ВЪ рдяности кровь и огонь. Рдяны полосы расплавленнаго металла. Рдяны краски заката. И рдяны осенніе листья. И рдянымъ огнемъ горитъ звѣзда, чье имя есть имя Войны.
Это было въ Валенсіи, въ городѣ красавицъ, въ одинъ изъ лѣтнихъ вечеровъ. Я шелъ среди цвѣтовъ и деревьевъ, рядомъ съ красивою дѣвушкой, Русской. Мы говорили и смѣялись. Мы шли и уходили. Вдругъ я остановился, какъ останавливается тотъ, кого рукой остановили. И шагахъ въ десяти передъ нами, совершенно такъ же, остановились двѣ молодыя Испанки. Одна изъ нихъ была красива, но другая была красавица. У нея было блѣдное лицо, и она была нѣсколько выше обыкновеннаго роста Испанокъ. Въ волосахъ у нея была красная гвоздика. У пояса была красная роза. На нѣжно-желтоватомъ платьѣ, цвѣта розы чайной, были тутъ и тамъ красныя ленты. И губы рдѣли, какъ будто только что цѣловались. Вампиръ,—нѣтъ, лицо было слишкомъ живое, чтобы быть вампирнымъ. Скорѣе въ немъ было что-то изъ типа благородной Римлянки, тонкость очертаній, и страстность, и властность, и возможность жестокости. Я стоялъ и глядѣлъ, какъ глядитъ внезапно-влюбленный. И спутница моя смотрѣла, и въ глазахъ у нея было ощущенье красоты. И мгновенное чувство, въ силу своей внезапности и остроты, перебросилось къ этимъ Испанскимъ дѣвушкамъ, и онѣ смотрѣли, и въ глазахъ у нихъ было ощущенье красоты и близости. И потомъ мы пошли каждый своею дорогой и прошли другъ мимо друга, но, когда мы были совсѣмъ близко другъ отъ друга, я, хотя я не былъ совсѣмъ одинъ, на секунду остановился, и, весь обратившись къ красавицѣ-Валенсіанкѣ, лепеталъ: «Красота! Красота!»,—и она, хотя она была съ подругой, а я былъ съ юною женщиной, дрогнула и обернулась ко мнѣ, и все лицо ея было поцѣлуй. И потомъ, когда мы уже были раздѣлены пространствомъ, она еще разъ остановилась и привѣтственно махнула мнѣ рукой и съ очарованіемъ, для котораго я не могу найти словъ, крикнула мнѣ: «Adiós!»
Она была побѣдительна. Я никогда больше ее не видѣлъ. Я буду любить ее всегда. И это, быть можетъ, совсѣмъ просто. Но это возможно только въ Испаніи.
Я однажды захотѣлъ увидать роскошные апельсинные сады, окружающіе Валенсію, эти пышные оазисы съ золотыми яблоками. Придя на площадь, гдѣ стоятъ наемныя кареты, я отправился съ кучеромъ, который самъ ко мнѣ подошелъ, и который заинтересовалъ меня своимъ выразительнымъ, нѣсколько актерскимъ, лицомъ. Черезъ сколько-то минутъ мы уже говорили какъ старые знакомые. Въ Испаніи это дѣлается быстро. «Сегодня corrida?» спросилъ я кучера.—«Бой быковъ?».—«Завтра».—«Вы aficionado?»—спросилъ я.—«Любитель боя быковъ?»—«Да, я выступалъ, здѣсь въ Валенсіи и въ Мадридѣ, въ Санъ-Себастіанѣ, и въ Севильѣ, и даже въ Мексикѣ».—«Такъ вы тореро?»—воскликнулъ я, уразумѣвъ, почему у него актерское лицо.—«Почему же вы бросили свое искусство?»—Онъ повернулся въ полъ-оборота на козлахъ и съ выраженіемъ, понятнымъ лишь человѣку, знающему Испанію, сказалъ: «Madre!» Мать боялась, что онъ будетъ убитъ или раненъ. Самое дорогое для Испанца—мать и та, кого онъ любитъ. Это не умираетъ даже при условіи негодяйства. А въ данномъ случаѣ я имѣлъ дѣло съ тонкою чувствительностью.—«Вы видали смерть?»—спросилъ я.—«Еще бы!»—«Страшно?»—«La Muerte es amable», былъ отвѣтъ. «Смерть желанна, Смерть достойна любви».—«Что же болѣе желанно, Смерть или Любовь?»—«О, Любовь!», и голосъ юнаго Испанца пріобрѣлъ невыразимыя интонаціи,—«Любовь есть первое слово, для котораго только и сто́итъ жить. Любовь болѣе сладостна, но Смерть болѣе желанна».—«Почему?»—недоумѣнно вопросилъ я. Голосъ Испанца сталъ неуловимо-таинственнымъ. «Смерть болѣе желанна»,—сказалъ онъ мягко, но тономъ, недопускающимъ сомнѣнія. «Смерть болѣе достовѣрна». И онъ еще разъ повторилъ: «Es màs verdadera».
Нигдѣ, кромѣ Россіи и Испаніи, я не видалъ дѣтей, которыя такъ по-дѣтски дѣти. Въ смѣхѣ, въ шуткахъ, во взорахъ, въ движеніяхъ, въ неуловимомъ и неопредѣлимомъ очарованіи дѣтскаго. Французскія дѣти до чрезвычайности противны. Это маленькія мадамы и месьё. Въ нихъ абсолютно нѣтъ ничего дѣтскаго. Они играютъ въ карьеру, въ деньги, въ благоразуміе, въ обманъ. Ихъ разсудительность можетъ взрослаго лишить разсудка. Англійскія дѣти гораздо привлекательнѣе, но и въ нихъ уже съ самаго ранняго возраста чувствуется, въ мужской линіи во всякомъ случаѣ, что въ этой расѣ есть мужчины, и что сія раса есть завоевательная. Норвежскія дѣти и Нѣмецкія, истинно-дѣти, но въ нихъ нѣтъ достаточной тонкости настроеній, въ нихъ много расовой тяжеловѣсности. У Русскихъ же дѣтей и Испанскихъ—поразительной хрустальности смѣхъ. И такая невинность въ голосѣ. И такое веселье въ шуткахъ. Притомъ, такъ какъ Южане всегда болѣе порывисты въ выраженіи своихъ чувствъ, Испанскія дѣти, по очарованію дѣтскаго, стоятъ конечно на первомъ мѣстѣ. Я видѣлъ сотни Испанскихъ дѣтей, играющихъ на улицахъ Севильи и Валенсіи, въ солнечной Барселонѣ и въ зеленыхъ садахъ Мадрида, но я ни разу не видѣлъ ни одной грубой сцены и ни разу не слышалъ ни одного недѣтскаго возгласа, возникшаго на дѣтскихъ устахъ. И Испанскія дѣти смотрятъ на васъ такими глазами, что вы чувствуете—они родныя. Мгновенно между вами и ими вырастаетъ полная близость. Если они начинаютъ шутить надъ вами, это никогда не обидно. Когда же они начинаютъ къ вамъ ласкаться, въ душѣ вырастаетъ сладкое ощущеніе счастья.
Я много разъ думалъ, какъ это можетъ быть, что именно Кастильскія дѣти такъ привлекательны, а сами Кастильцы, въ видѣ жителей Мадрида, такъ часто наглы, грубы и противны, и такъ не по-Испански тяжеловѣсны. Я рѣшилъ, что объясненіе можетъ быть только одно: это народъ, который всю жизнь долженъ оставаться ребенкомъ. Онъ неспособенъ быть взрослымъ и какъ только восхочетъ сего, достичь не можетъ—и остается подросткомъ. А кто же не знаетъ, какъ нестерпимо-самомнительны и глупы, и неделикатны подростки?
Быть можетъ ни въ одной Европейской странѣ нѣтъ такой рѣзкой областной обособленности, какъ въ Испаніи. Испанецъ, когда его спросишь, кто онъ, никогда не отвѣтитъ вамъ: «Я Испанецъ». Вы всегда услышите: «Я Валенсіанецъ», «Я изъ Бильбао», «Я Каталонецъ», «Я изъ Севильи». И если два Испанца происходятъ изъ двухъ городовъ, отдѣленныхъ лишь часомъ ѣзды по желѣзной дорогѣ, они разнствуютъ. Именно этой расовой особенностью объясняется такое поразительное несходство столь національныхъ художниковъ и поэтовъ, какъ Веласкесъ и Гойя, Кальдеронъ и Серва̀нтесъ.
Когда Испанцы разграбили въ Перу храмъ Солнца, они раздѣлили добычу, и одному солдату достался золотой дискъ Солнца. Потомъ они стали играть въ карты, и прежде чѣмъ взошло Солнце, дискъ Солнца былъ проигранъ. Это—Испанія,
Что́ должно быть Полярной звѣздой, Правда или Красота? что́ такое Правда безъ Красоты? Это не Правда, а низкая Ложь. Въ Средніе вѣка понятіе Правды отождествлялось съ понятіемъ Богъ. И въ драмѣ «Цѣпи Дьявола» Кальдеронъ говоритъ:
Межъ Богомъ и межъ Красотой |
Это священный бредъ необманчивой души, чувствующей музыку сферъ. И въ этомъ восклицаніи сказался Поэтъ, который даже въ средневѣковой тюрьмѣ чувствуетъ, хотя и не сознаетъ вполнѣ ясно, что Красота есть полюсъ, не позволяющій идти дальше.
Другой геній Золотого вѣка Испанской литературы, Тирсо де-Молина, говоритъ:
Красота и Безуміе—сестры. |
Эти слова имѣютъ особенную убѣдительность, если мы припомнимъ, что вся исторія Испаніи была сплошнымъ безуміемъ и безпрерывнымъ романомъ. Многовѣковая дуэль съ Маврами, созданіе самаго красиваго Европейскаго языка, сосредоточеніе подъ властью одного Короля столькихъ царствъ, что Солнце не заходило въ его владѣніяхъ, Кортесъ, который съ кучкой героевъ и мошенниковъ завоевываетъ могучую Ацтекскую монархію, Сервантесъ, который въ мусульманскомъ плѣну нѣсколько разъ избѣгаетъ казни побѣдительною чарой своего морально-красиваго лика и пишетъ свою безсмертную книгу въ тюрьмѣ, пріуготовленной для него добрыми соотечественниками, Лопе де-Вега, считающій свои драмы и комедіи тысячами, и вѣдь не кое-какія комедіи, святая Тереза, безсмертно влюбленная въ Христа, Непобѣдимая Армада, потонувшая прежде, чѣмъ ей пришлось побѣждать или быть побѣжденной, и это неправдоподобное паденіе послѣ всемірно-смѣлаго головокружительнаго подъема, и этотъ веселый ребяческій смѣхъ и звукъ кастаньетъ,—послѣ того какъ историческая роль безвозвратно сыграна,—не страницы ли это изъ книги сказокъ? Я сказалъ—сыграна. О, нѣтъ! Кромѣ внѣшнихъ монархій существуютъ внутреннія. И пусть никогда уже болѣе не повторится зловѣщая фигура Филиппа Второго, но въ предѣлахъ цѣлаго земного полушарія говорятъ и будутъ говорить по-Испански, и мы, Европейцы, не можемъ прожить и нѣсколькихъ часовъ безъ того чтобы не сказать—Донъ-Кихотъ и Донъ-Жуанъ.
Мысли любятъ капризную пляску съ повторными па. Еще Санчо-Панса сказалъ: «No sabe nadie el alma de nadie», что значитъ: «Не знаетъ никто душу никого» («El ingenioso hidalgo Don Quijote de la Mancha», t. II, cap. 14). Можно было бы подумать, что этотъ мудрый оруженосецъ Странствующаго рыцаря есть одинъ изъ современныхъ Европейскихъ поэтовъ: такъ часто эта мысль возникаетъ въ стихахъ, въ романахъ и въ драмахъ въ наши дни.
Перелистывая «Донъ-Кихота», я нахожу, опять и опять, цѣлый рядъ изреченій, которыя достойны того, чтобы всѣ ихъ запомнили. Нѣсколько афоризмовъ, которые измыслилъ Санчо-Панса: «Мнѣ кажется, что насчетъ того, чтобы править—стоитъ только начать» («Don Quijote», t. II, с. 33). «Тамъ, гдѣ музыка, дурного быть не можетъ» (t. II, с. 34). «Дьяволы, играютъ ли они или не играютъ, никогда не могутъ быть довольными, выигрываютъ они или не выигрываютъ» (t. II, с. 70). Нѣсколько афоризмовъ Донъ-Кихота: «Нѣтъ поэта, который не былъ бы заносчивымъ и не думалъ бы о себѣ, что онъ величайшій въ мірѣ поэтъ» (t. II, с. 18). «Любовь и война—одно и то же» (t. II, с. 21). «Всякое сравненіе ненавистно; итакъ никого не нужно сравнивать ни съ кѣмъ» (t. II, с. 23). «Странствующій рыцарь, не имѣющій дамы, это какъ дерево безъ листьевъ, домъ безъ основанія и тѣнь безъ тѣла, отъ коего можетъ возникать» (t. II, с. 32). Совѣтъ Санчо-Пансѣ: «Говори со степенностью, но не такъ, чтобъ казалось, что ты слушаешь самого себя» (t. II, с. 43). «Если кто-нибудь не понимаетъ новыхъ словъ, это мало имѣетъ значенія; привычка ихъ введетъ» (t. II, с. 43).
Одинъ изъ героевъ драмы Кальдерона «La sibila del Oriente», II, 6, называетъ Царицу Савскую, эту Восточную Сибиллу, la negra estrella, черная звѣзда. Еще совсѣмъ недавно, помню, въ Русской и Французской поэзіи употреблялись подобные же обороты рѣчи, и даже въ точности говорилось—черная звѣзда. И добрые мудрецы (они всегда одинаковы) подчеркивали неестественную новизну этихъ вычурныхъ образовъ.
«Любовь безъ ревности есть тѣло безъ души», читаемъ мы у Кальдерона («Luis Perez el Gallego», I, 3). И такъ какъ каждое живое тѣло включаетъ въ себя душу, надо думать, что въ каждой любви, въ силу самаго ея существованія, заключается ревность, и чѣмъ живѣе любовь, тѣмъ болѣе возможности явленія зеленоглазаго чудовища. Впрочемъ, сколько разумѣю, по понятіямъ современной Теософіи, не тѣло заключаетъ въ себѣ душу, а душа заключаетъ въ себѣ тѣло. Тутъ въ умѣ моемъ происходитъ какая-то путаница, и можетъ быть нелогично, но я начинаю понимать почему возможна ревность безъ любви.
Въ драмѣ Кальдерона «La Nina de Gómez Arias», I, 6, говорится:
Чтобъ была совершенной любовь, |
Поэтому вполнѣ послѣдовательно, что въ другой его драмѣ «No hay cosa como callar», I, 26, говорится:
Съ оправданьемъ родятся измѣны любви. |
Въ «La cueva de Salamanca» Сервантеса есть такой діалогъ:
«…Также и Дьяволы бываютъ Поэтами.— |
Всѣ любящіе дѣлаются на время любви поэтами. И всѣ дьяволы отличаются чрезвычайного уклончивостью. Не оттого ли такъ непрочны паутинки любви? И не потому ли любовь всегда озарена змѣино-зыбкимъ свѣтомъ?
Лопе де-Вега говоритъ, «La Fuente Ovejuna», I, 4:
Гармонія есть чистая любовь, |
Но мірозданіе есть слѣдствіе противорѣчія. И жизнь происходитъ изъ разрыва. Поэтому любовь есть не жизнь съ ея тусклыми тѣнями, а смерть съ ея вѣчнымъ блескомъ. Любовь уже есть безсмертіе. Преображеніе тѣла. Вознесеніе души. Смерть и возстанье изъ мертвыхъ.
Въ знаменитой драмѣ «La Celestina» есть замѣчательныя слова: «Los muertos abren los ojos de los que viven» («Мертвые открываютъ глаза тѣхъ, которые живутъ»). Кто не знаетъ великой правды этихъ словъ? Когда человѣкъ, съ которымъ вы говорили и смѣялись, котораго вы любили, котораго, быть можетъ, вы смертельно ненавидѣли, лежитъ, съ бѣлымъ лицомъ, безгласный и недвижный, въ душѣ возникаетъ великая тишина. И въ то время, какъ тѣло живого застываетъ въ безмолвномъ созерцаньи надъ тѣломъ умершаго, отъ этого мертваго какъ будто идутъ къ душѣ живого неисчислимые внутренніе голоса. Какъ ни странно сказать, но это такъ: возникаютъ безгласные голоса. Все, о чемъ мы думали въ краткія мгновенья, проносящіяся иногда въ умѣ нашемъ, какъ быстрыя вспышки молніи,—все, что безъ словъ возникало на мигъ въ умѣ нашемъ, когда мы наклонялись надъ глубокой водой, или когда мы глядѣли на закатное Небо, находясь въ чужомъ краю, или когда на нѣсколько секундъ мы были схвачены безмѣрнымъ счастьемъ, безмѣрнымъ несчастьемъ,—все, что въ скользящихъ узорахъ вставало въ вѣщихъ нашихъ снахъ, чтобъ растаять какъ иней въ минуту пробужденія,—все это оживаетъ, обо всемъ этомъ говорятъ намъ тѣ безгласные голоса; они говорятъ и идутъ въ нашъ умъ, какъ широкій лучъ яркаго зимняго Солнца, глядящаго въ теплую нашу комнату черезъ морозныя стекла занесеннаго снѣгомъ дома. Кто разъ пережилъ такую бесѣду, кто побылъ нѣсколько мгновеній въ такой безглагольности, тотъ входитъ опять въ свою здѣшнюю жизнь измѣненнымъ и послѣ этого уже все воспринимаетъ по-иному.
Въ драмѣ «En esta vida todo es verdad y todo mentira» («Въ этой жизни все есть правда и все обманъ») Кальдеронъ такъ опредѣляетъ женщину:
Женщина—какъ бы̀ картина, |
Эразмъ Роттердамскій сказалъ: «Человѣкъ безъ страстей—камень. Всякій побѣжитъ отъ него какъ отъ привидѣнія». Именно поэтому Индійская Мудрость, въ алфавитѣ которой первая буква есть убіеніе страстей, пріемлема только для лицъ, которыя желаютъ быть живыми мертвецами.
Фіаларъ, богъ Скандинавскій, въ сообщничествѣ съ карликомъ убивши мудреца, смѣшалъ кровь съ медомъ, и получился—медъ поэзіи и мудрости. Не оттого ли поэты такъ жестоки и такъ нѣжны? Въ мудрости же ихъ не сомнѣваются даже составители хрестоматій.
Испанскій народный геній любитъ въ поговоркахъ опредѣлять предметы и сущности цѣлымъ рядомъ сравнительныхъ сопоставленій. Это, впрочемъ, вообще—черта народнаго генія въ разныхъ странахъ. Но въ Испаніи,—въ странѣ, гдѣ Солнце ярко, и всѣ очертанія четки,—и сравнительныя сопоставленія поговорокъ отличаются чрезвычайною мѣткостью. Привожу цѣлый рядъ этихъ безошибочныхъ закидываній словеснаго аркана.—Больше поетъ, чѣмъ кузнечикъ;—чѣмъ кузнечикъ на вѣткахъ оливы;—больше поетъ, чѣмъ щегленокъ;—больше, чѣмъ ангелы.—Упалъ онъ, какъ камень въ колодецъ;—упалъ онъ, какъ кошка на ноги.—Бѣжитъ скорѣе, чѣмъ вѣтеръ;—чѣмъ дурное извѣстіе.—Быстрѣй орла;—быстрѣй, чѣмъ шпага;—чѣмъ новый ножъ;—чѣмъ мысль.—Быстрѣе свѣта;—быстрѣе молній;—быстрѣе взгляда;—быстрѣй, чѣмъ да.—Исцѣлованъ больше, чѣмъ ребенокъ;—болѣе, чѣмъ ноги у Христа.—Вѣрнѣй, чѣмъ обѣдня;—чѣмъ Богъ въ Небесахъ.—Вѣрнѣй часовъ;—вѣрнѣй, чѣмъ полночь.—Болѣе желтый, чѣмъ золото;—болѣе желтый, чѣмъ воскъ;— чѣмъ солома, шафранъ и мертвецъ;—болѣе желтый, чѣмъ зависть.—Зеленѣе базилики;—зеленѣе, чѣмъ перецъ;—зеленѣе, чѣмъ лугъ;—зеленѣе надежды.—Бѣлѣй, чѣмъ молоко;—бѣлѣй, чѣмъ горностай.—Чернѣй смолы;—чернѣй, чѣмъ воронъ;—чернѣй, чѣмъ сердце;—чѣмъ часъ дурной.—Краснѣе мака;—краснѣе, чѣмъ кровь.—Пьянѣе лозы;—пьянѣе вина;—пьянѣе комара;—пьянѣе, чѣмъ Ной.—Молчаливѣе мертвыхъ;—молчаливѣе вора;—молчаливѣе камня;—молчаливѣе молящихся.—Деликатнѣе дамы;—деликатнѣе монахини;—деликатнѣе зеркала;—деликатнѣе не тронь меня.—Желаннѣе удачи;—желаннѣе поцѣлуя.—Тяжелѣй свинца;—тяжелѣй, чѣмъ долгъ.—Ревнивѣе, чѣмъ Турокъ;—ревнивѣй, чѣмъ старикъ.—Серьезнѣй, чѣмъ судья;—серьезнѣй, чѣмъ оселъ;—серьезнѣй завѣщанья.—Слѣпѣй, чѣмъ кротъ;—слѣпѣй, чѣмъ гнѣвъ.—Нѣжнѣй, чѣмъ бархатъ;—нѣжнѣе травинки.—Грязнѣе, чѣмъ помойная яма;—грязнѣе, чѣмъ слухъ исповѣдника.—Ровнѣе, чѣмъ ладонь;—ровнѣе дороги въ Адъ.—Веселѣй, чѣмъ барабанъ;—веселѣй, чѣмъ кастаньеты;—веселѣй цвѣтовъ и Пасхи;—веселѣй, чѣмъ Май.—Благороднѣе земли;—благороднѣе, чѣмъ конь.—Страшнѣе смерти;—страшнѣе безчестья.—Болѣе одинъ, чѣмъ стебель;—чѣмъ глухой пустырь;—чѣмъ одна душа.—Болѣе потерянъ, чѣмъ булавка;—болѣе, чѣмъ мышь во рту у кошки.—Говоритъ, какъ книга;—говоритъ, какъ старый.—Всегда наверху, какъ масло;—всегда наверху, какъ пѣна;—какъ пробка въ водѣ, не потонетъ.—Слушалъ его, какъ слушаютъ дождь осенній.—Какъ тотъ, кто продалъ тѣнь свою;—какъ муха въ молокѣ;—какъ мальчикъ въ новыхъ башмакахъ.—Печальнѣй кипариса;—печальнѣй похоронъ;—печальнѣй Долоросы.—Знаетъ больше, чѣмъ кукушка;—знаетъ болѣе, чѣмъ змѣи;—знаетъ больше, чѣмъ колдуньи;—знаетъ больше, чѣмъ кто любитъ.
Интересно, что Португальцы сообщили въ одной изъ своихъ пословицъ—«Великій, какъ Море, болѣе великій, чѣмъ милость Господня»,—и въ другой пословицѣ—«Бѣденъ, какъ Іовъ, бѣденъ, какъ Дьяволъ». И въ то же время они, такъ же какъ несравненно болѣе ихъ сильные Испанцы, будучи весьма Католическими, были чрезмѣрно строги къ Дьяволу и чрезвычайно услужливы и снисходительны къ Богу. Быть можетъ, они помнили, что Іовъ, по волѣ Божіей, за временной своей бѣдностью былъ стократно богатъ? И, быть можетъ, какъ Оригенъ, они твердо знали, что Дьяволъ въ концѣ-концовъ можетъ помириться съ Богомъ, и потому, какъ люди страстные, вымещали на немъ временную безполезность уклоненія отъ неизбѣжной конечной судьбы?
Когда Мильтонъ путешествовалъ по Италіи, онъ однажды гдѣ-то, должно быть въ саду, заснулъ. Увидала его молодая Итальянка, красивая. Загорѣлась. И сейчасъ же написала:—«Occhi, stelle mortali, si chiusi m’uccidite, aperti, che farete?» «Очи, смертныя звѣзды, коль закрытыя меня убиваете, открытыя, что вы сдѣлаете?»—Есть какая-то красивая жестокость въ таинственной ироніи Судьбы: именно тѣ глаза, которые исторгли изъ нѣжнаго сердца это итальянски-чарующее восклицаніе,—ослѣпли. Не увидали ли они однажды слишкомъ лучистый сонъ?
Данте въ точности опредѣлилъ ощущеніе, которое овладѣваетъ человѣкомъ при вступленіи въ совершенно новое царство, въ блаженно-райскую страну «La novitá del suono e’l grande lume» («Paradiso», I, 82). «Новизна звука и великій свѣтъ». Мы испытываемъ именно это, когда намъ снятся особенно-счастливые, причудливые сны. Музыка, услышанная во снѣ, всегда отличается поразительной сладостью, неуловимой змѣино-лунной зыбкой утонченностью. Ощущеніе отъ музыки, услышанной во снѣ, длится въ художественной душѣ не часы и не дни, а если услышишь, такъ ужъ на всю жизнь. И зеленые просторы сновидѣнной Страны, голубыя пространства пригрезившагося Неба—озарены такимъ свѣтомъ, что неуловимыя сіянія его, разъ увидѣнныя, скользятъ потомъ по различнымъ прогалинамъ нашей жизни, какъ сіяніе расцвѣтшаго папоротника, увидѣннаго въ Иванову ночь.
На одномъ примѣрѣ можно увидѣть, какъ, размышляя о Богѣ, разсуждаетъ философъ и говоритъ мистикъ-поэтъ. Спиноза («Tractatus theol.-polit.», 247) сообщаетъ намъ, что всѣ, кто сколько-нибудь возвысился надъ vulgus’омъ, знаютъ, что «Deum non habere dextram, neque sinistram, neque moveri, neque quiescere, neque in loco, sed absolute infinitum esse, et in eo omnes contineri perfectiones», т. е., «у Бога нѣтъ ни праваго, ни лѣваго, онъ ни въ движеніи, ни въ покоѣ, ни въ мѣстѣ, но безусловно безконеченъ, и въ немъ всѣ содержатся совершенства». Одинъ изъ самыхъ блестящихъ Испанскихъ мистиковъ, Діего д'Эстелья («Meditaciones devotisimas del amor de Dios», t. I, p. 87) говоритъ: «No hay en ti si ni no, porque tu si permanece para siempre fiel y verdadero», т. е., «нѣтъ въ тебѣ ни да, ни нѣтъ, ибо твое да пребываетъ навсегда вѣрнымъ и достовѣрнымъ». Одинъ, вступая въ словесную битву съ Богомъ, нуждается въ цѣломъ арсеналѣ. Другой лишь быстро взмахиваетъ кинжаломъ, у котораго два острія.
Почему никто до сихъ поръ не сдѣлаетъ исторической параллели между Испанцами и Поляками? Несмотря на кажущуюся полную разность, два эти народа чрезвычайно много имѣютъ общихъ чертъ. Тотъ же, по преимуществу рыцарскій, національный характеръ,—рыцарь не пѣшій, а всадникъ, быстрый, полный полета,—та же цвѣтистая пышность рѣчи, любящей преувеличенія, особенно въ выраженіи вѣжливой почтительности,—Польское «падаю до ногъ», Испанское «дай мнѣ твои ноги»,—та же чрезвычайная католичность, выражающаяся въ идолопоклонствѣ,—то же рыцарское отношеніе къ любви и къ женщинѣ, въ соединеніи съ способностью на великій въ этой области цинизмъ,—то же высокое понятіе о чести и способность въ одну секунду загорѣться ревностью и местью,—то же соединеніе крайней довѣрчивости съ подозрительностью и предательствомъ,—то же соединеніе сладостной нѣжности въ любви, въ пѣсняхъ, въ рѣчи, въ отношеніи къ дѣтямъ и ужасающей жестокости съ побѣжденнымъ врагомъ,—та же природная даровитость съ великой небрежностью къ своимъ талантамъ и возможностямъ,—та же любовь къ наслажденіямъ, дозволяющая имъ плясать надъ пропастью,—тѣ же безмѣрныя завоевательныя мечты, сведенныя къ пушкинской сказкѣ о Рыбакѣ и рыбкѣ,—та же восхитительно-послѣдовательная непослѣдовательность историческаго поведенія.
Если разсматривать въ цѣломъ историческія судьбы Европейскихъ народовъ и ту отдѣльную роль, которую каждый изъ нихъ играетъ, можно сказать, что Англичане суть морскіе разбойники, строго соблюдающіе уголовныя статьи ими же созданнаго морского законодательства, Итальянцы—создатели голубыхъ сновидѣній, безъ которыхъ не могли бы дышать души, Французы—неутомимые фабрикаторы человѣческой банальности, трогательно убѣжденные въ единственной своей оригинальности, Нѣмцы—книгопечатники, всѣ чувства замыкающіе въ трехтомное изслѣдованіе, Скандинавы—таинственные молчальники, ибо молчаніе всегда таинственно, даже когда за нимъ ничего не скрывается, Греки—живое подтвержденіе мудрости Донъ-Кихота, изъясняющаго Санчо-Пансѣ, что благородство бываетъ двухъ родовъ—одно, когда ты ведешь линію отъ именитыхъ предковъ, и другое, когда отъ тебя эту линію ведутъ, Испанцы и Поляки—поэты, возлюбившіе верховую ѣзду, а какъ гласитъ Испанская поговорка, нѣтъ человѣка—разумнаго на конѣ, Русскіе… Но Русскіе, въ своей уклончивости, еще не сказали своего слова Судьбѣ и ждутъ своего приговора отъ нея съ медлительностью по-истинѣ циклической.
Олеарій говоритъ о Русскихъ, «Подробное описаніе Голштинскаго посольства въ Московію и Персію» (книга 3-я, глава 6-я), что они—«callidi, versuti, pertinaces, effreni, adversi et perversi». Онъ, впрочемъ, не самъ это говоритъ, а ссылается на злорѣчиваго Iacobus, Nobilis Danus. Переводить—боюсь такъ же, какъ слова совсѣмъ другого писателя, и по другому случаю сказанныя:
«Amari et amare, |
Олеарій въ той же главѣ своей любопытнѣйшей книги очень нелюбезно говоритъ о насъ: «Если разсматривать Русскихъ со стороны нравовъ, обычаевъ и образа ихъ жизни, то по справедливости ихъ должно отнести къ варварамъ». И затѣмъ: «Не было еще примѣра, чтобы Русскіе вызвали другъ друга биться на сабляхъ или огнестрѣльнымъ оружіемъ, какъ это нерѣдко дѣлается въ Германіи и другихъ странахъ Европы. Но извѣстно, что, вмѣсто того, знатные Русскіе Господа и даже Князья, выѣзжая на лошадяхъ, отстегиваютъ другъ друга нещадно плетьми, какъ разсказывали намъ за достовѣрное, и какъ мы сами видѣли». Этотъ спортъ, въ соотвѣтствіи съ упорствомъ Русскихъ, существуетъ и понынѣ видоизмѣненный.
Барбэ д'Оревильи такъ опредѣляетъ Русскій геній: «L'imitation est le génie de la Russie… Seulement pour imiter comme elle imite, il faut une vraie souplesse de tigre» («Litterature etrangère», 226). Что мы, Русскіе, мы, Славяне, имѣемъ въ основномъ нравѣ нашемъ тигриную гибкость, это конечно мы хорошо знаемъ и безъ Барбэ д’Оревильи и болѣе, чѣмъ зналъ онъ. Въ одномъ Достоевскомъ больше тигриныхъ взмаховъ и тигровыхъ когтей, чѣмъ во всѣхъ Французскихъ романахъ вмѣстѣ. И Льва Толстого весь Земной Шаръ знаетъ за Льва. И за тысячу лѣтъ до двухъ этихъ царей Европейскаго романа 19-го вѣка мы спѣли такія Былины, какихъ нѣтъ ни у одного Европейскаго народа. Мы многое взяли у другихъ и охотно возьмемъ еще много, если будетъ что взять. Но мы все преображаемъ въ свое, ибо понимаемъ себя и понимаемъ другихъ. Весьма извѣстный и весьма посредственный Барбэ д'Оревильи, этотъ заурядный салонный фразёръ, не понимаетъ, напримѣръ, нашего геніальнаго Гоголя, какъ онъ не понимаетъ геніальнаго Англійскаго Свифта. Почему? Потому что Французы вообще чрезвычайно мало способны понимать чужеземное, и потому что мучительно-часто живость Французовъ не есть гибкая живость ловкихъ тѣлъ, а деревянная подвижность проворныхъ маріонетокъ, которыя непремѣнно должны бѣгать по опредѣленнымъ дорожкамъ—бѣгать очень быстро, но только безъ живости истинной. Разъ рѣчь идетъ о подражаніяхъ и заимствованіяхъ, прилично спросить: Кто создалъ «Сида»—фантазія Испанская или Французская? И національный Мольеръ—не обокралъ ли Испанскаго театра? И Вольтеръ, вмѣстѣ съ другими Французскими мудрецами 18-го вѣка,—а на нихъ вѣдь, какъ на трехъ китахъ, вся Франція зиждется,—сколько стянули всякаго добра у Англійскихъ мыслителей? Чтобъ жить, одно живое поглощаетъ другое живущее или умершее. Это законъ. Но не слишкомъ острый умъ изобличишь, ежели скажешь, что тигръ подражаетъ лани, которую онъ съѣлъ.
Не особенно любимый Французами и самый геніальный изъ Французскихъ писателей 19-го вѣка, несравненный создатель «La peau de chagrin» и «La recherche de l'Absolu», Бальзакъ, сказалъ: «Une courtisane est essentiellement monarchique». Должно быть поэтому Франція, усвоивъ себѣ республиканскую форму правленія, отъ монархическихъ нравовъ ни мало не отвыкла.
Въ своемъ романѣ «Splendeurs et misères des courtisanes» Бальзакъ сказалъ, слѣдуя своему обыкновенію вездѣ бросать и роскошно разбрасывать рунически-прекрасныя формулы, слѣдующія безсмертныя слова: «Лишь расы, пришедшія изъ пустынь, обладаютъ во взорѣ властью чарованія, завладѣвающаго всѣми. Ихъ глаза, безъ сомнѣнья, сохраняютъ что-нибудь изъ безконечности, которую они созерцали». Вотъ тайна чарованія Славянства. Вотъ негасимый залогъ нашего безсмертія,—насъ, не крикливыхъ, но зрящихъ и зрячихъ среди торопливыхъ и шумныхъ панорамъ міровой Исторіи.
Великій мистикъ, св. Хуанъ де ля Крусъ, въ своей «Темной ночи души» («Noche escura del alma», I) даетъ точное опредѣленіе того состоянія человѣческой души, при которомъ лишь и возможно соприкосновеніе съ Міровой Тайной: «Salir de si y de todas las cosas», «Выйти изъ себя и изъ всѣхъ вещей». Выйти изъ себя—чтобы войти въ себя, выйти изъ всѣхъ вещей—чтобъ прикоснуться ко всѣмъ вещамъ. По очаровательной кажущейся нелогичности словъ, это заставляетъ вспомнить св. Терезу, когда она въ своихъ «Горницахъ» («Moradas»), или, что то же, «Внутренній Замокъ» («Castillo Interior», I, 1) говоритъ: «Начать нужно съ того, что душа наша есть Замокъ, весь изъ алмаза и пресвѣтлаго хрусталя, гдѣ много обиталищъ, какъ много есть горницъ въ Небѣ… Должны мы разсмотрѣть, какъ сможемъ войти въ сей прекрасный, восхитительный Замокъ. Кажется, какъ будто говорю я безсмыслицу; ибо, если этотъ Замокъ есть душа, ясно, что нечего говорить о вхожденіи, вѣдь вотъ же онъ тутъ; это все равно, что сказать—войди въ комнату, когда въ ней находишься. Но имѣете вы уразумѣть, что великое есть отстоянье отъ находиться и находиться».
Въ «Упанишадахъ» говорится, что всѣ гласныя принадлежатъ Индрѣ, всѣ согласныя—Мритіу. Индра—богъ Неба, богъ свѣтлаго Воздуха, Мритіу—Смерть. Поэтому мелодія Русскаго языка,—такого нѣжнаго и благозвучнаго въ своемъ упоеніи гласными,—во-истину полна лиризма жизни, а строгая музыка Польскаго языка,—столь церковно-звучнаго и бранно-суроваго,—цѣликомъ построеннаго на красотѣ согласныхъ,—говоритъ о трагизмѣ битвы и смерти.
Истинно-Католическая точка зрѣнія замкнута въ четыре слова: «Нѣтъ Дьявола—нѣтъ Христа». Логично, справедливо, вѣрно, и кто-жъ, въ инстинктѣ самосохраненія, создалъ Демонологію, какъ не католическое Христіанство. Пріемлю полностью. Но все жду въ добрыхъ Христіанахъ хоть тѣни благодарности къ естественному ихъ благодѣтелю, давшему имъ возможность историческаго существованія. Когда-жъ наконецъ они опомнятся и построятъ хоть одинъ храмъ—Дьяволу? А впрочемъ, когда подходишь къ Notre dame de Paris, не знаешь, кому въ точности этотъ храмъ посвященъ—Богу или Дьяволу. Я вспоминаю также—и зачѣмъ они такъ скоро забыты, эти сценическія роскошества?—литургіи Святой Инквизиціи. Долгими ночами осенними, когда безконечныя капли дождя стекаютъ по тусклымъ стекламъ, я перевожу счетъ дождевыхъ этихъ капель на красную роспись всѣхъ капель крови, сгорѣвшихъ на кострахъ, пролившихся подъ мечомъ и кинжаломъ тайнаго убійцы, капель крови, поблѣднѣвшей въ тюрьмахъ и монастыряхъ, капель крови, потускнѣвшей, похладѣвшей, извратившейся подъ Сатанинскій шопотъ лгущихъ, клевещущихъ, лживо крестящихъ, лживо вѣнчающихъ, лживо и нагло разлучающихъ будто-христіанскихъ священниковъ, я считаю капли за каплями, капли—потоки—дожди неисчетной крови, пролившейся въ наивныхъ странахъ, которыя, какъ Перу и Мексика, гостепріимны были къ палачамъ, я считаю то, что не уложишь въ слова, но что можно было положить на ложе пытки, что досель кладутъ на ложе пытки. И я вижу, что число храмовъ Дьяволу превышаетъ число всѣхъ храмовъ иныхъ, и число литургій Сатанинскихъ—въ томъ же разрядѣ чиселъ, въ которомъ и песокъ морской.
Когда одинъ изъ величайшихъ въ мірѣ убійцъ, грабитель и воръ, историческій разбойникъ Писарро, наконецъ, привлекъ на себя немилосердный, но справедливый, самосудъ, онъ, хотя ужь былъ и старъ, защищался съ той храбростью и ожесточенностью, которыя характеризуютъ хищныхъ животныхъ. Онъ имѣлъ однако дѣло съ нѣсколькими и упалъ на полъ, въ лужу крови. Видя, что смерть тутъ, онъ обмакнулъ палецъ въ эту кровавую лужу и, начертавъ крестъ, наклонился, чтобы поцѣловать его, въ это время еще ударъ—и убійца былъ добитъ. Завершительный кровавый узоръ замѣнилъ ему исповѣдника и отпущеніе грѣховъ. По красной тропинкѣ нѣкоторые люди входятъ въ прекрасный Рай.
Аверроэсъ сказалъ, что бѣлый цвѣтъ происходитъ отъ холода. Я не рѣшилъ, отчего происходитъ красный цвѣтъ,—отъ брызнувшей ли крови, пролитой Каиномъ, или отъ трепетаній божьей коровки надъ первымъ цвѣткомъ.
Въ дѣтствѣ, какъ и сейчасъ, я не испытывалъ ни страха, ни отвращенія къ ящерицамъ и къ змѣямъ, столь свойственнаго какъ дѣтямъ, такъ и взрослымъ. Ящерица всегда мнѣ казалась самымъ гибкимъ, проворно-красивымъ и умнымъ звѣрькомъ, а змѣя возбуждала то любопытство и тотъ почтительный интересъ, который овладѣваетъ дѣтьми, когда имъ читаютъ старшіе сказку о невѣдомыхъ странахъ. Я любилъ ящерицу не только за красоту, но и за ту удивительную внимательность, съ которой эти уклончивыя существа слушаютъ музыку. Когда въ деревенскомъ нашемъ домѣ моя мать начинала играть на фортепьяно, я убѣгалъ въ садъ и тихонько подкрадывался къ одному мѣсту стараго забора. Изъ расщелины всегда показывалась ящерица—я былъ остороженъ, но она меня не боялась, и слушающихъ по особенному ту музыку, что раздавалась въ саду, всегда бывало двое. Таинственную же сущность змѣи я понялъ при слѣдующихъ обстоятельствахъ. Деревенскіе мальчишки поймали въ расщепъ змѣю и стали избивать ее съ немилосердною жестокостью. Я стоялъ въ сторонѣ, онѣмѣвшій и устрашенный этой звѣрскостью малыхъ людей. Впрочемъ, змѣя конечно же вѣдь была ядовитая. Били палками нещадно. Убили наконецъ. И бросили въ рѣченку, что протекала близь мѣста казни. Злорадныя лица съ любопытствомъ наклонились надъ водой, чтобъ взглянуть, какъ будетъ тонуть трупъ змѣи. Водою однако крестятся, надо думать, не только люди, дабы получать жизнь истинную. Едва погрузившись въ воду, змѣя ожила, сдѣлала предъ изумленными убійцами нѣсколько волнообразныхъ движеній, отплыла, поплыла, и пристала напротивъ, и скрылась межь травъ—на томъ берегу.
Когда я спалъ, мнѣ привидѣлся сонъ, въ которомъ былъ зеркальный блескъ, холодъ глубинъ, и черный цвѣтъ, и красный. Я былъ въ высокомъ чертогѣ, построенномъ изъ чернаго дуба, изъ котораго строили свои нетлѣнные корабли-драконы неустрашимые Викинги. Посреди чертога былъ круглый черный столъ, и сидѣнья были черныя, и полъ былъ изъ чернаго мрамора. На стѣнахъ, справа и слѣва, какъ Солнце и Луна, были два круглыя зеркала, одно поболѣе, другое поменьше. Были ли окна въ чертогѣ, я не знаю, ибо двѣ другія стѣны были затянуты красными занавѣсями. Они были очень красные, и цвѣтъ ихъ былъ очень живой. И мнѣ хотѣлось поглядѣться на себя, и я зналъ, что я бѣлый, но въ кругломъ столѣ, за которымъ я сидѣлъ, я возникалъ какъ черный, а дотянуться до зеркалъ не могъ, ибо они были высоко. И мнѣ хотѣлось узнать, есть ли окна въ чертогѣ, и есть ли что-нибудь за стѣнами его, но я видѣлъ только красные занавѣси, и, когда я хотѣлъ ихъ отодвинуть, они становились живыми, и то, что на нихъ было изображено, становилось живымъ, и не дозволяло мнѣ прикоснуться къ стѣнамъ. А изображенія на занавѣсяхъ были разныя. Тамъ были красные цвѣты, какъ бы розы и кактусы, и на нихъ было много шиповъ, усложнявшихъ ихъ стебли. Тамъ были красные угли темныхъ кузницъ, и изъ горновъ дышалъ нестерпимый жаръ. Тамъ были, какъ угли горящіе, волчьи глаза въ лѣсу, они грозили, и въ лѣсу нельзя было ходить. Тамъ были игры живыхъ существъ, которыя въ шутку разрывали другъ друга, и изъ свѣже-разорванныхъ тѣлъ текла кровь. Тамъ были красные восходы весеннихъ дней и ярко-красные закаты дней осеннихъ, и прежде чѣмъ успѣвали глаза оглядѣть восходъ, закатъ уже зажигался пожаромъ, и дымъ былъ грязный. Тамъ были еще красныя ягоды, и красные плоды, и красныя тонкія ткани на красныхъ тканяхъ грубыхъ, и много красныхъ мотыльковъ, ненавистныхъ оттого, что ихъ было такъ много, и были тамъ красныя жалящія мухи, онѣ жужжали, кружились, звенѣли, жужжали, ползали, касались, все трогали, всюду падали, все заслоняли, и жалили, и цѣплялись щупальцами, лапками. Терпѣть больше было нельзя. Вскочить я не могъ, мѣсто держало крѣпко, но мученье было такъ велико, что все это вспыхнуло, и чертогъ превратился въ корабль-драконъ, и драконъ уплылъ въ Море, которое было чернаго цвѣта, хотя по краямъ оно все было освѣщено заревомъ.
Soulac-sur-Mer.
Villa Ave Maria.
1907. Августъ.