[104-105]ГОРЯЩИЕ ПАЛЬЦЫ
(Два Польские сказания)
В глубокой народной душе много таинств скрывается, много таится сокровищ, ценных камней и редкостных цветов, перстней магических, кои вовеки амулетами быть не перестанут, и много вещаний, всегда готовых ожить, и много чудовищ таких, что они возглашают горе целым областям, — если для борьбы с Драконом не найдется святой Георгий.
Иногда народные сказания совершают краткий круг, и остаются в малом просторе, как звон приходской церкви. Иногда же они становятся крылатыми, и облетают страны и века. И порой из страны в страну они долетят всего через четыре времени года, а порою летают, летают, меняют души и меняются, и перелетят из одной страны в другую через двенадцать столетий, как двенадцать есть счет изменений года, число круговорота, который всё и всех, во вращеньи, влечет к расплате. Но крылаты народные сказания, как крылата душа, когда с воплем она отлетает от места неправды, чтоб своим присутствием не освящать злодейства, чтоб дать безумному ослепшему телу вовсе быть в кровавом безумии, быть в ужасной тени перекладины,
[106-107]на камне среди камней, пока не перевернется снова магическое число двенадцать, и дух отомщающий не выйдет из-под земли, залитой кровью, чтоб сказать безумцам: «Полночь!».
Есть страшное Польское сказание «Горящие пальцы». Долго ли бродило оно, с разными ликами, не знаю, но вот дошло и до меня, и такую приняло форму.
ГОРЯЩИЕ ПАЛЬЦЫ
За бором, за лесом, двор, выстланный камнем,
Жил шляхтич на этом дворе,
Владелец поместий, богатых и многих,
И бора, и леса того.
Роскошно справлял он свои именины,
Соседей позвал и родных,
Кто ехал верхом, кто в коляске средь женщин,
Был смех и веселие лиц.
Из темного бора, из частого бора,
Какой-то возник человек,
Ружье на плече у него не дрожало,
Был острый за поясом нож.
Смотрел он как волк, как лиса он таился,
Следя за песчаным путем,
И сел за кустом он в тенистом укрытьи,
Считал, и двенадцать он счел,
Из леса зеленого вышел незримо
Какой-то другой человек,
Ружье на плече у него не дрожало,
За поясом нож был и нож.
Смотрел он как волк, как лиса он таился,
Следя за проезжим путем,
Вошел в можжевельник, и стал за кустами,
Считал он, и счел четырех,
И оба, те двое, что были как волки,
Внезапно друг с другом сошлись,
Тихонько друг с другом они говорили,
И к городу вместе пошли.
Висел там вчерашний повешенный, мертвый,
На взгорьи, под глыбою стен,
Они ему руку на сгибе отсекли,
И к лесу поспешно ушли.
Пять пальцев, пять выгнутых пальцев кривилось
На той отсеченной руке,
И вороны черные были на трупе,
И каркала стая ворон.
А в боре, а в лесе густели деревья,
Стволы уходили к стволам,
И в ветре крутились песчинки, пылинки,
Бежали проезжим путем.
Объят ликованьем двор, выстланный камнем,
Пирует приветливый пан,
Шумят, веселятся родные и гости,
Уж полночь, пора на покой.
Соседи легли на дворе, а родные
Во флигель далекий пошли,
Один был с женой, богомольной и честной,
Пошла она с мужем своим.
В покое просторном душистое сено,
На нём дорогие ковры,
А женщине дали лежанку. Уснули
Четыре, на золоте спят.
Она же не спит и читает молитвы,
И дрогнула — филин кричит.
На крыше он ухнул, и страшно, и близко
Чу, шёпоты, шорох, шаги,
Минута, и двери раскрылись, и ясность
Ударила в очи её,
Вошел человек тот, со взорами волка,
Он мертвую руку держал.
|
[108-109]
Горящие пальцы, четыре, четыре,
Как факел был каждый из них,
Их пламя, дымясь, синевато-седое,
Сияньем слепило глаза.
За этим другой шел, со взорами волка,
Имел он с собой два ножа,
И нес он на блюде четыре стакана.
Два волка вошли на порог.
И первый тут поднял горящие пальцы,
Свечение трупьей руки,
Другой же, над каждым стаканом подувши,
Их все опрокинул вверх дном.
И спящие разом вздохнули глубоко,
Во сне задрожали тела,
И каждый за саблей своей потянулся,
Проснуться ж не мог ни один.
Над сонными свечи такие светили,
Что сон непробудный струят,
И ангел-хранитель от каждого скрылся,
И руки свои заломил.
Приблизился к каждому час бесповторный,
Молиться ж не мог ни один,
А женщину словно бы что оковало,
Недвижными были глаза,
Застыла без сна, ибо пятого пальца
Тогда для неё не зажгли,
И в пятый стакан не подули, чтоб было
Кому на убийство смотреть.
Тут вынут был нож из-за пояса острый,
Убийца до спящих пошел,
И женщина взором следила безумным,
Как шел он, как шел, как ступал,
И первым лежал её муж, и хотелось
Ей крикнуть, но голос тоски,
Но голос отчаянья грудь разрывал ей,
И в горле безмолвно тонул.
И в грудь острие погрузилось глубоко,
Кровь брызнула алой струей,
И очи убийцы залила, но быстро
Он вытер их, снова был зряч,
Так были и трое убиты, другие,
Когда же собрал он мешки,
Взяв золото, к женщине, дико глядевшей,
Пошел он с кровавым ножом.
Другой посветил, и лицо было бледно,
Как холст, и недвижны глаза,
Холодные руки застыли в молитве,
И вложен в те руки был нож.
Он теплою кровью лицо ей помазал,
Одежды её окропил,
Дал знак, и, потухнув, на землю упала
В безгласности трупья рука.
Что было на утро? Немую казнили.
И мнилось, светились, дымясь,
Горящие пальцы, четыре, четыре,
Безжалостной мертвой руки.
Застывшие очи увидели столько,
Что был им не страшен палач,
Застывшие губы упорно молчали,
И что́ бы могли говорить.
Когда ж хоронили молчавшую жертву,
Из самой могилы её
Взлетела безвестная белая птица,
И с криком пропала вдали.
И кровью залитый двор, выстланный камнем,
Стал местом пожаров и бед,
Пожаров, зажженных незримой, но меткой,
Горящею мертвой рукой.
|
Позорно праздновать именины — вблизи от виселицы. Бесчеловечно — устраивать пир — под тенью перекладины. За что бы ни был повешен вчерашний повешенный, в его казни есть злая чара, и не будь этой злой чары, не возникни незримо, вблизи от уродливых столбов, лихой сглаз мстительного демона, не пошли бы разбойники за
[110-111]пальцами, которые могут гореть, не взяли бы стаканов, на которые можно адским духом повеять — и потом опрокинуть их, а с ними — опрокинуть и живые жизни. Так бы и остались эти волки в лесу, лязгали бы там зубами, а тут вот сумели считать, насчитать, не ошибиться, убить пирующих вблизи перекладины, убить уснувших на золотых мешках, и магическим ужасом своего появления заставить оцепенеть единственную кроткую, так что замолчала душа, улетела душа, не захотела душа и не смогла быть там, где сияют горящие пальцы казненного. И тем, что она улетела, бедная белая птица, бесприютная, устрашившаяся капель крови с их повторностью, этим самым она еще больше усилила уже существующую неправду, вовлекла вовлеченных в злодеяние еще бо́льшее, ибо камень, падая с горы, толкает другие камни, — и кто исчислит тяжесть падения и число убитых и раненых, ежели с горы, не с маленькой горки, если с Казбека падает глыба, обломок скалы, ознакомленной с молнией?
В Польском предании, как оно дошло до меня, разбойников-то уловили, и казнили их. Так. Так.
Но дело вот в чём. До меня дошло еще другое Польское предание. Я уж его приведу — не меняя.
На поляне, зовущейся Поляной Каменистой, убил атаман разбойников одного из своих подчиненных, а убил его из зависти, потому что был тот ловок в беге, в стрельбе, в красоте и в скорости. Отсек ему голову. С той поры голова эта, с безмерно длинными волосами, показывается на той поляне, и хотя поднимают ее, и бросают куда-нибудь далеко, то в овраг, то в глухую ямину, всегда возвращается назад.
Когда мне сказывали это сказание, эту голову я видел.
Она снова только что была отброшена от Поляны Каменистой, и опять возвратилась, с мертвыми глазами, и с волосами более длинными, чем когда-либо. И что-то на этот раз зацепилось за её волосы. Что, — уж не ведаю: волосы слишком далеко ушли. Но что-то, на что не хотел бы я смотреть. И врага уберег бы от смотренья, если б мог. Это что-то встало — и идет. И мертвые глаза следят. И горящие пальцы светят.
Soulac-sur-Mer.
1907. Июнь.
