Порознь три, и вмѣстѣ двѣ, |
Дивьи жены колдуютъ за стволами. Причудницы Полудницы крутятъ дорожный прахъ. Къ вечеру Лѣшій схватилъ лѣсные гулы, свилъ изъ нихъ великую звуковую змѣю, и вьется она, извивается между деревьевъ, мелькаетъ свѣтами, переливается тѣнями, дышитъ на ночныя фіалки, пьянитъ дрему и розовую кашку, перешепнется съ бѣлкой и совой, заманитъ въ чащу мечтанье, и чудитъ, и чудитъ, и звено за звеномъ слагаетъ пѣсни и сказки. Необъятно раскинулось Небо, и свѣтятся на немъ свѣчи судебъ нашихъ, самоцвѣтные камни созвѣздій,—
Небо, носящее имя Сварога, |
Богъ Перунъ прогремѣлъ молніями, и теперь ушелъ за край Неба, и тѣшится тамъ голубыми зарницами. Спитъ, но назавтра проснется Богиня Громовница,—
Бѣлѣетъ, застылая, словно дремотная |
За ночь сплететъ для нея Ярило ожерелье изъ рдяныхъ огней.
Богъ стадъ, прошумѣвшихъ отъ пастбища къ дому, прошелъ на ночлегъ, проигравъ на свирѣли земной свой псаломъ, пращуръ нѣжныхъ пѣвцовъ, полный изумрудной дремы, Волосъ-Велесъ. Годъ спѣтъ. Домой—подъ звукъ свирѣли. Литовскій праздникъ росы, Польскій праздникъ Живены, слившійся съ крикомъ кукушки, Русскій праздникъ Лады, когда поются веснянки и цѣлуются губы, всемірный праздникъ влюбленности, праздникъ первыхъ въ лѣсу лепестковъ, вѣдовскій праздникъ, отмыкающаго клады, папоротника—промелькнули всѣ праздники, озаряющіе круговратность Славянскихъ дней, и каждый изъ нихъ бросилъ мечтѣ какой-нибудь цвѣтокъ. Годъ спѣтъ. И давно ужь Ярило, на бѣломъ конѣ своемъ, возлюбивъ Бѣлоруссію, захватилъ въ свою лѣвую руку горсть желтыхъ колосьевъ и голубыхъ васильковъ, удалился отъ полей къ домамъ, и возникъ повсюду, среди безпредѣльной Россіи, и каждый, увидѣвшій его, чувствовалъ, что онъ явился только для него, какъ Кришна, когда танцевалъ съ пастушками, былъ одинъ, а каждая пастушка думала—и неложно—что онъ танцуетъ только съ ней. Домой. Когда входятъ въ окна дыханія полей и звуки лѣсовъ, домъ не тюрьма, а уютъ. Послѣ великой мистеріи жатвы кто-то начинаетъ пѣть:
Порознь три, и вместе две, |
Дивьи жены колдуют за стволами. Причудницы Полудницы крутят дорожный прах. К вечеру Леший схватил лесные гулы, свил из них великую звуковую змею, и вьется она, извивается между деревьев, мелькает светами, переливается тенями, дышит на ночные фиалки, пьянит дрему и розовую кашку, перешепнется с белкой и совой, заманит в чащу мечтанье, и чудит, и чудит, и звено за звеном слагает песни и сказки. Необъятно раскинулось Небо, и светятся на нём свечи судеб наших, самоцветные камни созвездий, —
Небо, носящее имя Сварога, |
Бог Перун прогремел молниями, и теперь ушел за край Неба, и тешится там голубыми зарницами. Спит, но назавтра проснется Богиня Громовница, —
Белеет, застылая, словно дремотная |
За ночь сплетет для неё Ярило ожерелье из рдяных огней.
Бог стад, прошумевших от пастбища к дому, прошел на ночлег, проиграв на свирели земной свой псалом, пращур нежных певцов, полный изумрудной дремы, Волос-Велес. Год спет. Домой — под звук свирели. Литовский праздник росы, Польский праздник Живены, слившийся с криком кукушки, Русский праздник Лады, когда поются веснянки и целуются губы, всемирный праздник влюбленности, праздник первых в лесу лепестков, ведовский праздник, отмыкающего клады, папоротника — промелькнули все праздники, озаряющие круговратность Славянских дней, и каждый из них бросил мечте какой-нибудь цветок. Год спет. И давно уж Ярило, на белом коне своем, возлюбив Белоруссию, захватил в свою левую руку горсть желтых колосьев и голубых васильков, удалился от полей к домам, и возник повсюду, среди беспредельной России, и каждый, увидевший его, чувствовал, что он явился только для него, как Кришна, когда танцевал с пастушками, был один, а каждая пастушка думала — и неложно — что он танцует только с ней. Домой. Когда входят в окна дыхания полей и звуки лесов, дом не тюрьма, а уют. После великой мистерии жатвы кто-то начинает петь:
