлбога,
Пронзило огнемъ глубину,
И въ высяхъ ночного чертога
Зажгло золотую Луну.
Но хитростью Бога Ночного
Несчетности яркихъ лучей
Зажглись, какъ безмолвное слово,
Во влажностяхъ темныхъ очей.
И ежели Небо красиво,—
Ночной оно чарой зажглось,
Какъ блескъ синевого отлива
На пышности черныхъ волосъ.
Такъ спорили долго и много
Два Бога, и міръ былъ смущенъ,—
И День полюбилъ Чернобога,
И Сумракъ въ Бѣлбога влюбленъ.
Въ черной оправѣ, красивой, какъ черный мраморъ и какъ эбеновое дерево, въ оправѣ, нетлѣющей въ паденіи столѣтій, какъ нетлѣненъ корабль викинговъ, построенный изъ чернаго дуба, Славянская мысль развернула широкую, свѣтлую картину, полную жизнерадостности,—смотришь на нее, и въ душѣ звенятъ колокольчики, смотришь на нее, и видишь сплетенія лучистыхъ призраковъ, присутствуешь при свадьбѣ міровыхъ Стихій. Зеленыя Святки, праздникъ цвѣтовъ, вѣютъ Вѣтры, Стрибоговы внуки, бѣшеной вѣдьмой кричатъ, и нѣжною флейтой чаруютъ, качаютъ вершины деревьевъ, заставляютъ листы цѣловаться, поютъ и поютъ, и поютъ. Лѣсные царьки, Золотые рожки, свѣтятъ въ ночахъ вдоль рѣкъ и въ чащѣ лѣсной, гдѣ звѣздится папороть, уводятъ въ Землю и выводятъ изъ Земли на вольный воздухъ, покажутъ рѣзныя чаши въ пещерахъ, и снова уманятъ на лѣсную поляну подъ лазурный пологъ, на которомъ означился пышною млечностью Птичій путь, Дорога душъ. Въ полдень пляшутъ Лѣсунки. Глядите.
Вонъ, въ одеждѣ паутинной,[17]
Вмѣстѣ двѣ, и порознь три.
Волосъ свѣтлый, волосъ длинный,
И въ вѣнкахъ они, смотри.
Вонъ, еще, семья другая,
Порознь три, и вмѣстѣ двѣ,
Пляшутъ, въ зелени мелькая,
Нѣтъ слѣдовъ отъ нихъ въ травѣ.
Брилліантъ роняютъ въ дрему,
Въ бѣлый ландышъ, въ василекъ,
Освѣжаютъ ихъ истому,
Расцвѣчаютъ лепестокъ.
Вольныхъ бабочекъ вѣнчаютъ
Въ беззаконной ихъ любви,
Стебли тонкіе качаютъ,
Говорятъ всему: Живи.
И лѣсныя щебетуньи
Имъ поютъ свой птичій стихъ,
Эти малыя колдуньи
Сестры имъ въ забавахъ ихъ.
Въ гусляхъ сказочныя струнки
Теребитъ зеленый жукъ.
Пляшутъ стройныя Лѣсунки,
Долго длится тонкій звукъ.
Дивьи жены колдуютъ за стволами. Причудницы Полудницы крутятъ дорожный прахъ. Къ вечеру Лѣшій схватилъ лѣсные гулы, свилъ изъ нихъ великую звуковую змѣю, и вьется она, извивается между деревьевъ, мелькаетъ свѣтами, переливается тѣнями, дышитъ на ночныя фіалки, пьянитъ дрему и розовую кашку, перешепнется съ бѣлкой и совой, заманитъ въ чащу мечтанье, и чудитъ, и чудитъ, и звено за звеномъ слагаетъ пѣсни и сказки. Необъятно раскинулось Небо, и свѣтятся на немъ свѣчи судебъ нашихъ, самоцвѣтные камни созвѣздій,—
Небо, носящее имя Сварога,
Небо, верховная степь голубая,
Небо, родившее Солнце, Дажьбога.
Богъ Перунъ прогремѣлъ молніями, и теперь ушелъ за край Неба, и тѣшится тамъ голубыми зарницами. Спитъ, но назавтра проснется Богиня Громовница,—
Бѣлѣетъ, застылая, словно дремотная
Купава болотная,
Что еле раскрылась среди камышей.
За ночь сплететъ для нея Ярило ожерелье изъ рдяныхъ огней.
Богъ стадъ, прошумѣвшихъ отъ пастбища къ дому, прошелъ на ночлегъ, проигравъ на свирѣли земной свой псаломъ, пращуръ нѣжныхъ пѣвцовъ, полный изумрудной дремы, Волосъ-Велесъ. Годъ спѣтъ. Домой—подъ звукъ свирѣли. Литовскій праздникъ росы, Польскій праздникъ Живены, слившійся съ крикомъ кукушки, Русскій праздникъ Лады, когда поются веснянки и цѣлуются губы, всемірный праздникъ влюбленности, праздникъ первыхъ въ лѣсу лепестковъ, вѣдовскій праздникъ, отмыкающаго клады, папоротника—промелькнули всѣ праздники, озаряющіе круговратность Славянскихъ дней, и каждый изъ нихъ бросилъ мечтѣ какой-нибудь цвѣтокъ. Годъ спѣтъ. И давно ужь Ярило, на бѣломъ конѣ своемъ, возлюбивъ Бѣлоруссію, захватилъ въ свою лѣвую руку горсть желтыхъ колосьевъ и голубыхъ васильковъ, удалился отъ полей къ домамъ, и возникъ повсюду, среди безпредѣльной Россіи, и каждый, увидѣвшій его, чувствовалъ, что онъ явился только для него, какъ Кришна, когда танцевалъ съ пастушками, былъ одинъ, а каждая пастушка думала—и неложно—что онъ танцуетъ только съ ней. Домой. Когда входятъ въ окна дыханія полей и звуки лѣсовъ, домъ не тюрьма, а уютъ. Послѣ великой мистеріи жатвы кто-то начинаетъ пѣть:Вертитесь, обращайтесь,
Мои жернова.
И какъ отклики многоголосаго Эха, перекидывающагося черезъ горы изъ пещеры въ пещеру, въ сельскихъ пространствахъ, то въ одномъ просвѣтленномъ домѣ, то въ другой просіявшей избѣ, слышится пѣсня Жизни.
Вертитесь, обращайтесь,[18]
Мои жернова.
Вы, мысли, разрѣшайтесь
Въ пѣвучія слова.
Въ душѣ есть тоже зерна,
И долго, и упорно
Таятся зерна тѣ
Въ душевной темнотѣ.
Но мракъ души не вѣченъ,
Восходятъ зеленя,
О, милый, ты отмѣченъ
Тамъ въ сердцѣ у меня.
Вотъ, стебли зеленѣютъ,
Желтѣютъ, и полнѣютъ,
Густѣетъ ихъ толпа,
И мирно ждетъ серпа.
Красиво жнется нива,
Красивъ склоненный жнецъ.
О, все въ тебѣ красиво,
И мой ты наконецъ.
Лежатъ снопы рядами,
Блестятъ они предъ нами,
Наполнены воза,
Любуются глаза.
Вы, зерна, возвращайтесь,
Ужь мельница жива,
Вертитесь, обращайтесь,
Мои жернова.
Безъ друга, молодая,
На мельницѣ была я,
Вдвоемъ зерно дроблю,
Люблю тебя, люблю.
Радостенъ звукъ отшумѣвшихъ грозъ. Хороши поцѣлуи счастья. Хорошо поетъ птица любви. И много птицъ на нашемъ Небѣ. Много ихъ, съ звучными голосами, въ нашихъ лѣсахъ и надъ святынею нашихъ полей. Слушая ихъ, мы однажды заснули, въ золотое апрѣльское утро, и не жаворонки уже намъ пѣли, не соловьи, а Райскія птицы. Тотъ голосъ былъ сладостенъ.
На Макарійскихъ островахъ,[19]
Куда не смотрятъ наши страны,
Куда не входятъ Смерть и Страхъ,
И не доходятъ великаны,—
На Макарійскихъ островахъ
Живутъ безъ горя человѣки,
Тамъ въ изумрудныхъ берегахъ
Текутъ пурпуровыя рѣки.
Тамъ камни цѣнные цвѣтутъ,
Тамъ все въ цвѣтеньи вѣчно юномъ,
Тамъ птицы Райскія живутъ,
Волшебный Сиринъ съ Гамаюномъ.
И если слышимъ мы во снѣ
Напѣвъ, который многолиренъ,
Въ тотъ часъ, въ блаженной той странѣ,
Поетъ о счастьи свѣтлый Сиринъ.
И если звономъ нѣжныхъ струнъ
Ты убаюканъ, засыпая,
Такъ это птица Гамаюнъ
Поетъ въ безвѣстномъ, голубая.
Такъ пѣли намъ Райскія птицы. О полномъ счастьи. О полнотѣ того, чего хочетъ сердце. Снилась намъ также и птица Стратимъ, всемірно-грезящій, вѣчно живущій на морѣ, съ крыльями такими, что они отъ края до края Міра, и когда онъ поднимаетъ эти два крыла, весь Океанъ колыхается, и рождается правда для людей, и рождается Солнце для Міра.
Какъ же вернуться намъ въ чертогъ свѣтлыхъ вымысловъ, и какъ намъ дойти до дѣйствительно-сущей зеленой дубравы? Четверично-сіяющій Богъ, великій нашъ Богъ, Свѣтовитъ, бросилъ свой храмъ, онъ умчался на бѣломъ конѣ изъ алой Арконы. Жертвенный рогъ съ виномъ лежитъ на полу опустѣвшаго храма. Лежитъ тамъ и лукъ, метавшій острыя, мѣткія стрѣлы. Богъ Свѣтовитъ умчался въ Славянскій широкій міръ, объятый пожаромъ. Онъ озаритъ насъ, нашъ Свѣтовитъ. Но не въ Божескомъ ликѣ, а въ Человѣческомъ. Объ этомъ намъ молвитъ тихонько одна изъ цѣлебныхъ-волшебныхъ травъ нашихъ загадочныхъ Славянскихъ лѣсовъ, Трава-Костеръ.
Есть трава—растетъ[20]
Возлѣ тихихъ рѣкъ.
И не каждый годъ
Та трава цвѣтетъ,
А когда придетъ
Человѣкъ.
Ростъ—ея стрѣла,
И красивъ узоръ.
Та трава была
Много разъ свѣтла,
Снова расцвѣла,
Какъ костеръ.
И горитъ огонь
Возлѣ тихихъ рѣкъ,
Мчится красный конь,
Ржетъ, поетъ: не тронь,
Не хватай огонь,
Человѣкъ.
Съ ржаньемъ конь скакалъ,
Убѣжалъ въ просторъ.
Ярко промелькалъ,
Былъ расцвѣтно-алъ,
Возлѣ рѣкъ сверкалъ
Цвѣтъ-костеръ.
И свѣтла была
Влага тихихъ рѣкъ.
Въ мірѣ вѣсть прошла,
Что трава цвѣла:
Былъ здѣсь въ мірѣ зла
Человѣкъ.
Трава-Костеръ загорѣлась опять. И есть такой Человѣкъ, который изъ нѣмой и нѣмотствующей тиши, отъ тихихъ рѣкъ и изъ страшныхъ глубинъ, придетъ, какъ духъ Освобожденья. Онъ освященъ союзомъ съ Землей этотъ человѣкъ. Онъ ее холитъ, онъ ее нѣжитъ, онъ ее слушаетъ, онъ ея слушается. Связанъ съ ней трудомъ и поцѣлуемъ.
Среди безсмертныхъ призраковъ, увидѣнныхъ Русской былинною мыслью, самый красивый и самый таинственный—это простой мужикъ, притомъ еще увѣчный, ставшій въ единый мигъ—изъ калѣки—исполиномъ. Смиренникъ лѣсовъ, Илья Муромецъ, спавшій тридцать лѣтъ, и проснувшійся, чтобы взять мечъ-кладенецъ Свѣтогора, чтобы смѣнить человѣческимъ ликомъ стихійныя блужданія природнаго, владѣющаго человѣческой душой, лишенной опоры средоточія,—геній Русской пашни, твердо знающій архимедовское «Дай гдѣ стать—и переверну Міръ», Илья Муромецъ, который, бросая, для подвиговъ, свою родную тихую рѣку Оку, внутренне поклялся не измѣнять никогда святынѣ Крестьянства,—какъ символическій даръ бросилъ въ свѣтлыя рѣчныя воды корку чернаго хлѣба. А если изъ сказаній тайновѣдѣнія мы знаемъ, что пшеничный колосъ, такъ же, какъ дающая золотистый медъ пчела, былъ принесенъ людямъ съ Вечерней Утренней Звѣзды, Венеры, намъ, Русскимъ, нужны небесные дары, но еще нужнѣе нашъ черный хлѣбъ. Безъ него мы жить не можемъ, и не можемъ не тосковать. И сѣвъ на коня, Илья въ единый мигъ ускочилъ въ новое невѣдомое бытіе, но конь пробилъ копытомъ ямину, а изъ ямины брызнула свѣжая вода, и эта лѣсная криница все еще поитъ Славянскую душу, и напоитъ ее много еще разъ живою водой. И еще, самое главное, Илья Муромецъ единый изъ всѣхъ былинныхъ героевъ не кичился по-пустому своей могучею силой. Микула Селяниновичъ—не его ли другая ипостась? Илья Муромецъ вѣдалъ великую гордость взметнуть своего врага на воздухъ, въ высоту, и схватить падавшаго, чтобы онъ не убился. Что̀ убивать по-пустому, ежели можно и безъ этого? «Но если»…
Всѣ былинные наши родные герои завершили свой кругъ, и судьба ихъ пропѣта и спѣта до конца. А о смерти Ильи ничего намъ невѣдомо. Знаемъ, что онъ разметалъ Кіевскія роскошества, заставилъ присмирѣть кичливыхъ щеголей, и знаемъ, что отъ Земли онъ ушелъ къ Морю, что ѣхалъ онъ по Морю на быстромъ кораблѣ, именующемся Соколъ, и что гнался за Соколомъ Сизый Орелъ, но Соколъ-то былъ быстрѣе, и ушелъ, и ушелъ—а куда? Такіе, какъ Муромецъ, ужь вѣдаютъ, куда имъ уходить, и какъ и когда придти.
И Муромецъ идетъ.
Онъ не утонулъ въ Морѣ, его призракъ ужь чудится въ страшной для многихъ, въ желанной для многихъ, близи. Геній Земли о Землѣ стосковался, и идетъ, чтобы взять ее снова себѣ, чтобы освободить отъ плѣна стосковавшуюся о немъ невѣсту и жену его. Снова слышится топотъ коня, грохотъ копытъ, пробивающихъ мертвую тьму для рожденья цѣлящихъ источниковъ, раздается какъ гулъ нарастающихъ грозъ. Отъ молній по тихимъ рѣкамъ пойдутъ небывалые рокоты. Жертвенно будетъ пылать, вдоль по теченію струй, растущая на берегахъ Трава-Костеръ. И сердце живое желаетъ бури, и молитъ о грозѣ. Мы, прошедшіе черезъ такія грозы, когда погибаетъ все, можемъ ли, станемъ ли мы трепетать громовъ? Намъ приснилась Птица Огня, а путь въ ея дворецъ—черезъ мостъ Радуги. И мы, Славяне, мы, Русскіе, лишь вступаемъ въ великій водоворотъ воздушныхъ вихрей, а отсюда ужь видимъ неизбѣжную Радугу. И другіе народы знали пѣсни различныя, лунныя и солнечныя, но спѣлъ ли кто во-истину псаломъ цвѣтистой Радуги! А мы споемъ его. Вотъ, мы его поемъ:
Радуга—лукъ,[21]
Изъ котораго Индра пускаетъ свои громоносныя стрѣлы.
Кто въ мірѣ единый развѣдаетъ звукъ,
Тотъ услышитъ и все семизвучье, раздвинетъ душой звуковые предѣлы.
Онъ войдетъ въ восьмизвучье, и вступитъ въ цвѣтистость, гдѣ есть фіолетовый полюсъ и бѣлый,
Онъ услышитъ всезвучность напѣвовъ, рыданій, восторговъ, моленій, и мукъ.
Радуга—огненный лукъ,
Это—оружье Перуна,
Бога, который весь міръ оживляетъ стрѣлой,
Гулко поющей надъ Майской, проснувшейся, жадной Землей,
Лукъ огневого Перуна,
Бога, въ которомъ желаніе жизни, желаніе юности вѣчно и юно.
Радуга—мостъ, что въ выси изогнулся дугой,
Мостъ, что въ разбѣгѣ, надъ бурею влажной и жаркой,
Свѣжей при молніяхъ, выгнулся праздничной аркой,
Словно павлинъ,
Исполинъ,
Въ радости яркой
Вдругъ распустилъ въ Небесахъ расцвѣченный свой хвостъ,
Словно Жаръ-Птица раскрыла надъ міромъ кометный свой хвостъ,
Въ радости яркой
Отъ свѣжей игры самоцвѣтныхъ дождей.
Радуга—мостъ,
Радуга—змѣй,
Поясъ цвѣтной изъ играющихъ звѣздъ,
Царскій уборъ изъ небесныхъ лучей,
Божій престолъ,
Божій алтарь для возженья неузнанныхъ дней,
Праздникъ весенняго Агни надъ мирностью пашенъ и селъ,
Радуга—звукъ,
Претворившійся въ свѣтъ,
Радуга—Ветхій Завѣтъ,
Въ Новомъ несозданномъ Храмѣ живущій, какъ знакъ избавленья отъ временныхъ мукъ,
Слово, въ которомъ несчетность значеній, число, для котораго имени нѣтъ,
Радуга—звукъ,
Воплотившійся въ пламенный цвѣтъ.
— Балеарскіе острова.
Пальма. 1907, Май.