ДРЕВНІЕ Майи говорили, что въ глуши лѣсовъ скрывается существо, одѣтое въ красное. Оно сохраняетъ безмолвіе, и если путникъ, сбившись съ дороги, спроситъ его, какъ выйти изъ лѣса, существо, одѣтое въ красное, начинаетъ горько плакать.
Есть души такія слабыя и нѣжныя, что, какъ листья ивы, онѣ трепещутъ отъ каждаго дуновенія вѣтра. Изъ жизни, самой Судьбой, онѣ выкинуты. Жить имъ нельзя. Онѣ потоскуютъ немного—и уйдутъ прочь отсюда, на другую планету, гдѣ вѣтры тише, Небо синѣе; травы въ росѣ и тоньше, и выше, подъ водянисто-зеленымъ луннымъ лучомъ.
Въ той странѣ, которую я видѣлъ во снѣ, среди горъ, попадались, затянутыя тонкой снѣжной пеленой, пропасти. Путники, проходя, тонули въ пропастяхъ, какъ въ глубокомъ колодцѣ. Но черезъ нѣсколько дней, ледяная поверхность, на которую они падали, приподнималась въ уровень со снѣжными равнинами, доступными людямъ, и удаляла отъ кристальныхъ пропастей тѣхъ, кто прикоснулся къ заповѣднымъ областямъ. И послѣ того какъ убирали трупы, ледяная поверхность дѣлалась прозрачной какъ стекло, и въ теченіе нѣсколькихъ мгновеній всѣмъ приблизившимся можно было видѣть глубокія пропасти, съ причудливыми зданіями, извилистыя пещеры, входившія въ глубь горъ и выходившія оттуда, длинныя вѣтви какихъ-то растеній, застывшія какъ волна распустившихся волосъ, внезапно скованныхъ морозомъ и охваченныхъ инеемъ. Иногда изъ той или другой пещеры виднѣлись лица, устремленныя въ высь, и въ глубокихъ глазахъ этихъ призраковъ неизмѣнно свѣтилась печаль. Потомъ съ далекаго дна пропастей вставалъ голубой туманъ. Расходясь легкими клубами, онъ поднимался вверхъ, блѣднѣлъ, превращался въ бѣлую дымку. И черезъ мгновеніе передъ взорами собравшихся возникала на льдистой поверхности бѣлоснѣжная пелена.
Уильэмъ Ленглэндъ сказалъ: «Lerne to love»[1]… Это влечетъ къ ритму:
Настала весна, украшеніе года.
«Что́ дѣлать? Природа, о, дай мнѣ совѣтъ!»
Воскликнулъ смущенный Поэтъ.
«Люби!» отвѣчала Природа.
Когда послѣ долгихъ дней, проведенныхъ въ городѣ, я вижу снова почти уже забытыя мною деревья, холмы и лужайки, душа исполняется мучительнаго восторга. Такъ, должно быть, чувствовалъ Сатана Мильтона, когда онъ обманно проникъ въ Эдемъ, только что созданный для Человѣка. Но проходитъ нѣсколько дней, иногда нѣсколько часовъ или мгновеній, и губы искажаются ироніей, и душа отступаетъ, извиваясь какъ змѣя, и мерцаетъ многоцвѣтными звеньями, замышляя новые обманы.
Когда проносится буря, и готовится истинное зрѣлище молніеносной Грозы, зеленыя вершины деревьевъ бьются одна о другую и сливаются вмѣстѣ, обручаются листьями, будто и никогда имъ не разстаться. Воздухъ разъединитъ ихъ, успокоенный.
Когда я читаю философскія книги, я вижу вершины, которыя люблю. Но я испытываю при этомъ такое чувство, какое, вѣроятно, испытывалъ бы коршунъ, если бы ему для того, чтобы увидѣть родныя высоты, приходилось пользоваться—подъемной машиной.
Странные люди—Европейскіе люди, странно-неинтересные. Имъ все нужно доказывать. Я никогда не ищу доказательствъ. Я всегда вижу мысль сразу—или не вижу ее совсѣмъ. Какъ бы то ни было, доказательства играютъ для меня лишь ту роль, что иногда они не мѣшаютъ мнѣ увидѣть мысль.
Изъ всѣхъ Латинскихъ словъ болѣе всего мнѣ нравятся два слова запоздалой латыни: Monstrivorus[2] и Crucistultilia.
Быть можетъ никто не опредѣлилъ, того, пожалуй, и не думая, всей нашей Эпохи такъ сильно и кратко, какъ Бодлэръ, сказавъ: «Vertiges de l’Infini»[3]…
Эдгаръ По сказалъ о стихахъ Томаса Гуда: «Его стихи не очень хромы, но они не имѣютъ способности бѣгать». Геніи создаютъ формулы на много временъ и мѣстностей. Мелодическій создатель «Аннабель-Ли» и «Колокольчиковъ» навѣрно повторилъ бы свои слова, читая современныхъ Русскихъ поэтовъ. Европейскихъ онъ вовсе не сталъ бы читать.
Современные Французы и вообще современные Европейцы очень напоминаютъ Стрёльдбрёговъ геніальнаго Свифта, которому, въ его презрѣніи къ людямъ, такъ хорошо приснилось «Путешествіе въ Лапуту». Это люди, лишенные благодѣянія смерти, символъ вѣчной старости. Въ 90 лѣтъ они теряютъ зубы, волосы, вкусъ. Ихъ угнетаютъ недуги, къ которымъ они относятся съ отвратительной внимательностью. Память ихъ ослабѣваетъ. Они забываютъ въ разговорѣ обычныя названія самыхъ простыхъ вещей, имена друзей и родныхъ. Такъ какъ языкъ Лапуты—въ вѣчномъ движеніи, Стрёльдбрёги одного вѣка не понимаютъ Стрёльдбрёговъ другого вѣка. По истеченіи 200 лѣтъ у нихъ въ мозгу остается лишь нѣсколько словъ, и они не могутъ поддерживать никакого разговора со своими сосѣдями. Упрямые, завистливые, суетные, они—тусклые призраки, ходячія проклятія.
«Чувство красиваго—это божественное шестое чувство, еще такъ слабо понимаемое»… воскликнулъ несравненный Эдгаръ. Нужно ли жалѣть объ этомъ? Поэты, шестымъ этимъ чувствомъ обладающіе—и сколькими еще, не названными!—не тѣмъ злополучны, что у людей—сверхсчетныхъ чувствъ нѣтъ или почти что нѣтъ, а тѣмъ, что имъ, Поэтамъ, съ ребяческой невинностью непремѣнно хочется всѣхъ людей сдѣлать Поэтами.
Барбэ д’Орэвили сказалъ однажды великолѣпную фразу. «Голову Медузы не ощупываютъ тутъ и тамъ: ее смѣло показываютъ, прямо лицомъ, въ великолѣпномъ ужасѣ ея красоты».
Бодлэръ напоминаетъ, что у Поэта есть привилегія, дарованная Природою Парижанкѣ и Испанкѣ (я сказалъ бы—Испанкѣ, а иногда и Парижанкѣ): de savoir se parer avec un rien. Умѣть нарядиться—такъ, ничѣмъ. Насколько это примѣнимо къ поэтамъ съ ограниченнымъ, но острымъ дарованіемъ. Напримѣръ, къ Мэтерлинку. Прежде всего, къ самому Бодлэру.
Всего чаще, и въ постоянномъ сопоставленіи, у вѣчно-краснорѣчивыхъ и вѣчно-влюбленныхъ Испанскихъ поэтовъ встрѣчаются глаголы—querer и matar, любить и убивать, amar и morir, любить и умирать. Amor и Muerle(Muerte?) это два Ангела-Хранителя Испанской поэзіи. Въ этомъ Испанцы уже освободились отъ позорнаго клейма Европеизма. Они хорошо знаютъ и чувствуютъ, что въ этой сферѣ мы близъ двухъ полюсовъ. Поэты другихъ Европейскихъ народовъ, особливо ненавистные Нѣмцы и добрые ихъ спутники, Французы, всегда унижаютъ слово «люблю» житейскими прилагательными.
Изъ всѣхъ Европейскихъ поэзій за послѣдніе триста лѣтъ лишь поэзія Испанская и Англійская суть несомнѣнныя достовѣрности. Въ нихъ есть тотъ міровой размахъ, который опредѣлилъ историческую судьбу двухъ этихъ, наиболѣе интересныхъ и талантливыхъ, Европейскихъ народовъ. Въ нихъ есть то міровое угаданіе человѣческой души, которое сдѣлало строгой необходимостью, что теперь ужъ на сотни и сотни лѣтъ въ тѣхъ странахъ, гдѣ еще донынѣ чувствуются тѣни Атлантиды, слова любви и предсмертныя слова будутъ говориться людьми на томъ языкѣ, на которомъ грезили и думали Кальдеронъ и Шекспиръ, Свифтъ и Сервантесъ.
Суинбёрнъ хорошо говоритъ, что у Англійскихъ поэтовъ Шекспировской эпохи въ ихъ сладостно-текучемъ внезапно-самопроизвольномъ краснорѣчіи господствовала птичья нота страстной мелодіи.
Атлантида—вулканъ, Египетъ—стебель-загадка, Мексика-Майя—узорный пламяцвѣтъ, Индія—многовѣтвистость, Китай—подсолнечникъ, Халдея—семизвѣздіе, Ассирія—львиный ревъ, Іудея—запахъ крови, Эллада—человѣкъ, Римъ—городъ, Скандинавія—сказка въ грозу, Славянство—свирѣль.
Раздѣльная черта между Испаніей и Италіей: лучшій поэтъ католической Испаніи, Кальдеронъ, поэтически переживая Адъ и Чистилище, остается одинъ лицомъ къ лицу съ своей совѣстью и пишетъ autos sacramentales или драмы въ родѣ El Purgatorio da San Patricio,—лучшій поэтъ католической Италіи, Данте, проходитъ роковыя области въ обществѣ язычника Виргилія.
Іосифъ Волоколамскій говоритъ о такъ называемыхъ Жидовствующихъ, что они: «прилежали звѣздозаконію». Если у насъ еще осталась какая-нибудь надежда, что Человѣчество, износивъ всѣ свои религіи, создастъ какую-либо новую, это будетъ несомнѣнно опять и опять звѣздозаконіе. Религія звѣздъ и цвѣтовъ. Она уже многимъ и снится. Быть можетъ уже и совсѣмъ близка.
Какъ гласитъ старое слово: «Русскіе люди прелестни и падки на волхвованіе». Я считаю это добрымъ для насъ предзнаменованіемъ. Изъ всѣхъ существующихъ нынѣ на Землѣ расъ, только Славянская находится въ дѣйственно-рождающемъ циклѣ. Всѣ другія лишь повторяютъ и продолжаютъ себя однотонно. Впрочемъ, я говорю лишь о бѣлой и желтой краскѣ. Въ Черной расѣ, какъ въ Ночи, скрывается много неожиданностей.
«Химера въ бронѣ изъ огней»,—говоритъ Виргилій. Вотъ формула для нашей все-Европейской игры въ солдатики, которая называется милитаризмомъ. Наша химера—самая грубая изъ химеръ, ибо мы всегда соединяемъ ее съ сопутствующимъ христіанскимъ лицемѣріемъ и несемъ желѣзо въ такія страны, какъ Перу, гдѣ жили среди золота и цвѣтовъ. Быть можетъ, наши мысли станутъ краснорѣчивѣе и оригинальнѣе, когда у Черныхъ царей будутъ Бѣлыя служанки.
Мы не умѣемъ быть такими существенно-мѣткими въ словахъ, какими умѣли быть наши предки, во-истину чувствовавшіе когда они о чемъ-нибудь говорили. У кого изъ современныхъ писателей найдешь такое количество формулъ на маломъ протяженіи, какъ, напримѣръ, въ «Словѣ о злобахъ женскихъ» (17-й вѣкъ)? Надпись къ лубочной картинкѣ: «Что есть жена?.. Прелестямъ источникъ, хоругвь адова, ниспадаемое желаніе, покоище зміино, діаволь увѣтъ, темный вождь, муцѣ вѣчнѣй подательнице».
Въ древне-Египетскихъ магическихъ текстахъ, такъ же какъ въ древней Скандинавской поэзіи, изобилуютъ аллитераціи. Когда, совсѣмъ недавно, Русскіе поэты ввели ихъ въ свое творчество, журналы, спасающіе Отечество, объявили это государственной измѣной.
Сонетъ—какъ рыцарскій костюмъ: всегда однообразный и вѣчно красивый.
Мнѣ очень нравится несомнѣнность и правильная архитектурность въ рѣчи Средневѣковыхъ писателей. Нельзя опровергать человѣка, когда онъ говоритъ такъ убѣжденно и правильно, какъ, напримѣръ, Гарсіа, въ своей превосходной книгѣ, устанавливающей параллель между Испанцами и Французами: «Между сущностями, Богъ; между субстанціями, Ангелъ; между планетами, Солнце; между стихіями, Огонь; между человѣками, Христосъ; между женами, Марія; между растеніями, Лилія; между металлами, Золото; между камнями, Карбункулъ; между цвѣтами, Лазурный, и между народами, Испанскій».
Одинъ Русскій естествоиспытатель сообщаетъ: «Обезглавленный, помощью перевязки шелковою нитью, водяной скорпіонъ часа черезъ два послѣ операціи успокоился совершенно, и дѣйствія его получили ту увѣренность и послѣдовательность, которыя присущи нормальной особи». О, какъ дивно ухваченъ здѣсь прообразъ Русскаго журналиста!
Какъ гласитъ преданіе: Испанскій, Итальянскій и Французскій языки по началу совпадаютъ съ началомъ Міра; на нихъ шли первыя бесѣды между Богомъ, Змѣемъ и Человѣкомъ. Возбраняя прикасаться къ древу Знанія, Богъ говорилъ съ Адамомъ по-Испански, ибо въ Испанскомъ есть важность, властность, повелительность и благородство. Змѣй говорилъ по-Итальянски, ибо Итальянскій, среди языковъ, вкрадчивъ, нѣженъ и сладостенъ. Согрѣшивъ, Человѣкъ отвѣчалъ по-Французски, ибо какой же языкъ болѣе удобенъ для извиненій.
Филонъ Александрійскій повторилъ не свою мысль: «Какъ глазъ видитъ все окружающее и не видитъ самого себя, такъ разумъ мыслитъ Міръ, не постигая себя самого». До чрезмѣрности ясная, точная мысль—и однако же до которыхъ еще поръ Европейскіе думальщики будутъ являть изъ себя поучительное зрѣлище человѣка, который гоняется за самимъ собой.
Образецъ превосходной ироніи Гёте: Дьявольскій пудель является Фаусту—въ первый день Пасхи. Можно ли болѣе умно изобразить мирное сосуществованіе двухъ полюсовъ.
По Египетскому вѣрованію, Фта, Открыватель, есть отецъ боговъ и людей. Создавая боговъ, онъ пользовался своимъ глазомъ, создавая людей, пользовался ртомъ. Не оттого ли боги такъ много видятъ и такъ мало говорятъ, а люди отличаются тѣмъ же въ обратномъ порядкѣ? Еще и о другомъ намъ говоритъ эта легенда. Боги живутъ дольше людей. Вліяніе глазъ сильнѣе всѣхъ вліяній. И никакія слова не скажутъ столько, сколько говоритъ прощальный взглядъ.
Слишкомъ легкая подкова уменьшаетъ размахъ ноги. По мнѣнію Англичанъ, это можетъ причинить даже одинъ подковный гвоздь, если онъ слишкомъ поданъ назадъ. Англійскіе скакуны—лучшіе, и искусившіеся во всякихъ утонченностяхъ Англичане понимаютъ, какъ никто, что для быстроты движенія именно необходимо взять на себя извѣстную тяжесть, извѣстнымъ образомъ связать себя, чтобы быть истинно-свободнымъ.
Въ человѣческой душѣ каждое мгновеніе скрываются взрывчатыя вещества. Паденіе, героизмъ, преступленіе, сумасшествіе подстерегаютъ насъ вездѣ. Я помню долгій періодъ взрослой сознательности, когда я безучастнымъ взглядомъ созерцателя смотрѣлъ на сильное и страшное, что совершалось вокругъ меня, и тайно говорилъ себѣ: «А я вотъ тутъ. Со мной такого не случится». Почему? Я чувствовалъ себя внѣ міра. То было время, когда я искренно воскликнулъ: «Мнѣ странно видѣть лицо людское». Потомъ я усталъ чувствовать себя внѣ міра. Я захотѣлъ, чтобы меня все коснулось, и призвалъ къ себѣ бѣсовъ дѣйственныхъ. Призвавъ ихъ, я узналъ, что значитъ быть въ вѣчномъ колесѣ, и что значитъ быть на пыточномъ колесѣ, но также и узналъ, что колесо Солнца самое яркое изъ всѣхъ круговращеній. И если хорошо быть странствующимъ рыцаремъ Созерцанія, вдвойнѣ хорошо, когда своимъ защитительнымъ символомъ онъ избралъ круглый щитъ Солнца.
Кто хочетъ измѣниться, тому часто кажется, что онъ вступилъ въ полосу огня. Пусть онъ тогда торопится. Когда на человѣкѣ горитъ платье, онъ часто не можетъ сорвать его сразу. Сколько сожженныхъ! Сорви съ себя горящую одежду.
Особыми пѣснями Пиѳагорейцы готовились ко сну, чтобы быть свѣтлыми въ своихъ сновидѣніяхъ. Особыми пѣснями, вставая, они прогоняли дремоту. Изгнавъ изъ своей повседневности Красоту, мы изгнали и это великое угаданіе, соприкасающее душу съ Запредѣльнымъ,
Поэтъ «Васантасэны» такъ опредѣляетъ Поэта: «Поэтъ, который нѣкогда гордо ходилъ по Землѣ, съ лучистыми глазами, съ нѣжно-сіяющимъ лицомъ и съ высокою тѣлесной красотой. Страстно преданный борьбѣ, хотя вполнѣ сознательный во всѣхъ своихъ поступкахъ, среди начетчиковъ Священнаго Писанія свѣтильникъ знанія… Таковъ былъ Судрака».
«Подожди, подожди»,—говоритъ одинъ изъ Индійцевъ красивой Васантасэнѣ. «Ты бѣжишь отъ меня, какъ въ лѣтній день самка павлина съ распущеннымъ хвостомъ». И потомъ Васантасэна слышитъ, какъ ласковыя сравненія, сравненіе съ дрожащей молодой порослью растенія, сравненіе со змѣей, ускользающей отъ царя птицъ, орла, съ цаплей, пугающейся грома, съ самкой шакала, за которой гонятся собаки. Наше испорченное, оторванное отъ соприкосновеній съ Природой, Европейское воспріятіе навѣрно оскорбится многими изъ сравненій—самое большее понимающій улыбнется. Это будетъ нищенская улыбка надъ самимъ собой. Люди, сильно чувствующіе и не находящіеся въ безнадежномъ разводѣ съ Природой, говорятъ именно такъ, какъ Индусскіе поэты. Замѣчательное въ этомъ смыслѣ совпаденіе: всѣ Испанскіе поэты: Кальдеронъ, Лопе де-Вега, Тирсо де-Молина, особенно нѣжный Кальдеронъ, похожій на поэта «Сакунталы» Калидасу, сравниваютъ, во влюбленныхъ сравненіяхъ, нѣжную женщину съ бѣлою цаплей. Я радуюсь, что Нѣмцу или Французу такое сравненіе кажется смѣшнымъ. Очень пріятно, что въ роскошныхъ Индусскихъ садахъ и въ прекрасныхъ грезахъ Севильи мы не обременены присутствіемъ позорной Европейской серединности.
Есть народы, которые съ утратой своей политической самостоятельности утрачиваютъ и свой культурно-историческій ликъ, свою жизнетворческую силу. Таковы были Египтяне, которые, переставъ быть загадочными, мощными Египтянами, въ своемъ царствѣ возводящими свои пирамиды, вовсе исчезли изъ Исторіи. Таковыми, не въ той, однако, мѣрѣ, были Эллины. Переставъ быть благородными Эллинами, они пережили рядъ видоизмѣненій и, шествуя исторически по творческой degringolade[4], принизились до роли современныхъ Грековъ, пренеинтересная, жалостная роль. Есть народы, которые, утративъ свою политическую самостоятельность, потерявъ самобытную государственность, нисколько не теряютъ своей творческой силы. Таковы малоизвѣстные братьямъ-москалямъ Поляки. Каждый изъ трехъ ихъ великихъ поэтовъ 19-го вѣка есть серафическій геній, исключительно-красивый въ ряду современныхъ имъ Европейскихъ поэтовъ. Мицкевичъ, Красинскій и Словацкій не только прекрасны сами по себѣ, какъ красивъ человѣкъ, одаренный голосомъ духа, но они замѣчательны и тѣмъ еще, что у каждаго изъ нихъ совершенно законченное стройное міросозерцаніе, чего не было у Пушкина, не было у Лермонтова, не было даже у Тютчева. Они замѣчательны и тѣмъ еще, что ихъ голоса звучатъ намъ такъ, какъ будто они наши современники. «Dziady» («Праздникъ Мертвыхъ») Мицкевича—въ лучшихъ своихъ частяхъ, есть самая красивая драматическая фантазія 19-го вѣка, и находящаяся въ ней «Импровизація» Конрада, написавъ которую онъ впалъ въ глубокій обморокъ, есть предвозвѣстіе нашихъ душъ. Въ ней есть и разговоръ, лицомъ къ лицу, Человѣка съ Богомъ, позднѣе созданный al fresco[5] Достоевскимъ, и всѣ утонченныя пытки творца художественнаго слова, вложенныя въ вопль Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь», повторенныя всѣми нами и разсказанныя въ тягучихъ звукахъ «Потонувшаго Колокола» Гауптманомъ. Въ «Nie-boska Komedja» («Небожественная Комедія») Красинскій создалъ единственную во всей Европейской поэзіи, бездонную по своему значенію, трагедію невозможности брачной любви и по художественной манерѣ на нѣсколько десятилѣтій предвосхитилъ нынѣ моднаго Мэтерлинка. Самый геніальный Польскій поэтъ, Словацкій, болѣе утонченный и болѣе нѣжный, чѣмъ Тепли, въ своей Фантазіи «Anhelli», въ своей драматической поэмѣ «Lilla Weneda», въ своихъ мистическихъ стихахъ и письмахъ, и замѣткахъ провозвѣстилъ ту поэтическую рѣчь, которая стала нашимъ правомъ на Вѣчность и нашимъ личнымъ неотъемлемымъ знаменіемъ въ безсмертныхъ чарованіяхъ Искусства. Говоря его словами, онъ по-истинѣ былъ «кормчимъ въ ладьѣ, наполненной ду̀хами». Я ничего не говорю о слишкомъ близкомъ намъ Пшибышевскомъ, страстномъ свирѣльникѣ, сказавшемъ Женщинѣ такія слова, какихъ не умѣетъ сказать ни одинъ изъ Русскихъ или Европейскихъ писателей. Я ничего не говорю о Шопенѣ, который умѣетъ касаться тѣла своею душою и создавать живопись настроеній своими лунными звуками.
Я былъ въ какой-то экзотической чужой странѣ, далекой. Я былъ на балу. Звучала музыка. И вдругъ, вмѣсто экзотической пляски, я увидѣлъ знакомыя мнѣ съ дѣтства убаюкивающе-влюбляющія движенія Польскаго танца. И почему-то я подумалъ о Рѣчи Посполитой. И почему-то я вспомнилъ: «Jeszeze Polska nie zginela». И въ душѣ моей запѣла Славянская свирѣль: «Нѣжностью стану я между влюбленными. Пляской пройду я по міру».
Малыя зерна мои, куда я васъ брошу? Въ пыль, на дорогу? Въ болотныя топи? Межъ глыбъ черноземныхъ, ознакомленныхъ съ острой сохой, съ разрѣзающимъ плугомъ? Что̀ изъ васъ вырастетъ, желтыя нивы или сорныя травы? Что такое есть сорныя травы? Волчцы такъ красивы своимъ орхидейнымъ, лиловатымъ, воздушнымъ оттѣнкомъ. Взгляните на лужайку, надъ рѣкой, надъ холмомъ, поросшую волчцами, взгляните на нее въ лунную ночь или въ туманное утро,—ваша душа запоетъ. И лазурные, съ дѣтства знакомые намъ, васильки, и врывающіеся въ нивы красные маки, эти цвѣточныя пѣсни о крови,—не назвать ли ихъ сорными травами? Что̀-жъ, назовите! А я вамъ скажу, что всю эту желтую ниву, моремъ шумящую отъ горизонта до горизонта, я, быть можетъ, за то и люблю, что въ ней есть лазурныя пятна и цвѣточныя пятна кровавыя.
Парижъ. Пасси.
1907. Весна.