[114-115]КОЛОКОЛЬЧИКОВЪ ДЕРЖИСЬ.
(О Польскихъ преданіяхъ).
ШИРОКІЯ крылья могучихъ птицъ заслоняютъ все Небо, простираясь отъ Востока до Запада. Глядишь—и видишь полетъ. Глядишь—и видишь крылья. И они уносятъ тебя, твою мысль, твою мечту, твою судьбу, всего тебя. Слышишь свистъ вѣтра. Громы говорятъ. Малое все внизу, робкое все далеко. Ты летишь, ты летишь безъ конца. Близятся звѣзды. Близко сіяютъ златымъ и сребристымъ блескомъ два щита зовущей Лазури, щитъ горячій, раскаленный, окруженный оправою Дня, и щитъ освѣжительно-прохладный, въ бахромѣ бѣлыхъ облаковъ и въ оправѣ прозрачной Ночи. А между двумя щитами—всѣ битвы, мечты, всѣ воинства желаній, устремленій, вскриковъ надежды и мести, гулы земныхъ и небесныхъ сраженій, вознесшіяся въ высь и павшія знамена, и вмѣсто живыхъ людей—застывшія изваянія, и недопѣтый стихъ, и ручеекъ новой надежды, который все бѣжитъ-бѣжитъ, который все звенитъ-звенитъ, точно бѣлые хлопья отцвѣтшихъ цвѣтовъ летятъ, послѣ золота жизни летятъ одуванчики, а на смѣну имъ нѣжно, небесно, сквозисто цвѣтутъ голубые расцвѣты, звенятъ колокольчики. Плачутъ они или радуются? Звенятъ колокольчики. [116-117]
Раскрываешь глаза и глядишь. Что со мной? Гдѣ я? Что я? Былъ въ небесахъ всеобъемлющихъ, а лежу, живой, хоть разбитый паденіемъ, на уклонѣ горы, на опушкѣ зеленаго гая, и смотрю на цвѣты, на зарю, вечернюю и утреннюю, и слышу—цвѣты поютъ. Цвѣты поютъ—объ орлиномъ гнѣздѣ.
Я слышу.
ОРЛИНОЕ ГНѢЗДО.
Недалеко отъ Добромила,
На поникающей горѣ,
Гдѣ сонный вѣтръ шумитъ уныло,
Гербуртовъ замокъ. На зарѣ
Развалины его то млѣютъ въ янтарѣ,
То рдѣютъ въ пламени червонномъ. Но могила—
Могила, какъ ее ни разрисуй.
Здѣсь родъ былъ славный. Это было.
Но только ропотъ горныхъ струй
Напомнитъ звукомъ пѣнной пляски,
Что здѣсь когда-то были ласки,
И въ вѣковѣчности завязки
Звучалъ мгновенный поцѣлуй.
Гербурты. Каждый былъ могучій
Въ огняхъ и въ громахъ бытія.
И разросталась ихъ семья.
Когда-жь какой Гербуртъ, отживъ свой вѣкъ кипучій,
Прощался съ жизнью, съ здѣшнимъ днемъ,
Сѣдымъ онъ дѣлался орломъ,
И съ крикомъ уносился въ тучи,
И орлій клекотъ, свистъ крыла
Хранила вышняя скала.
Такъ было до тѣхъ поръ, пока Гербурты знали,
Что родъ орлиный чтитъ орловъ,
И Рокъ покорнымъ быть готовъ
Для горныхъ хищниковъ, чей клювъ острѣе стали,
Такъ было до тѣхъ поръ, пока
Одинъ Гербуртъ, въ игрѣ презрѣнной,
Не посягнулъ на тѣхъ, чья доля высока.
Его ничтожная рука
Взяла ружье, и, съ мѣткимъ глазомъ
Въ союзъ войдя, убила разомъ
Крылатость гордыхъ думъ, созвенные вѣка,
Орлиный духъ, орлиный разумъ.
Рука Гербуртова могла
Убить орла. Убить орла!
Когда охотникъ безразсудный
Домой вернулся въ этотъ день,
Онъ тамъ, гдѣ садъ былъ изумрудный,
Волчцы увидѣлъ и кремень,
И умеръ сынъ его въ какой-то мукѣ трудной,
И въ замкѣ рухнула ступень,
Назавтра, въ быстрой перемѣнѣ,
Еще звучалъ могильный звонъ,
Еще обрушились ступени,
Еще былъ праздникъ похоронъ.
И такъ скончались дни. Сложилась цѣпь временъ.
Родъ вымеръ. Замокъ палъ. Лишь вѣтеръ надъ руиной
Лелѣетъ призрачный свой стонъ.
Орлы исчезли. Крикъ орлиный
Припоминается какъ сонъ.
И лишь ручей звенитъ, спадая,
Звенитъ и плачетъ, покидая,
Когда-то славный, горный склонъ.
|
Такъ вотъ что, вотъ что. Я сердцемъ это зналъ.
Я помню всѣ дали, къ которымъ я прикоснулся. И мыслью могу возвращаться къ миновавшему. Но двинуться мнѣ нельзя. Я прикованъ своимъ паденіемъ къ горному склону, предъ зеленымъ лугомъ, предъ зеленымъ лѣсомъ, за которымъ, чую, шумятъ-шелестятъ желтыя нивы, [118-119]золотыя моря поющихъ колосьевъ. Наклоняются они, безъ конца наклоняются, точно плакучія ивы. А дальше, тамъ дальше и дальше, лѣсные затоны, стоячія воды, покрытыя ржавчиной, черное озеро, черное зеркало душъ, что глядятся въ темноту. Мнѣ свѣтитъ вѣчное Солнце. Я въ вѣчной веснѣ. Но гдѣ-то тамъ, гдѣ хотѣлъ бы я быть, замерзаетъ прудъ, падаетъ снѣгъ, и двое, которымъ помочь нельзя, скользятъ, обутые въ сталь, танцуя, скользятъ къ выжидающей проруби. И сами избрали ее. И помочь имъ нельзя. Нельзя. Задыхаюсь. Не крикнешь. Не двинешься.
Злое колдуетъ. Беретъ. Подходитъ. Уйти не могу. Преступленіе дышитъ, напоминаетъ, уводитъ сознаніе въ замокъ, въ которомъ страшныя окна. Тутъ что-то случилось, что даже мѣняетъ воздухъ кругомъ. И если въ зловѣщемъ Домѣ Эшеръ окна—глазныя впадины, и по комнатамъ ходятъ тамъ живые мертвецы, мнѣ вѣдомъ Замокъ Рыдзиньскій, гдѣ гости ужасны. И я не могу не глядѣть, какъ встаетъ Привидѣніе въ Замкѣ Рыдзиньскомъ.
Привидѣнья вѣтвей. Привидѣнья страстей. Привидѣнья, которыя тайну скрыли. Но пожаръ далеко, а зарево видно. Привидѣнья поютъ.
ПРИВИДѢНІЕ ВЪ ЗАМКѢ РЫДЗИНЬСКОМЪ.
Въ замкѣ Рыдзиньскомъ часовня есть,
Предъ часовней покой,
Въ томъ покоѣ портретъ есть женщины,
Неизвѣстной, но знатной.
Кто она, кто ее написалъ,
Кто повѣсилъ, откуда взялась она въ замкѣ,
Никто не развѣдалъ того никогда,
Никто никогда не узнаетъ.
Въ томъ лицѣ ничего нѣтъ особеннаго,
Только взглядъ затаилъ въ себѣ что-то угрюмое,
Да еще вотъ рука одна
Неестественно какъ-то лежитъ,
Пальцы руки той какъ-будто въ усиліи сжались,
Окостенѣли
Послѣ какого-то крайняго, труднаго дѣла,
Можетъ быть, преступленья.
Мысли такія напрасны,
Конечно, нѣтъ тѣни въ нихъ правды;
Все же тутъ высмотрѣть это, пожалуй, возможно,
Ибо когда-то глухіе здѣсь слухи кружились,
Что въ незапамятномъ прошломъ какое-то было
Злое здѣсь дѣло.
Даже о двухъ сиротахъ говорили, темно и неясно,
Но достовѣрно никто въ эти слухи не вѣрилъ.
Рѣдко, не часто о томъ повторяли,
Конечно, умолкли-бъ совсѣмъ,
Если бы, въ замкѣ,
Привидѣніе женщины, время отъ времени,
Не будило явленьемъ своимъ
Въ забывшейся памяти
Мучительный этотъ разсказъ.
Привидѣніе то не смущаетъ покой такъ рѣзко,
Какъ это бываетъ въ другихъ мѣстахъ.
Видаютъ его иногда въ переходѣ,
Стоитъ на колѣняхъ и молится, тонетъ въ молитвахъ.
Гостямъ, что ночуютъ въ покоѣ томъ, возлѣ часовни,
Лишь тихою поступью въ полночь напомнитъ чуть слышно,
Что вотъ оно тутъ;
А если тутъ женщины, если тутъ малыя дѣти,
Ихъ оно никогда не смутитъ,
Какъ-будто бы помнитъ; что въ нихъ отъ природы пугливость.
|
[120-121]
Однако же въ каждомъ году
Есть страшная, тяжкая ночь,
Въ которую въ замкѣ никто неспособенъ заснуть;
И тѣхъ даже, кто ничего
Не видитъ, не слышитъ,
Не знаетъ во тьмѣ ни о чемъ,
Объемлетъ тревога, чего-то имъ все неспокойно;
Какъ-будто бы что-то внѣ мѣры въ природѣ тогда.
Во всю эту ночь, хоть бы небо безоблачнымъ было,
Надъ замкомъ какая-то туча виситъ,
А ближе, деревья, въ саду, хоть безъ вѣтра,
Шуршатъ, шелестятъ, шелестятъ.
На башнѣ одиннадцать лишь истекаетъ,
А въ малой часовнѣ ужь стуки, движенья,
Какъ-будто тамъ ходятъ, какъ-будто тамъ бродятъ,
И утварь встаетъ по мѣстамъ.
Скрываются въ замкѣ всѣ слуги подальше,
Лишь самые смѣлые ближе подходятъ,
И слушаютъ, смотрятъ, глядятъ,
Ихъ лица блѣднѣютъ, ихъ волосы встали,
И ужасомъ воздухъ насыщенъ кругомъ.
Бьетъ полночь. Двѣнадцать часовъ.
Растворяются двери въ часовнѣ
Сами собой,
Загораются свѣчи
На алтарѣ,
Но дивнымъ какимъ-то,
Блѣднымъ какимъ-то
И синеватымъ свѣтомъ;
Привидѣніе женщины, въ бѣлой и длинной одеждѣ,
Съ волосами распущенными,
Съ лицомъ отъ болѣзни увядшимъ,
Встаетъ на колѣни предъ алтаремъ.
Холодъ могильный внезапно кругомъ настаетъ;
Въ ризѣ священникъ идетъ обѣдню служить.
Чудовищный видъ!
Тотъ священникъ—скелетъ.
Голова его—трупья.
Руки, несущія чашу,—лишь бѣлыя кости.
Два передъ нимъ, въ стихаряхъ,
Малые два скелета,
Чашу одинъ несетъ,
Въ которой вода и вино.
Другой же—огромный требникъ.
Начинается месса святая.
Руки свои какъ нужно слагаетъ священникъ,
Ихъ воздымаетъ,
Обернулся, и сталъ на колѣни,
Въ требникъ глядитъ и читаетъ,
Молится онъ горячо;
Сдается, что этимъ молитвамъ
Отвѣтствуютъ два мертвеца.
Два малыхъ скелета,
Но голоса нѣтъ никакого,
И не слышно ни вздоха.
Только въ минуту, когда
Подносится съ кровію тѣло Господне,
Слышится отзвукъ звонка костяного,
Прерывая глухое молчанье.
Конченъ обрядъ;
Въ кресло садится священникъ,
Исповѣдаться призракъ подходитъ.
Какъ горячо передъ этимъ онъ молится,
Тяжесть какая грудь разрываетъ ему!
Исповѣдуется.
Слушаетъ молча священникъ,
Слушаетъ, слушаетъ долго.
Сколько же слезъ и вздыханій
Исповѣдь ту прерываетъ.
Боже Великій!
Какъ же должны быть ужасны признанья
Того привидѣнья,
Преступленья его!
|
[122-123]
Глядите! Глядите!
По трупьему лбу у священника
Холодный струится и капаетъ потъ:
Въ прорытыхъ отверстьями мертвыхъ очахъ,
Сверкаетъ огонь возмущенья:
Женскій портретъ на стѣнѣ, затемняясь, чернѣетъ.
Надъ замкомъ глухой разражается громъ.
Два малыхъ скелета стоятъ на колѣняхъ
И молятся, молятъ прощенія ей.
Повѣдала все, головой преклонилась,
Бьетъ въ грудь себя, въ боли, въ тоскѣ покаянья.
Бьетъ сильно—и плачетъ, и ждетъ.
Проходятъ минуты. Съ мольбою подноситъ
Къ священнику взоръ свой, со стономъ: Прощенья.
Могильнымъ онъ голосомъ ей отвѣчаетъ:
Не въ этомъ году.
Когда же? Когда же?—твердитъ привидѣнье.
Священникъ молчитъ.
Онъ ей указуетъ два малыхъ скелета,
Застывшіе въ горькой мольбѣ,—
И вотъ исчезаетъ—и свѣчи погасли—
И вотъ замыкаются двери часовни—
Лишь стонъ раздается за ними протяжный,
И сразу все тихо, и то, что здѣсь было
Минуту тому, отошло безъ слѣда.
|
Когда же?
Не въ этомъ году.
Но отчаянье—путь. Если отчаяніе—безъ конца, безъ предѣла, какъ бы велико ни было преступленіе, какъ бы могильна ни была тайна, судорожный трепетъ души измѣняетъ душу и дѣлаетъ ее застывшей, какъ камень, или освѣженно-чистой, какъ чистъ послѣ осени съ темною грязью только что выпавшій бѣлый снѣгъ.
Вѣдь былъ же Тотъ, Чья алая кровь сдѣлала черный грѣхъ бѣлоснѣжнымъ. Тотъ, Кто смертію далъ жизнь. Иди туда, кто можетъ идти. Къ Нему, Чья пытка полна великаго веселія, ибо гласитъ о возстаньи изъ мертвыхъ. Священникъ, который отвергаетъ безбрежность раскаянья, есть не священникъ, а—страшный колдунъ. Оборотень. Иди къ Возрождающему. А если ты къ мѣсту прикованъ, вѣдь душа способна отъ сильнаго хотѣнія исторгаться изъ тѣла и идти неслышной поступью по всѣмъ путямъ и дорогамъ.
Есть сказаніе о нѣкоемъ Пилигримѣ.
ПИЛИГРИМЪ.
Шелъ пилигримъ убогій, и зашелъ
Въ такія скалы, что нигдѣ изъ нихъ
Онъ выхода не видѣлъ. Такъ прошло
Все лѣто. Подошла зима, такая
Суровая, что птицы, замерзая,
Изъ воздуха въ златыхъ спадали перьяхъ.
Озябшій пилигримъ ждалъ вѣрной смерти,
Какъ вдругъ онъ горностая увидалъ,
Который пробѣжалъ въ скалѣ огромной
Чрезъ узкую расщелину. Взглянувши,
Обрадовался онъ, что есть дорога,
«Дорога здѣсь», вскричалъ, но тѣ слова
Замерзли тотчасъ, самъ же пилигримъ
Въ огромный мертвый камень превратился.
Пришелъ другой въ то мѣсто пилигримъ,
И такъ же между этихъ скалъ высокихъ
Онъ выхода не могъ найти, какъ первый.
Ужь началъ онъ отчаяваться, плакать,
Вдругъ Солнце на весну оборотилось,
Оттаяли замерзшія слова.
Взглянулъ онъ, видитъ, что лежатъ слова,
Ихъ ледъ держалъ, съ послѣднимъ темнымъ снѣгомъ,
Теперь же въ нихъ сіяла мурава,
Свѣжо. Онъ подошелъ и прочиталъ:
|
[124-125]
«Дорога здѣсь». Пошелъ по указанью,
И этотъ проводникъ не обманулъ,
Онъ вышелъ прямо къ гробу Іисуса.
|
Не тотъ ли это пилигримъ пришелъ къ гробу Господню, который воскликнулъ «Дорога здѣсь», и замерзъ лишь въ одномъ своемъ ликѣ, чтобы душой просіявшей заставить ледъ растаять и преобразить темный и грязный снѣгъ въ новую жизнь свѣжихъ побѣговъ? Малый бѣлый звѣрекъ показалъ дорогу. Да хвалимъ мы все, что живетъ. Малый въ огромномъ своей быстротой указалъ на расщелину, чрезъ которую вотъ прорывается свѣтъ безконечности, съ необманностью вѣчныхъ пасхальностей. Да хвалимъ мы все, что живетъ. Великой, священной хвалою Всебожія мы мѣняемъ то, что въ насъ вызвало гимны Осанны, и мѣняемся сами. Въ насъ рождаются звоны, чьей властью мы въ ритмъ вовлекаемся, забываемъ личины оборотня, вступая въ звенящія числа кружащихся звѣздъ.
О, я гляжу на зеленый склонъ и вспоминаю, съ великимъ облегченіемъ, освѣжительно-странную и вѣрную судьбу монаха, который, послушавшись Дьявола, бѣжалъ изъ святой обители.
Вотъ этотъ новый голосъ.
МОНАХЪ.
На той полянѣ, что зовутъ Погостомъ,—
Прошла ли тамъ война или чума,—
Есть грубый пень, узлистый и корнистый,
И въ разные часы изъ-подъ него
Монахъ являлся. Выходилъ онъ малымъ,
Но, чуть вставалъ, великъ былъ ростъ его.
Показывался въ разныхъ онъ фигурахъ,
Но чаще—въ бѣломъ, или въ клобукѣ.
Не только слухи. Можно было видѣть,
Какъ въ воду онъ входилъ, распростиралъ
Монашескій клобукъ, и становился
Все меньше, меньше,—меньше,—исчезалъ.
То кающійся былъ монахъ какой-то,
Который изъ обители бѣжалъ,
И былъ убитъ разбойниками злыми.
Какъ женщину его видали также,
Въ шляхетскомъ одѣяньи. Ничего
Не говорилъ, и никому не сдѣлалъ
Чего-нибудь дурного. Человѣкъ,
Что здѣсь его въ послѣдній разъ увидѣлъ,
Испуганный видѣньемъ, закричалъ:
«Да хвалитъ Бога каждое дыханье».
А онъ сказалъ: «И я Его хвалю».
Сказавъ, исчезъ, и былъ съ тѣхъ поръ невидимъ.
А ежели когда еще являлся,
Коль спрашивали, онъ не отвѣчалъ,
Лишь головой кивалъ или рукою.
|
Я молюсь беззакатному Солнцу, и отъ безмолвныхъ причастій кругомъ расцвѣтаютъ цвѣты. Мнѣ становится странно-легко. Я лелѣемъ въ цвѣточныхъ звонахъ, лелѣютъ меня качанья, дрожанья голубыхъ колокольчиковъ. Я шевельнулъ рукой… Я вижу—она дотянулась до голубыхъ колокольчиковъ. Я живу. Ручей звенитъ. Лѣсъ раздвигается. Прочь, призраки. Когда я, возжаждавъ всемірной напѣвности, коснусь голубыхъ колокольчиковъ, буду ихъ слушать, стану на нихъ глядѣть, надо мною не властны ни тяжкіе своды Прошлаго, ни чудовища, которыя мѣняться не хотятъ, не могутъ захотѣть.
Я возсталъ.
Мнѣ весело знать, что темныя силы души, какъ летучія мыши отъ свѣта, бѣгутъ отъ моихъ голубыхъ колокольчиковъ. Однимъ цвѣткомъ, когда въ немъ звонъ всемірности, я побѣждаю Адъ. [126-127]
И какой-то голосъ поетъ мнѣ о страшныхъ Дивожонахъ, о которыхъ нужно намъ знать, какъ поступаютъ съ насиліемъ, кошмарно хотящимъ давить живое. Этотъ голосъ далекій, и кажется мнѣ, что онъ Польскій. А быть можетъ онъ Южно-Русскій. А быть можетъ Всечеловѣческій.
Ну, являйте себя, Дивожоны.
ДИВОЖОНЫ.
Дивожоны, дивожоны,
Чужды наши имъ законы,
Страшенъ смѣхъ нашъ, страшны звоны
Нашихъ храмовъ вѣковыхъ.
Если даже, межь цвѣтами,
Колокольчики предъ нами,
Мы отъ нихъ какъ за стѣнами,
Вольны мы отъ женщинъ злыхъ.
Дивожоны—съ грудью длинной,
Зыбкой точно сонъ пучинный,
Двухаршинной, трехаршинной,
Чуть увидишь, такъ бѣги.
А не то узнаешь лапки
Дивной женки, дивной бабки,
Промелькнетъ въ червонной шапкѣ,
Страшны дивные враги.
Будешь рабъ. Бѣлье стирай имъ.
Чтобы жизнь была имъ Маемъ,
Будешь холодомъ терзаемъ,
Будешь знать, какъ спину гнутъ.
А не хочешь, груди эти,
Словно дьявольскія плети,
Будутъ бить тебя, и въ свѣтѣ,
И во тьмѣ узнаешь кнутъ.
Тутъ вотъ дѣвушка пропала,
Пропадаетъ ихъ немало,
Въ этой пѣснѣ нѣтъ начала,
Врядъ ли будетъ и конецъ.
Поискали, позабыли,
Дивожоны тайну скрыли,
Да нашелъ въ живой могилѣ
Ту дѣвицу молодецъ.
Шелъ въ лѣсу, и слышитъ стоны,
Онъ крутые видитъ склоны,
Вотъ куда вы, дивожоны,
Въ тайну прячете людей.
Только конь былъ недалеко,
Сердце къ сердцу, зорко око,
Онъ съ ней скачетъ, вотъ, далеко,
Дивьихъ женъ толпа за ней.
Вотъ бѣгутъ, и добѣгаютъ,
Устрашая настигаютъ,
И уродливо мелькаютъ
Груди-плети вверхъ и внизъ.
Только дѣвушка смекнула,
На цвѣты она взглянула,
Быстро молодцу шепнула:
Колокольчиковъ держись.
Въ травянистой колыбели
Колокольчики звенѣли,
Въ самомъ дѣлѣ, въ самомъ дѣлѣ,
Дивожоны разошлись.
Если встрѣтишь ихъ, такъ это
Ты запомни для совѣта,
Необманчива примѣта:
Колокольчиковъ держись.
|
