ВЪ глубокой народной душѣ много таинствъ скрывается, много таится сокровищъ, цѣнныхъ камней и рѣдкостныхъ цвѣтовъ, перстней магическихъ, кои вовѣки амулетами быть не перестанутъ, и много вѣщаній, всегда готовыхъ ожить, и много чудовищъ такихъ, что они возглашаютъ горе цѣлымъ областямъ,—если для борьбы съ Дракономъ не найдется святой Георгій.
Иногда народныя сказанія совершаютъ краткій кругъ, и остаются въ маломъ просторѣ, какъ звонъ приходской церкви. Иногда же они становятся крылатыми, и облетаютъ страны и вѣка. И порой изъ страны въ страну они долетятъ всего черезъ четыре времени года, а порою летаютъ, летаютъ, мѣняютъ души и мѣняются, и перелетятъ изъ одной страны въ другую черезъ двѣнадцать столѣтій, какъ двѣнадцать есть счетъ измѣненій года, число круговорота, который все и всѣхъ, во вращеньи, влечетъ къ расплатѣ. Но крылаты народныя сказанія, какъ крылата душа, когда съ воплемъ она отлетаетъ отъ мѣста неправды, чтобъ своимъ присутствіемъ не освящать злодѣйства, чтобъ дать безумному ослѣпшему тѣлу вовсе быть въ кровавомъ безуміи, быть въ ужасной тѣни перекладины, на камнѣ среди камней, пока не перевернется снова магическое число двѣнадцать, и духъ отомщающій не выйдетъ изъ-подъ земли, залитой кровью, чтобъ сказать безумцамъ: «Полночь!».
Есть страшное Польское сказаніе «Горящіе пальцы». Долго-ли бродило оно, съ разными ликами, не знаю, но вотъ дошло и до меня, и такую приняло форму.
За боромъ, за лѣсомъ, дворъ, выстланный камнемъ,
Жилъ шляхтичъ на этомъ дворѣ,
Владѣлецъ помѣстій, богатыхъ и многихъ,
И бора, и лѣса того.
Роскошно справлялъ онъ свои именины,
Сосѣдей позвалъ и родныхъ,
Кто ѣхалъ верхомъ, кто въ коляскѣ средь женщинъ,
Былъ смѣхъ и веселіе лицъ.
Изъ темнаго бора, изъ частаго бора,
Какой-то возникъ человѣкъ,
Ружье на плечѣ у него не дрожало,
Былъ острый за поясомъ ножъ.
Смотрѣлъ онъ какъ волкъ, какъ лиса онъ таился,
Слѣдя за песчанымъ путемъ,
И сѣлъ за кустомъ онъ въ тѣнистомъ укрытьи,
Считалъ, и двѣнадцать онъ счелъ,
Изъ лѣса зеленаго вышелъ незримо
Какой-то другой человѣкъ,
Ружье на плечѣ у него не дрожало,
За поясомъ ножъ былъ и ножъ.
Смотрѣлъ онъ какъ волкъ, какъ лиса онъ таился,
Слѣдя за проѣзжимъ путемъ,
Вошелъ въ можжевельникъ, и сталъ за кустами,
Считалъ онъ, и счелъ четырехъ,
И оба, тѣ двое, что были какъ волки,
Внезапно другъ съ другомъ сошлись,
Тихонько другъ съ другомъ они говорили,
И къ городу вмѣстѣ пошли.
Висѣлъ тамъ вчерашній повѣшенный, мертвый,
На взгорьи, подъ глыбою стѣнъ,
Они ему руку на сгибѣ отсѣкли,
И къ лѣсу поспѣшно ушли.
Пять пальцевъ, пять выгнутыхъ пальцевъ кривилось
На той отсѣченной рукѣ,
И вороны черные были на трупѣ,
И каркала стая воронъ.
А въ борѣ, а въ лѣсѣ густѣли деревья,
Стволы уходили къ стволамъ,
И въ вѣтрѣ крутились песчинки, пылинки,
Бѣжали проѣзжимъ путемъ.
Объятъ ликованьемъ дворъ, выстланный камнемъ,
Пируетъ привѣтливый панъ,
Шумятъ, веселятся родные и гости,
Ужь полночь, пора на покой.
Сосѣди легли на дворѣ, а родные
Во флигель далекій пошли,
Одинъ былъ съ женой, богомольной и честной,
Пошла она съ мужемъ своимъ.
Въ покоѣ просторномъ душистое сѣно,
На немъ дорогіе ковры,
А женщинѣ дали лежанку. Уснули
Четыре, на золотѣ спятъ.
Она же не спитъ и читаетъ молитвы,
И дрогнула—филинъ кричитъ.
На крышѣ онъ ухнулъ, и страшно, и близко
Чу, шопоты, шорохъ, шаги,
Минута, и двери раскрылись, и ясность
Ударила въ очи ея,
Вошелъ человѣкъ тотъ, со взорами волка,
Онъ мертвую руку держалъ.
Горящіе пальцы, четыре, четыре,
Какъ факелъ былъ каждый изъ нихъ,
Ихъ пламя, дымясь, синевато-сѣдое,
Сіяньемъ слѣпило глаза.
За этимъ другой шелъ, со взорами волка,
Имѣлъ онъ съ собой два ножа,
И несъ онъ на блюдѣ четыре стакана.
Два волка вошли на порогъ.
И первый тутъ поднялъ горящіе пальцы,
Свѣченіе трупьей руки,
Другой же, надъ каждымъ стаканомъ подувши,
Ихъ всѣ опрокинулъ вверхъ дномъ.
И спящіе разомъ вздохнули глубоко,
Во снѣ задрожали тѣла,
И каждый за саблей своей потянулся,
Проснуться жь не могъ ни одинъ.
Надъ сонными свѣчи такія свѣтили,
Что сонъ непробудный струятъ,
И ангелъ-хранитель отъ каждаго скрылся,
И руки свои заломилъ.
Приблизился къ каждому часъ безповторный,
Молиться жь не могъ ни одинъ,
А женщину словно бы что оковало,
Недвижными были глаза,
Застыла безъ сна, ибо пятаго пальца
Тогда для нея не зажгли,
И въ пятый стаканъ не подули, чтобъ было
Кому на убійство смотрѣть.
Тутъ вынутъ былъ ножъ изъ-за пояса острый,
Убійца до спящихъ пошелъ,
И женщина взоромъ слѣдила безумнымъ,
Какъ шелъ онъ, какъ шелъ, какъ ступалъ,
И первымъ лежалъ ея мужъ, и хотѣлось
Ей крикнуть, но голосъ тоски,
Но голосъ отчаянья грудь разрывалъ ей,
И въ горлѣ безмолвно тонулъ.
И въ грудь остріе погрузилось глубоко,
Кровь брызнула алой струей,
И очи убійцы залила, но быстро
Онъ вытеръ ихъ, снова былъ зрячъ,
Такъ были и трое убиты, другіе,
Когда же собралъ онъ мѣшки,
Взявъ золото, къ женщинѣ, дико глядѣвшей,
Пошелъ онъ съ кровавымъ ножомъ.
Другой посвѣтилъ, и лицо было блѣдно,
Какъ холстъ, и недвижны глаза,
Холодныя руки застыли въ молитвѣ,
И вложенъ въ тѣ руки былъ ножъ.
Онъ теплою кровью лицо ей помазалъ,
Одежды ея окропилъ,
Далъ знакъ, и, потухнувъ, на землю упала
Въ безгласности трупья рука.
Что было на утро? Нѣмую казнили.
И мнилось, свѣтились, дымясь,
Горящіе пальцы, четыре, четыре,
Безжалостной мертвой руки.
Застывшіе очи увидѣли столько,
Что былъ имъ не страшенъ палачъ,
Застывшія губы упорно молчали,
И что̀ бы могли говорить.
Когда жь хоронили молчавшую жертву,
Изъ самой могилы ея
Взлетѣла безвѣстная бѣлая птица,
И съ крикомъ пропала вдали.
И кровью залитый дворъ, выстланный камнемъ,
Сталъ мѣстомъ пожаровъ и бѣдъ,
Пожаровъ, зажженныхъ незримой, но мѣткой,
Горящею мертвой рукой.
Позорно праздновать именины—вблизи отъ висѣлицы. Безчеловѣчно—устраивать пиръ—подъ тѣнью перекладины. За что бы ни былъ повѣшенъ вчерашній повѣшенный, въ его казни есть злая чара, и не будь этой злой чары, не возникни незримо, вблизи отъ уродливыхъ столбовъ, лихой сглазъ мстительнаго демона, не пошли бы разбойники за пальцами, которые могутъ горѣть, не взяли бы стакановъ, на которые можно адскимъ духомъ повѣять—и потомъ опрокинуть ихъ, а съ ними—опрокинуть и живыя жизни. Такъ бы и остались эти волки въ лѣсу, лязгали бы тамъ зубами, а тутъ вотъ сумѣли считать, насчитать, не ошибиться, убить пирующихъ вблизи перекладины, убить уснувшихъ на золотыхъ мѣшкахъ, и магическимъ ужасомъ своего появленія заставить оцѣпенѣть единственную кроткую, такъ что замолчала душа, улетѣла душа, не захотѣла душа и не смогла быть тамъ, гдѣ сіяютъ горящіе пальцы казненнаго. И тѣмъ, что она улетѣла, бѣдная бѣлая птица, безпріютная, устрашившаяся капель крови съ ихъ повторностью, этимъ самымъ она еще больше усилила уже существующую неправду, вовлекла вовлеченныхъ въ злодѣяніе еще бо́льшее, ибо камень, падая съ-горы, толкаетъ другіе камни,—и кто исчислитъ тяжесть паденія и число убитыхъ и раненыхъ, ежели съ горы, не съ маленькой горки, если съ Казбека падаетъ глыба, обломокъ скалы, ознакомленной съ молніей?
Въ Польскомъ преданіи, какъ оно дошло до меня, разбойниковъ-то уловили, и казнили ихъ. Такъ. Такъ.
Но дѣло вотъ въ чемъ. До меня дошло еще другое Польское преданіе. Я ужь его приведу—не мѣняя.
На полянѣ, зовущейся Поляной Каменистой, убилъ атаманъ разбойниковъ одного изъ своихъ подчиненныхъ, а убилъ его изъ зависти, потому что былъ тотъ ловокъ въ бѣгѣ, въ стрѣльбѣ, въ красотѣ и въ скорости. Отсѣкъ ему голову. Съ той поры голова эта, съ безмѣрно длинными волосами, показывается на той полянѣ, и хотя поднимаютъ ее, и бросаютъ куда-нибудь далеко, то въ оврагъ, то въ глухую ямину, всегда возвращается назадъ.
Когда мнѣ сказывали это сказаніе, эту голову я видѣлъ.
Она снова только что была отброшена отъ Поляны Каменистой, и опять возвратилась, съ мертвыми глазами, и съ волосами болѣе длинными, чѣмъ когда-либо. И что-то на этотъ разъ зацѣпилось за ея волосы. Что,—ужь не вѣдаю: волосы слишкомъ далеко ушли. Но что-то, на что не хотѣлъ бы я смотрѣть. И врага уберегъ бы отъ смотрѣнья, если-бъ могъ. Это что-то встало—и идетъ. И мертвые глаза слѣдятъ. И горящіе пальцы свѣтятъ.
Soulac-sur-Mer.
1907. Іюнь.