ЖАРЪ-ПТИЦА, она же Царь-Дѣвица, она же Елена-Краса, она же Василиса Премудрая, крылатая душа, дѣвушка-женщина, Бѣлая Лебедь, ставшая любовницей Потока и женой его, Лиховидьевна, знающая змѣиныя тайны, юная княжна Забава, отдающая нѣжное свое тѣло Соловью Будиміровичу, въ саду, гдѣ чаруетъ весеннее вишенье, Польская Ванда, бывшая панной, а ставшая влагой, которая свѣтитъ, поетъ, журчитъ, и журчитъ, и скажетъ слушающимъ много тайнъ, но никогда не разскажетъ своей тайны. Жаръ-Птица—это утренній свѣтъ, таящій въ своей изумрудно-жемчужной нѣжности возможности всѣхъ пожаровъ, Жаръ-Птица—рубиновыя крылья, заколдованный садъ, такой воздушный, непостижимый, что вокругъ него тянутся незримыя струны, и чуть, хоть самымъ легкимъ касаньемъ, тронешь одну тонкую струну, запоетъ тотъ садъ, запоетъ хрустальный замокъ, запоютъ всѣ звоны, какіе есть въ мірѣ, отъ дѣтскихъ колокольчиковъ, чей звонъ нѣжнѣе бѣлыхъ колокольчиковъ влюбленнаго ландыша, до звенящаго рокота угрозъ, до набата, звучащаго въ дымѣ пожаровъ до желѣзнаго гула, говорящаго глухо о тайнахъ и ужасахъ смерти. Жаръ-Птица, Жаръ-Птица, кто увидѣлъ тебя, кто услышалъ однажды твой голосъ-напѣвъ, зрачки того сдѣлались болѣе глубокими, принявъ въ себя отблескъ самоцвѣтныхъ камней, и голосъ того можетъ говорить душѣ, какъ говорятъ цвѣтамъ лучи Мѣсяца и Солнца. Жаръ-Птица живетъ въ хрустальномъ замкѣ, а Орфей сказалъ, что солнечный свѣтъ, проходя черезъ горный хрусталь, зажигаетъ огонь, который издревле зовется священнымъ Огнемъ. У Жаръ-Птицы рубиновыя крылья, а средневѣковые маги знали, что карбункулъ, иначе красный рубинъ, иначе ликъ или цвѣтъ огня, отъ Солнца имѣетъ даръ свѣтить въ темнотѣ и быть надлежащимъ оружіемъ противъ отравы. Гдѣ Жаръ-Птица, тамъ свѣтитъ сіяніе жизни, камень-изумрудъ, а Разэсъ, врачъ Арабскій, наблюлъ, что, если ехидна глядитъ на изумрудъ, слѣпнутъ у ней глаза. Слѣпнутъ глаза, которые могутъ ранить, исчезаютъ ковы сглаза, ослабѣваютъ злыя силы Земли и души человѣческой, раздвигаются вольные зеленые просторы, и горитъ хризолитно, отъ края до края, безсмертное Море, тамъ, гдѣ на мигъ показалась Жаръ-Птица, цвѣтокрылая птица пѣвцовъ и влюбленныхъ, длиннокрылая птица Славянъ.
Въ Славянскихъ народныхъ глубинахъ—безчисленность сложныхъ замысловъ, въ нихъ дремлютъ исполины, въ нихъ дышатъ грузныя чудовища, проходятъ стройныя фигуры, тѣла, которыя хочется назвать душами, мелькаютъ тѣни Боговъ свѣтлоглазыхъ, лютней звучитъ народный стихъ, слышится воркотня сказки, сѣдѣетъ вѣковое преданье, возникаетъ предѣльность всѣхъ полюсовъ души, гудитъ былинный гулъ со всѣмъ его безумнымъ разгуломъ и размахомъ, пролепечетъ ручеекъ дѣтской пѣсенки, обрамленной глазками синихъ незабудокъ, застонетъ напѣвъ Олонецкихъ плакальщицъ, встанетъ изъ-подъ сѣраго камня Горе, и долгій затянется свирѣльный звонъ. Долгій, какъ день, когда ждешь желаннаго, долгій, какъ ночи осеннія, долгій и печальный, какъ нить жизни, широкій, какъ Южная Русская степь, бездонный, какъ затонъ лѣсныхъ озеръ, шепчущій, стонущій, какъ шорохъ осокъ, какъ шелестъ камышей Владимірскихъ болотъ, свѣтящихъ бѣлыми лиліями, печальный, печальный, красиво-печальный, пока не сорвется печаль въ тоску—и тогда сожмутся судорожно руки, и засвѣтитъ въ душѣ ущербный Мѣсяцъ, а головни среди подожженныхъ домовъ загорятся, какъ страшные красные цвѣты, багровые расцвѣты мести.
Россія—великая деревня, Русская пѣсня и Русская сказка—это два цвѣтка, полевой и лѣсной, двѣ травинки луговая и болотная, луговая и степная. Мы жалко дышемъ дыханьями Города, злого Города съ его громадами домовъ, закрывающихъ Солнце, искажающихъ Небо, шлющихъ въ синеву грубые дымы, и ставящихъ маяками кошмаръ фабричныхъ трубъ. Городъ—насильственно слитное множество, гдѣ каждое существо обращаетъ къ другому колючки, а разстаться не хочетъ, а разстаться не можетъ. И всѣмъ потому тамъ неловко молчать. И всѣ потому тамъ говорятъ, и всѣ лгутъ. Заражая другъ друга, оскверняютъ себя.
Сколько въ Городѣ дверей,—вы подумали объ этомъ?[1] |
Склады множества вещей, въ жизни будто бы полезныхъ, |
Колдуютъ, но лживо. Наколдовываютъ, а не заколдовываютъ. Не очарованье, а сглазъ. Городъ—лживый чародѣй, и городская греза свита изъ уличныхъ грохотовъ, захватанныхъ словъ и густыхъ выдыханій Дома. Здѣсь возникаетъ, съ дѣтства намъ знакомый, но не по-дѣтскому страшный, духъ Домовой.
Неуловимымъ видѣньемъ, неотрицаемымъ взоромъ,[2] |
Мы читаемъ великія космогоніи и прошедшія по міру эпопеи. Мы прикасаемся къ Индусскимъ «Ведамъ», къ Мексиканскому «Пополь-Ву», къ «Зендъ-Авестѣ» суровыхъ Персовъ, къ Скандинавской «Эддѣ» съ ея Одиномъ и Бальдеромъ, къ Финской «Калевалѣ», гдѣ чаруетъ Вейнэмейнэнъ, Орфей, измѣненный дыханьемъ мороза,—но вѣдь всѣ эти вѣщія руны создались не въ рокотѣ Города. Небо и Море—тамъ, гдѣ Одинъ съ могучими воронами, гдѣ свѣтлоглазый Бальдеръ, нашедшій свой смертный костеръ, костеръ, возрождающій на морскихъ волнахъ, какъ Мексиканскій богъ Воздуха, изумрудно-перистый Кветцалькоатль, сгорѣвшій на грани сліянія Земли, Неба и Моря, чтобы стать Вечерней Звѣздой. Великія космогоніи и живущія вѣка преданія, пѣсни и сказки создаются въ умахъ людей, которые еще не порвали священнаго союза съ чарованьями вѣтра, лѣса и луга, съ колдованьями горъ и зеркальныхъ водоемовъ, лелѣющихъ влагу текущую и влагу стоячую, съ шопотами травъ, которыхъ не касалась человѣческая рука, съ благовоніями цвѣтовъ, которыхъ не посадилъ никто, за которыми не смотрѣлъ, не подсматривалъ заботливый, и своею заботой стѣсняющій, краски мѣняющій, глазъ человѣка. Лишь души, цѣлующія Землю, и движущіяся подъ Небомъ, вольнымъ отъ закрытостей, съ первородною смѣлостью и своеобразіемъ ставятъ и разрѣшаютъ вопросы, касающіеся всего полярнаго въ Природѣ и въ душѣ Человѣка. Ставятъ и разрѣшаютъ, а если разрѣшенія нѣтъ, создаютъ красивую легенду, и, бросивъ на нее золотистый свѣтъ и серебряный, дѣлаютъ ее крылатой, и велятъ ей бродить по вѣкамъ, будя и создавая загадки въ сознаніяхъ, способныхъ почувствовать горючій огонь и воздушныя паутинки.
Въ вольныхъ просторахъ зеленыхъ пространствъ, исполненныхъ вѣщаньями подземныхъ говоровъ и шопотовъ надземныхъ, создались и талисманы Славянской пѣсни и Славянской сказки. Потому и захватъ Славянскаго народнаго творчества первороденъ, какъ Земля, и окружно-богатъ, какъ Лазурь небесной выси.
Пользуясь призмой поэтическаго воспріятія, беря въ руки волшебное зеркало художественнаго возсозданія, я подхожу къ замысламъ Славянской народной фантазіи,—иду къ своей душѣ отъ души народной и вижу, что Русское, Польское, Славянское народное творчество есть Морское Око, всеобъемлющее Морское Око.
Я прикасаюсь къ преданьямъ—и моя душа поетъ.
Вотъ, у насъ есть весь горизонтъ, весь, какъ говорятъ Поляки, край-образъ. Мы, Славяне, знаемъ, что́ было въ началѣ Временъ. И въ разныхъ видоизмѣненіяхъ, изъ одного Славянскаго края къ другому, вплоть до разночтенья, возникшаго въ умѣ современнаго поэта, идетъ объ этомъ пѣвучее сказанье.
Въ началѣ временъ[3] |
Названіе тайной мечты—Перемѣна, |
Все шире на Морѣ ночная Земля. |
На этомъ океанически-величественномъ горизонтѣ нашей Славянской міротворческой мечты вырастаетъ развѣсистое древо пѣвучихъ вымысловъ, съ своими золотыми яблоками, съ бьющимися изъ-подъ корней его ключами живой и мертвой воды.
Носятся души, раскрываются глубины. Носятся въ синемъ Небѣ бѣлые голуби, и свѣваютъ съ своихъ крыльевъ на Землю заоблачныя сіянія. Славянскій геній поетъ, и возникаетъ для столѣтій «Голубиная Книга». Прикасается къ этой великой Книгѣ впечатлительность нашихъ дней, и возникаетъ «Книга Глубинная».
Восходила отъ Востока туча сильная, гремучая,[4] |
Отъ великаго всемірнаго Воленія, |
Мы, Славяне, происходимъ отъ Волха, отъ свѣтлоглазаго волхва, и потому намъ, какъ ему, все доступно, ибо Волхъ былъ оборотень, онъ причащался всѣхъ стихій, принималъ всѣ лики, и въ каждый ликъ вносилъ полноту своей стремительной души. Кому же и быть всеобъемлющимъ, какъ не Славянину?
Мы, Славяне, дѣти Волха, а отецъ его—Словенъ.[5] |
И отъ рыбъ по Морю тучи серебристыя пошли. |
Среди безмѣрныхъ пространствъ, занятыхъ Славянскими племенами, естественно возникаютъ исполинскіе облики богатырей и тонко очерченные лики чарователей, красота которыхъ узывчиво-соблазнительна. Мы встрѣчаемся въ Русскихъ былинахъ съ особымъ, первородно-цѣннымъ, заколдованнымъ міромъ, соединившимъ чарованія личности съ чарованіями Природы. Горы и степи какъ будто вступаютъ въ братскій союзъ съ людьми. Свѣтогоръ, котораго Земля не можетъ больше держать на себѣ, предъ смертью свершаетъ мистерію побратимства съ Владимірскимъ мужикомъ, Ильей Муромцемъ и отдаетъ ему свой всепобѣдный мечъ-кладенецъ съ лезвіемъ, чья сила ограничена лишь золотою гробницей, замыкающей въ себѣ тайну Природы, порождающей изъ нѣдръ своихъ дива, какихъ она сама не выноситъ. Свѣтогоръ, чей образъ—какъ снѣжная вершина Эльбруса, озаренная Солнцемъ, смиряетъ свою гордость предъ другимъ творческимъ геніемъ Пашни, предъ мощнымъ и малословнымъ Микулой Селяниновичемъ, несущимъ таинственную суму. Свѣтогоръ видитъ его идущимъ, и не можетъ догнать на своемъ богатырскомъ конѣ. Свѣтогоръ умѣряетъ быстроту коня, а тотъ идетъ себѣ ровно, не обращая вниманія, и, когда Свѣтогоръ проситъ бесѣды, онъ не возбраняетъ встрѣчѣ и бесѣдѣ, и кичливый богатырь не можетъ поднять мужицкую суму, въ которой земная тяга, исполинъ природныхъ силъ, гуляка Стихій, узнаетъ отъ таинственно-скромнаго пахаря свою судьбу. Микула посылаетъ его къ загадочному кузнецу, который куетъ судьбы подъ Древнимъ Древомъ. Молчальникъ, пронзающій Землю сохой, сильнѣе самой Земли, онъ ея тайна и ея безмолвная красота. Пройдутъ столѣтія отъ исполиновъ до людей, и вмѣсто Свѣтогора, спящаго въ золотой гробницѣ, окованной неразрывными обручами, Микулу будетъ вопрошать человѣчекъ нашихъ дней, но немного будетъ говорить съ нимъ Микула.
Хочется заново спѣть свѣжую пѣснь въ честь засѣвателя сумрачныхъ пашенъ, въ честь созидателя желтыхъ ржаныхъ и пшеничныхъ морей.
Ай же ты, Микула Селяниновичъ, Мужикъ,[6] |
Сколько долгихъ тысячъ лѣтъ строятъ города, |
На ряду съ дышащими стихійной энергіей обликами Свѣтогора, Муромца и Микулы, на весенне-нарядныхъ тканяхъ народной мечты возникаютъ лики нѣжные, плѣняющіе тонкостью рисунка, завлекающіе какой-то женственной красотой, я сказалъ бы—чаруютъ той сладостью, которая ворожитъ намъ въ воздушныхъ созданьяхъ лазурно-золотой Итальянской живописи. Озаренные улыбкой и грезою образы нашихъ соблазнителей и мечтателей. Потокъ, о чемъ-то таинственно думающій, когда кругомъ всѣ пируютъ, и влюбляющійся потомъ въ Бѣлую Лебедь, которая таитъ въ лебединомъ своемъ ликѣ вѣдѣнье всѣхъ колдованій, и женскую красоту, и женскую любовь, столь причудливую и безконечную, что нужно пройти чрезъ возможность смерти, чтобы воистину приблизиться къ возможности полнаго счастья любви. Соловей Будиміровичъ, возлюбившій узорные корабли, цвѣтные яхонты, и за всѣ дары, привезенные въ Кіевъ, желающій имѣть—лишь уголокъ въ саду княжны Забавы. Будящій міръ любви, веселый Соловей знаетъ, что дѣлать. Онъ зоветъ съ своего червленаго корабля работныхъ людей и говоритъ:
Вы берите-ка топорики булатные скорѣй, |
И теремъ, который задумываетъ для любви Соловей Будиміровичъ, неотразимъ, ибо онъ въ немъ отображаетъ и Солнце, и Мѣсяцъ, и звѣздныя зори. Не по-простому онъ любитъ, а по-мудреному, сердце его заглядываетъ въ другое, загрезившее сердце, черезъ тонкую область сліянья Земли и Небесъ, все, что есть красиваго въ мірѣ, онъ сливаетъ въ одну хрустальность—и въ этотъ хрустальный затонъ можетъ ли не заглядѣться душа. Юная княжна, проснувшись, изумляется сновидѣнью наяву, узорность зоветъ ее, сердце ея ждетъ, сердце ея уже любитъ, ибо дѣвическое сердце, не размышляя, чувствуетъ вниманье другой души, и вѣрно оцѣниваетъ степень любовной внимательности. Оцѣниваетъ—о, гадкое слово—чувствуетъ, просто чувствуетъ,—и что-то влечетъ, въ себя вовлекаетъ эту дѣвическую утреннюю нѣжность.
Вотъ идетъ Забава въ садъ свой, межь цвѣтовъ идетъ Княжна,[7] |
Ко второму—за стѣнами потихоньку говорятъ, |
А въ ту самую минуту гдѣ-то въ предѣлахъ вольнаго Новгорода играетъ надъ водой другой гусляръ, Садко, покоряетъ гуслями стихіи, и заставляетъ плясать Воднаго Царя, и дѣлается богачомъ, и гуляетъ по міру безъ удержу, доходитъ до морской бездны, до морского дна. Въ то время, какъ тонутъ корабли и погибаютъ обыкновенные люди, Садко своей пѣсней заставляетъ плясать изумрудноволосое Чудо морей, и смотритъ, какъ свѣтятся раковины, какъ сіяютъ изогнутыя дуги мѣсяцевъ, какъ въ великой подводной избѣ висятъ съ потолка самоцвѣтные камни, какъ все тамъ цвѣтисто и волшебно.
Лампы изъ коралла, изумрудъ-вода, |
И въ ту же минуту, тамъ гдѣ-то, гдѣ Море сливается съ Небомъ, гдѣ Небо алѣетъ невянущимъ огнемъ, на дивномъ конѣ, обладающемъ вѣщею рѣчью и сказочной скоростью, молодой Стрѣлецъ увозитъ Елену-Красу, напоивши ее заморскимъ виномъ, и спитъ въ зачарованномъ снѣ Елена-Краса, а пока они ѣдутъ, во весь ихъ путь золотою ея косой Земля озаряется словно грозою, словно горятъ рубиновыя молніи, и тихо сіяютъ, на мгновеніе вспыхивая, голубыя зарницы, и бѣлыя, и зарницы со всѣми сіяньями, какія есть въ счастьи, въ мечтѣ и влюбленности.
И гдѣ-то идетъ на свиданье Чурило, быть можетъ, самый плѣнительный изъ призраковъ, созданныхъ Русской народной мечтой. Преданіе о немъ—это переливчатый узоръ, это цвѣточно вспыхивающій хвостъ павлина.
Въ то время, какъ у ласковаго кіевскаго Князя идетъ пиршество, и ужь будетъ день въ половинѣ дня, и ужь будетъ столъ во полу-столѣ, приходятъ охотники и говорятъ, что какіе-то молодцы обездолили лѣса, изловивъ и пострѣлявъ всю добычу, приходятъ рыболовы и, избитые, говорятъ, что нѣтъ болѣе рыбы въ рѣкахъ, приходятъ сокольники, и нѣтъ въ ихъ рукахъ соколовъ. Какіе-то сто чужихъ молодцовъ на вольной волѣ куражатся. Чьи молодцы? Старый Бермята Васильевичъ знаетъ: «Дружина Чурилы».—«А кто же этотъ Чурило?»—«Самъ себѣ господинъ. Дворъ у него богатый на семи верстахъ. Вокругъ двора есть желѣзный тынъ. На каждой тынинкѣ до маковкѣ. По маковкѣ, по жемчужинкѣ. По жемчужинкѣ есть, тѣхъ жемчужинъ не счесть. И свѣтлицы изъ бѣлаго дуба стоятъ посреди двора».
Эти гридни покрыты сѣдымъ бобромъ,[8] |
Князь съ Княгинею ѣдетъ къ Чурилѣ, ибо блескъ привлекаетъ глаза. Старый Пленъ имъ выходитъ навстрѣчу съ почетомъ, и вотъ мы какъ будто въ какомъ-то Восточномъ цвѣтистомъ театрѣ, гдѣ воздухъ такъ прянъ отъ куреній, и гдѣ такъ пьяно для сердца отъ множества яркихъ тканей. Пленъ ведетъ гостей къ угощенью.
Посадилъ во свѣтлыхъ гридняхъ ихъ за убраны столы, |
А свирѣльный гласъ куда какъ сладко пѣлъ. |
Я говорилъ о призракахъ, созданныхъ Русской народной мечтой. Вѣчное сближеніе и вѣчное расхожденье Генія Русскаго языка и Генія Польской Рѣчи даетъ возможность заглянуть на мгновенье въ таинственныя горницы души. Герои Русскихъ былинъ хотятъ любви—и достигаютъ ея. Они непремѣнно хотятъ любить, и, любя, любовно слиться съ желаннымъ. Обладанье—завѣтное слово Русской мечты. Но есть и другой полюсъ Красоты. Видя любовь, не принять ее. Возбуждая любовь, не брать ее. Опрокидывать чувства свои въ непостижную, въ недостижимую глубину хрустальнаго затона. Стать озеромъ, въ которое глядятъ плакучія вѣтви ивъ и березъ. Стать рѣкою, въ которой всѣ чувства могутъ жить лишь какъ шепчущій лѣсъ камышей, лишь какъ бѣлыя чаши купавъ, озаренныя Новой Луной, лишь какъ тихіе—тихіе ропоты души, что прошла чрезъ тѣлесность, и вольно уходитъ въ качаніи волнъ къ великой пустынѣ Моря. Образъ, въ которомъ, какъ будто въ печальной и свѣтлой зеркальности, отразился ликъ Польши, есть образъ Ванды, чье имя есть символъ и кличъ для каждаго Польскаго сердца.
Ванда, Ванда, Дѣва Польши, ужь сведенъ съ минувшимъ счетъ,[9] |
И внутри воспламенился, и, безумствуя, сгоралъ, |
Говоря о Польской и Русской душѣ и о способности Польской души уйти, въ страсти, отъ этой страсти, въ холодную зеркальность затона, я, конечно, не думаю, чтобы Поляки были менѣе страстны, чѣмъ Русскіе. Нѣтъ. Я думаю, что они болѣе страстны,—въ области любви во всякомъ случаѣ. Уже одинъ Пшибышевскій—достаточное тому доказательство. И самая утрата своей государственности—не изъ той ли же сферы явленій? Польская душа, быть можетъ, болѣе страстная, чѣмъ Русская, но она и болѣе изящная, а потому въ нѣкоторыя минуты и въ нѣкоторыхъ вещахъ менѣе размашистая, менѣе первобытная. Тутъ происходитъ какая-то странная запутанность, перестановка—и тотъ, отъ кого можно ждать большаго въ смыслѣ выявленія природныхъ силъ, въ смыслѣ мощи первороднаго свѣченія, останавливается на полдорогѣ, или къ иной уходитъ дорогѣ, ибо, со всей силой страсти мысленно пробѣжавъ извѣстный путь, онъ наталкивается на свою способность къ изяществу, и въ этомъ обрѣтаетъ препятствіе. Мы сейчасъ увидимъ любопытный примѣръ.
Русская народная мечта, говоря о любви, доходитъ не только до кипѣнія страсти, но и опрокидывается въ какую-то беззавѣтную красивую безшабашность. Тутъ, въ точномъ смыслѣ, разъ я хочу, чортъ мнѣ не братъ. Хочу—и все тутъ. Страсть превращается въ страшность, любовь озаряется ненавистью, мольба обращается въ требованіе, ласка являетъ ликъ истязанія. Съ этимъ огнемъ не шути, а разъ пошутилъ—берегись. Поцѣлуями грезитъ любовь, грезитъ нѣжностью, но иногда можетъ вотъ такъ говорить:
Есть поцѣлуи—какъ сны свободные,[10] |
Душа здѣсь доходитъ до страшнаго посягновенія. Но не всѣ, однако, посягновенія внѣшне-насильственны. Можно наворожить, колдованьемъ схватить, тоскою взять душу. Если только что прозвучавшія строки могутъ казаться немотивированнымъ воплемъ, крикомъ, донесшимся изъ неуслышаннаго нами разговора, вотъ, въ дополненье, Русскій народный заговоръ, воистину народный, отобразившійся въ напѣвности. Это заговоръ на тридцать три тоски.
Тамъ на морѣ-Океанѣ,[11] |
Мнѣ кажется; что я безъ конца слышу звуки гармоники. Это играетъ деревенскій парень, онъ изъ родной моей деревни, но побывалъ въ сосѣднемъ городѣ, на ткацкой фабрикѣ, и, подышавъ среди враждебныхъ стѣнъ, научился злорадству. Исполненъ злорадной любви, онъ теребитъ гармошку, играетъ, играетъ, играетъ, и, наконецъ, со смѣхомъ падаетъ на землю. Когда Славянская душа вступила на такой путь и заговорила такимъ языкомъ, для нея уже нѣтъ никакихъ преградъ. Любовное хотѣніе сбрасываетъ всѣ узы. Нѣтъ ничего, есть только желанныя губы—и къ нимъ должны прильнуть вотъ эти горячія губы. И даже страшныя преграды кровнаго родства, которыя незримой муравьиной работой воздвигаются изъ поколѣнья въ поколѣнье и изъ столѣтія въ столѣтье, колеблются и падаютъ.
Польская сказка говоритъ о братѣ и сестрѣ.
Царевичъ, братъ, сестра, Царевна, |
Братъ приближеннаго послалъ къ ней. |
Польская народная мечта останавливается со страхомъ на этой предѣльности. Зная, что Египетскіе Фараоны и дѣти Солнца, Перуанскіе Инки, сочетались съ своими сестрами брачною любовью, при соблюденіи извѣстныхъ ритуальностей, я не вижу ничего страшнаго въ любви—влюбленности брата и сестры. Постижимость ея во всякомъ случаѣ пріемлю. Но душа моя ужасается и возмущается при мысли о томъ кошмарѣ, черезъ который проходитъ Эллинскій герой, а между тѣмъ Русская народная мечта говоритъ именно о тайнѣ сына и матери.
Тайной скрыты всѣ рожденья, |
Онъ рѣкой, лѣсами выхоленъ, зовутъ его Донецъ. |
Прикоснувшись къ страшному, начавъ играть въ загадки, Славянская душа не останавливается у преддверья лабиринта, а блуждаетъ, блуждаетъ безъ конца, какъ будто Водяной ее заманиваетъ въ топи и трясины, какъ будто Русалки завлекаютъ ее подъ мельничное колесо, какъ будто Лѣшій, какъ будто Лѣсъ, издѣваясь, крутитъ и кружитъ обезумѣвшаго путника, и мыслью овладѣваетъ пьяное забвеніе, и ноги идутъ не туда, куда хочетъ идти все тѣло, гибнетъ въ напрасномъ круженіи все желанное, что было только что легко достижимымъ, умножается навожденіе, и въ неоглядности родныхъ пространствъ возникаетъ страшная тѣнь Рока. Говоритъ Русская дѣвица, и говоритъ она о Горѣ. Говоритъ добрый молодецъ, и говоритъ онъ о Горѣ. Вотъ оно, Горе, отъ него не уйдешь. Плачетъ, надрывается дѣвическій женскій голосъ.
Въ воскресенье матушка замужъ отдала,[13] |
Въ теремъ я высокъ пойду, спрячусь въ терему». |
Много нѣжности въ Русской женской душѣ, въ душѣ дѣвической, но гибнетъ она, задавленная, въ безысходной нашей степной тоскѣ, безвыходной, хотя и безпредѣльной. Чѣмъ нѣжнѣй, тѣмъ больнѣй. И правду говоритъ Индусская пословица, что нѣжный цвѣтокъ можетъ вынести тяжесть пчелы, но не птицы. А злая птица—Горе. Тяжелая, съ темными крыльями, съ цѣпкими когтями.
И мужская смѣлость, юношеская сила такъ же безсильны передъ этимъ сумрачнымъ Призракомъ, какъ и женская нѣжность. Снова слышится плакучая пѣсня, и чудится, что это безъ конца жалуется тоскующая береза, тоскующая ива, шелестятъ подъ осеннимъ вѣтромъ изсохшіе листья, скрипятъ и скрипятъ искривленные стволы, раня другъ друга слишкомъ тѣснымъ соприкосновеніемъ.
Отчего ты, Горе, зародился?[14] |
Блуждающій путникъ постучался рукою своей въ послѣднюю, самую плотную, стѣну, но оттуда лишь говоръ костей осыпающагося склепа. Тутъ и самые сильные безсильны. Встрѣчается на конѣ своемъ Добрыня со Смертью, и кичится, и хочетъ съ ней биться. Но угрожающій и спокойный голосъ говоритъ ему:
Эй, Добрыня, поспѣй, съ бѣлымъ свѣтомъ проститися, выну пилья, засвѣтятъ, звеня, |
И напрасно онъ молитъ сроку, чтобъ ему—за грѣхи попрощаться, за силу убитую, и о крови промолвить слова. Съ безпощадностью Каменнаго Гостя ни минуты не даетъ Смерть Добрынѣ. И Оника Воинъ будетъ такъ же молить Смерть прекрасную, безпосульную и безродную, но и для него счетъ составленъ, роспись дней.
Больше нѣтъ ни лѣтъ, ни мѣсяцевъ, ни времени, |
Такъ же и всѣ Витязи, дойдя въ бореньи съ земною силой до полной побѣдительности, непремѣнно захотятъ, въ Славянской своей удали, схватиться съ силой Нездѣшней, и будутъ рубить Невѣдомыхъ, а разрубленные будутъ удваиваться въ числѣ и силѣ, пока не окаменѣетъ безразсудная стремительность, зашедшая за полюсъ Человѣческаго. И будутъ Витязи застывшими камнями.
Преступленіе, Горе, Смерть—Славянская греза помнитъ и знаетъ этихъ Темныхъ Ангеловъ, окруженныхъ страшнымъ сіяніемъ. Но вдругъ оторвемся отъ топей, трясинъ, отъ уродства и трупнаго цвѣта. Отойдемъ отъ черныхъ дорожныхъ столбовъ, указующихъ на роковое и запретное. Славянская мысль, въ своей всеобъемлющести, хорошо ихъ знаетъ, но Славянскій ликъ, какъ ликъ Мексиканскаго бога Вѣтровъ, Кветцалькоатля, не темный, а свѣтлый, онъ Изумрудно-Перистый Змѣй, его глаза—узывчивость свѣтлыхъ глубинъ, его волосы—золотыя струны солнечныхъ лучей. Духъ жизни и духъ Возрожденія, Возстанія изъ мертвыхъ—въ великой Славянской душѣ.
Есть въ неоглядныхъ пространствахъ придавленный нуждой, но, будучи отрѣшенъ отъ временнаго и случайнаго, будучи возведенъ въ свою естественную идеальность, необычайно-красивый и богатый человѣкъ, это—Русскій Крестьянинъ. Это онъ, онъ выносилъ въ своихъ глубинахъ и тѣни Боговъ Славянскихъ, Боговъ Свѣтлоглазыхъ, имъ же нѣсть числа, и великую мысль о стихійномъ захватѣ необозримыхъ, несчетныхъ равнинъ и лѣсовъ, и вѣчевой колоколъ гулкихъ былинъ, и свирѣльную пѣсню въ содружествѣ бѣшеной пляски, и сказку, перемѣнчивую, какъ оборотень, переливчатую, какъ воды разливной рѣки,—это онъ безъ конца пронзаетъ Землю сохой, прислушивается къ говорамъ Природы, создаетъ загадки и заговоры, выбрасываетъ на песчаное прибрежье, какъ нѣкое морское чудо, загадку своей исторической судьбы, первородной и единственной въ лѣтописяхъ Міра. Среди Русскихъ народныхъ заговоровъ особенно означителенъ и волшебно зеркаленъ «Заговоръ на зеленую дуброву». Вотъ онъ, возсозданный въ ритмѣ.
Я по острову хожу,[15] |
Самъ себѣ я былъ большой, |
Мнѣ чудится, что Славянскій міръ былъ, мѣстами есть, и снова можетъ быть—такой свѣтлой, радостной зеленой дубравой, весенней дубравой, въ которой нѣжны свѣжіе листки и звонки веселыя переклички. Мы двоебожники, мы знаемъ Бѣлбога и Чернобога, но, когда два эти бога вели бесѣду-споръ, и когда въ историческихъ нашихъ судьбахъ мы увидѣли, что начинаетъ осиливать Чернобогъ, когда мы увидѣли, что
Какъ Хаосъ—міръ лѣсной, |
тогда мы съ творческимъ лукавствомъ сдѣлали самый мракъ красивымъ и звѣздоноснымъ, мы соединили Бѣлбога и Чернобога въ поэтическомъ дѣйствѣ, и, принявъ черный цвѣтъ, умножили число нашихъ красокъ. Мнѣ кажется, что это было такъ.
Бѣлбогъ съ Чернобогомъ былъ въ спорѣ,[16] |
Въ черной оправѣ, красивой, какъ черный мраморъ и какъ эбеновое дерево, въ оправѣ, нетлѣющей въ паденіи столѣтій, какъ нетлѣненъ корабль викинговъ, построенный изъ чернаго дуба, Славянская мысль развернула широкую, свѣтлую картину, полную жизнерадостности,—смотришь на нее, и въ душѣ звенятъ колокольчики, смотришь на нее, и видишь сплетенія лучистыхъ призраковъ, присутствуешь при свадьбѣ міровыхъ Стихій. Зеленыя Святки, праздникъ цвѣтовъ, вѣютъ Вѣтры, Стрибоговы внуки, бѣшеной вѣдьмой кричатъ, и нѣжною флейтой чаруютъ, качаютъ вершины деревьевъ, заставляютъ листы цѣловаться, поютъ и поютъ, и поютъ. Лѣсные царьки, Золотые рожки, свѣтятъ въ ночахъ вдоль рѣкъ и въ чащѣ лѣсной, гдѣ звѣздится папороть, уводятъ въ Землю и выводятъ изъ Земли на вольный воздухъ, покажутъ рѣзныя чаши въ пещерахъ, и снова уманятъ на лѣсную поляну подъ лазурный пологъ, на которомъ означился пышною млечностью Птичій путь, Дорога душъ. Въ полдень пляшутъ Лѣсунки. Глядите.
Вонъ, въ одеждѣ паутинной,[17] |
Порознь три, и вмѣстѣ двѣ, |
Дивьи жены колдуютъ за стволами. Причудницы Полудницы крутятъ дорожный прахъ. Къ вечеру Лѣшій схватилъ лѣсные гулы, свилъ изъ нихъ великую звуковую змѣю, и вьется она, извивается между деревьевъ, мелькаетъ свѣтами, переливается тѣнями, дышитъ на ночныя фіалки, пьянитъ дрему и розовую кашку, перешепнется съ бѣлкой и совой, заманитъ въ чащу мечтанье, и чудитъ, и чудитъ, и звено за звеномъ слагаетъ пѣсни и сказки. Необъятно раскинулось Небо, и свѣтятся на немъ свѣчи судебъ нашихъ, самоцвѣтные камни созвѣздій,—
Небо, носящее имя Сварога, |
Богъ Перунъ прогремѣлъ молніями, и теперь ушелъ за край Неба, и тѣшится тамъ голубыми зарницами. Спитъ, но назавтра проснется Богиня Громовница,—
Бѣлѣетъ, застылая, словно дремотная |
За ночь сплететъ для нея Ярило ожерелье изъ рдяныхъ огней.
Богъ стадъ, прошумѣвшихъ отъ пастбища къ дому, прошелъ на ночлегъ, проигравъ на свирѣли земной свой псаломъ, пращуръ нѣжныхъ пѣвцовъ, полный изумрудной дремы, Волосъ-Велесъ. Годъ спѣтъ. Домой—подъ звукъ свирѣли. Литовскій праздникъ росы, Польскій праздникъ Живены, слившійся съ крикомъ кукушки, Русскій праздникъ Лады, когда поются веснянки и цѣлуются губы, всемірный праздникъ влюбленности, праздникъ первыхъ въ лѣсу лепестковъ, вѣдовскій праздникъ, отмыкающаго клады, папоротника—промелькнули всѣ праздники, озаряющіе круговратность Славянскихъ дней, и каждый изъ нихъ бросилъ мечтѣ какой-нибудь цвѣтокъ. Годъ спѣтъ. И давно ужь Ярило, на бѣломъ конѣ своемъ, возлюбивъ Бѣлоруссію, захватилъ въ свою лѣвую руку горсть желтыхъ колосьевъ и голубыхъ васильковъ, удалился отъ полей къ домамъ, и возникъ повсюду, среди безпредѣльной Россіи, и каждый, увидѣвшій его, чувствовалъ, что онъ явился только для него, какъ Кришна, когда танцевалъ съ пастушками, былъ одинъ, а каждая пастушка думала—и неложно—что онъ танцуетъ только съ ней. Домой. Когда входятъ въ окна дыханія полей и звуки лѣсовъ, домъ не тюрьма, а уютъ. Послѣ великой мистеріи жатвы кто-то начинаетъ пѣть:Вертитесь, обращайтесь, |
И какъ отклики многоголосаго Эха, перекидывающагося черезъ горы изъ пещеры въ пещеру, въ сельскихъ пространствахъ, то въ одномъ просвѣтленномъ домѣ, то въ другой просіявшей избѣ, слышится пѣсня Жизни.
Вертитесь, обращайтесь,[18] |
Радостенъ звукъ отшумѣвшихъ грозъ. Хороши поцѣлуи счастья. Хорошо поетъ птица любви. И много птицъ на нашемъ Небѣ. Много ихъ, съ звучными голосами, въ нашихъ лѣсахъ и надъ святынею нашихъ полей. Слушая ихъ, мы однажды заснули, въ золотое апрѣльское утро, и не жаворонки уже намъ пѣли, не соловьи, а Райскія птицы. Тотъ голосъ былъ сладостенъ.
На Макарійскихъ островахъ,[19] |
Такъ пѣли намъ Райскія птицы. О полномъ счастьи. О полнотѣ того, чего хочетъ сердце. Снилась намъ также и птица Стратимъ, всемірно-грезящій, вѣчно живущій на морѣ, съ крыльями такими, что они отъ края до края Міра, и когда онъ поднимаетъ эти два крыла, весь Океанъ колыхается, и рождается правда для людей, и рождается Солнце для Міра.
Какъ же вернуться намъ въ чертогъ свѣтлыхъ вымысловъ, и какъ намъ дойти до дѣйствительно-сущей зеленой дубравы? Четверично-сіяющій Богъ, великій нашъ Богъ, Свѣтовитъ, бросилъ свой храмъ, онъ умчался на бѣломъ конѣ изъ алой Арконы. Жертвенный рогъ съ виномъ лежитъ на полу опустѣвшаго храма. Лежитъ тамъ и лукъ, метавшій острыя, мѣткія стрѣлы. Богъ Свѣтовитъ умчался въ Славянскій широкій міръ, объятый пожаромъ. Онъ озаритъ насъ, нашъ Свѣтовитъ. Но не въ Божескомъ ликѣ, а въ Человѣческомъ. Объ этомъ намъ молвитъ тихонько одна изъ цѣлебныхъ-волшебныхъ травъ нашихъ загадочныхъ Славянскихъ лѣсовъ, Трава-Костеръ.
Есть трава—растетъ[20] |
Трава-Костеръ загорѣлась опять. И есть такой Человѣкъ, который изъ нѣмой и нѣмотствующей тиши, отъ тихихъ рѣкъ и изъ страшныхъ глубинъ, придетъ, какъ духъ Освобожденья. Онъ освященъ союзомъ съ Землей этотъ человѣкъ. Онъ ее холитъ, онъ ее нѣжитъ, онъ ее слушаетъ, онъ ея слушается. Связанъ съ ней трудомъ и поцѣлуемъ.
Среди безсмертныхъ призраковъ, увидѣнныхъ Русской былинною мыслью, самый красивый и самый таинственный—это простой мужикъ, притомъ еще увѣчный, ставшій въ единый мигъ—изъ калѣки—исполиномъ. Смиренникъ лѣсовъ, Илья Муромецъ, спавшій тридцать лѣтъ, и проснувшійся, чтобы взять мечъ-кладенецъ Свѣтогора, чтобы смѣнить человѣческимъ ликомъ стихійныя блужданія природнаго, владѣющаго человѣческой душой, лишенной опоры средоточія,—геній Русской пашни, твердо знающій архимедовское «Дай гдѣ стать—и переверну Міръ», Илья Муромецъ, который, бросая, для подвиговъ, свою родную тихую рѣку Оку, внутренне поклялся не измѣнять никогда святынѣ Крестьянства,—какъ символическій даръ бросилъ въ свѣтлыя рѣчныя воды корку чернаго хлѣба. А если изъ сказаній тайновѣдѣнія мы знаемъ, что пшеничный колосъ, такъ же, какъ дающая золотистый медъ пчела, былъ принесенъ людямъ съ Вечерней Утренней Звѣзды, Венеры, намъ, Русскимъ, нужны небесные дары, но еще нужнѣе нашъ черный хлѣбъ. Безъ него мы жить не можемъ, и не можемъ не тосковать. И сѣвъ на коня, Илья въ единый мигъ ускочилъ въ новое невѣдомое бытіе, но конь пробилъ копытомъ ямину, а изъ ямины брызнула свѣжая вода, и эта лѣсная криница все еще поитъ Славянскую душу, и напоитъ ее много еще разъ живою водой. И еще, самое главное, Илья Муромецъ единый изъ всѣхъ былинныхъ героевъ не кичился по-пустому своей могучею силой. Микула Селяниновичъ—не его ли другая ипостась? Илья Муромецъ вѣдалъ великую гордость взметнуть своего врага на воздухъ, въ высоту, и схватить падавшаго, чтобы онъ не убился. Что̀ убивать по-пустому, ежели можно и безъ этого? «Но если»…
Всѣ былинные наши родные герои завершили свой кругъ, и судьба ихъ пропѣта и спѣта до конца. А о смерти Ильи ничего намъ невѣдомо. Знаемъ, что онъ разметалъ Кіевскія роскошества, заставилъ присмирѣть кичливыхъ щеголей, и знаемъ, что отъ Земли онъ ушелъ къ Морю, что ѣхалъ онъ по Морю на быстромъ кораблѣ, именующемся Соколъ, и что гнался за Соколомъ Сизый Орелъ, но Соколъ-то былъ быстрѣе, и ушелъ, и ушелъ—а куда? Такіе, какъ Муромецъ, ужь вѣдаютъ, куда имъ уходить, и какъ и когда придти.
И Муромецъ идетъ.
Онъ не утонулъ въ Морѣ, его призракъ ужь чудится въ страшной для многихъ, въ желанной для многихъ, близи. Геній Земли о Землѣ стосковался, и идетъ, чтобы взять ее снова себѣ, чтобы освободить отъ плѣна стосковавшуюся о немъ невѣсту и жену его. Снова слышится топотъ коня, грохотъ копытъ, пробивающихъ мертвую тьму для рожденья цѣлящихъ источниковъ, раздается какъ гулъ нарастающихъ грозъ. Отъ молній по тихимъ рѣкамъ пойдутъ небывалые рокоты. Жертвенно будетъ пылать, вдоль по теченію струй, растущая на берегахъ Трава-Костеръ. И сердце живое желаетъ бури, и молитъ о грозѣ. Мы, прошедшіе черезъ такія грозы, когда погибаетъ все, можемъ ли, станемъ ли мы трепетать громовъ? Намъ приснилась Птица Огня, а путь въ ея дворецъ—черезъ мостъ Радуги. И мы, Славяне, мы, Русскіе, лишь вступаемъ въ великій водоворотъ воздушныхъ вихрей, а отсюда ужь видимъ неизбѣжную Радугу. И другіе народы знали пѣсни различныя, лунныя и солнечныя, но спѣлъ ли кто во-истину псаломъ цвѣтистой Радуги! А мы споемъ его. Вотъ, мы его поемъ:
Радуга—лукъ,[21] |
Радуга—мостъ, что въ выси изогнулся дугой, |
— Балеарскіе острова.
Пальма. 1907, Май.