щину съ бѣлою цаплей. Я радуюсь, что Нѣмцу или Французу такое сравненіе кажется смѣшнымъ. Очень пріятно, что въ роскошныхъ Индусскихъ садахъ и въ прекрасныхъ грезахъ Севильи мы не обременены присутствіемъ позорной Европейской серединности.
Есть народы, которые съ утратой своей политической самостоятельности утрачиваютъ и свой культурно-историческій ликъ, свою жизнетворческую силу. Таковы были Египтяне, которые, переставъ быть загадочными, мощными Египтянами, въ своемъ царствѣ возводящими свои пирамиды, вовсе исчезли изъ Исторіи. Таковыми, не въ той, однако, мѣрѣ, были Эллины. Переставъ быть благородными Эллинами, они пережили рядъ видоизмѣненій и, шествуя исторически по творческой degringolade[1], принизились до роли современныхъ Грековъ, пренеинтересная, жалостная роль. Есть народы, которые, утративъ свою политическую самостоятельность, потерявъ самобытную государственность, нисколько не теряютъ своей творческой силы. Таковы малоизвѣстные братьямъ-москалямъ Поляки. Каждый изъ трехъ ихъ великихъ поэтовъ 19-го вѣка есть серафическій геній, исключительно-красивый въ ряду современныхъ имъ Европейскихъ поэтовъ. Мицкевичъ, Красинскій и Словацкій не только прекрасны сами по себѣ, какъ красивъ человѣкъ, одаренный голосомъ духа, но они замѣчательны и тѣмъ еще, что у каждаго изъ нихъ совершенно законченное стройное міросозерцаніе, чего не было у Пушкина, не было у Лермонтова, не было даже у Тютчева. Они замѣчательны и тѣмъ еще, что ихъ голоса звучатъ намъ такъ, какъ будто они наши современники. «Dziady» («Праздникъ Мертвыхъ») Мицкевича—въ лучшихъ своихъ частяхъ, есть самая красивая драматическая фантазія 19-го вѣка, и находящаяся въ ней «Импровизація» Конрада, написавъ которую онъ впалъ въ глубокій обморокъ, есть предвозвѣстіе нашихъ душъ. Въ ней есть и разговоръ, лицомъ къ лицу, Человѣка съ Богомъ, позднѣе созданный al fresco[2] Достоевскимъ, и всѣ утонченныя пытки творца художественнаго слова, вложенныя въ вопль Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь», повторенныя всѣми нами и разсказанныя въ тягучихъ звукахъ «Потонувшаго Колокола» Гауптманомъ. Въ «Nie-boska Komedja» («Небожественная Комедія») Красинскій создалъ единственную во всей Европейской поэзіи, бездонную по своему значенію, трагедію невозможности брачной любви и по художественной манерѣ на нѣсколько десятилѣтій предвосхитилъ нынѣ моднаго Мэтерлинка. Самый геніальный Польскій поэтъ, Словацкій, болѣе утонченный и болѣе нѣжный, чѣмъ Тепли, въ своей Фантазіи «Anhelli», въ своей драматической поэмѣ «Lilla Weneda», въ своихъ мистическихъ стихахъ и письмахъ, и замѣткахъ провозвѣстилъ ту поэтическую рѣчь, которая стала нашимъ правомъ на Вѣчность и нашимъ личнымъ неотъемлемымъ знаменіемъ въ безсмертныхъ чарованіяхъ Искусства. Говоря его словами, онъ по-истинѣ былъ «кормчимъ въ ладьѣ, наполненной ду̀хами». Я ничего не говорю о слишкомъ близкомъ намъ Пшибышевскомъ, страстномъ свирѣльникѣ, сказавшемъ Женщинѣ такія слова, какихъ не умѣетъ сказать ни одинъ изъ Русскихъ или Европейскихъ писателей. Я ничего не говорю о Шопенѣ, который умѣетъ касаться тѣла своею душою и создавать живопись настроеній своими лунными звуками.
Я былъ въ какой-то экзотической чужой странѣ, далекой. Я былъ на балу. Звучала музыка. И вдругъ, вмѣсто экзотической пляски, я увидѣлъ знакомыя мнѣ съ дѣтства
щину с белою цаплей. Я радуюсь, что Немцу или Французу такое сравнение кажется смешным. Очень приятно, что в роскошных Индусских садах и в прекрасных грезах Севильи мы не обременены присутствием позорной Европейской серединности.
Есть народы, которые с утратой своей политической самостоятельности утрачивают и свой культурно-исторический лик, свою жизнетворческую силу. Таковы были Египтяне, которые, перестав быть загадочными, мощными Египтянами, в своем царстве возводящими свои пирамиды, вовсе исчезли из Истории. Таковыми, не в той, однако, мере, были Эллины. Перестав быть благородными Эллинами, они пережили ряд видоизменений и, шествуя исторически по творческой degringolade[1], принизились до роли современных Греков, пренеинтересная, жалостная роль. Есть народы, которые, утратив свою политическую самостоятельность, потеряв самобытную государственность, нисколько не теряют своей творческой силы. Таковы малоизвестные братьям-москалям Поляки. Каждый из трех их великих поэтов 19-го века есть серафический гений, исключительно-красивый в ряду современных им Европейских поэтов. Мицкевич, Красинский и Словацкий не только прекрасны сами по себе, как красив человек, одаренный голосом духа, но они замечательны и тем еще, что у каждого из них совершенно законченное стройное миросозерцание, чего не было у Пушкина, не было у Лермонтова, не было даже у Тютчева. Они замечательны и тем еще, что их голоса звучат нам так, как будто они наши современники. «Dziady» («Праздник Мертвых») Мицкевича — в лучших своих частях, есть самая красивая драматическая фантазия 19-го века, и находящаяся в ней «Импровизация» Конрада, написав которую он впал в глубокий обморок, есть предвозвестие наших душ. В ней есть и разговор, лицом к лицу, Человека с Богом, позднее созданный al fresco[2] Достоевским, и все утонченные пытки творца художественного слова, вложенные в вопль Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь», повторенные всеми нами и рассказанные в тягучих звуках «Потонувшего Колокола» Гауптманом. В «Nie-boska Komedja» («Небожественная Комедия») Красинский создал единственную во всей Европейской поэзии, бездонную по своему значению, трагедию невозможности брачной любви и по художественной манере на несколько десятилетий предвосхитил ныне модного Мэтерлинка. Самый гениальный Польский поэт, Словацкий, более утонченный и более нежный, чем Тепли, в своей Фантазии «Anhelli», в своей драматической поэме «Lilla Weneda», в своих мистических стихах и письмах, и заметках провозвестил ту поэтическую речь, которая стала нашим правом на Вечность и нашим личным неотъемлемым знамением в бессмертных чарованиях Искусства. Говоря его словами, он поистине был «кормчим в ладье, наполненной ду́хами». Я ничего не говорю о слишком близком нам Пшибышевском, страстном свирельнике, сказавшем Женщине такие слова, каких не умеет сказать ни один из Русских или Европейских писателей. Я ничего не говорю о Шопене, который умеет касаться тела своею душою и создавать живопись настроений своими лунными звуками.
Я был в какой-то экзотической чужой стране, далекой. Я был на балу. Звучала музыка. И вдруг, вместо экзотической пляски, я увидел знакомые мне с детства
