бѣгать». Геніи создаютъ формулы на много временъ и мѣстностей. Мелодическій создатель «Аннабель-Ли» и «Колокольчиковъ» навѣрно повторилъ бы свои слова, читая современныхъ Русскихъ поэтовъ. Европейскихъ онъ вовсе не сталъ бы читать.
Современные Французы и вообще современные Европейцы очень напоминаютъ Стрёльдбрёговъ геніальнаго Свифта, которому, въ его презрѣніи къ людямъ, такъ хорошо приснилось «Путешествіе въ Лапуту». Это люди, лишенные благодѣянія смерти, символъ вѣчной старости. Въ 90 лѣтъ они теряютъ зубы, волосы, вкусъ. Ихъ угнетаютъ недуги, къ которымъ они относятся съ отвратительной внимательностью. Память ихъ ослабѣваетъ. Они забываютъ въ разговорѣ обычныя названія самыхъ простыхъ вещей, имена друзей и родныхъ. Такъ какъ языкъ Лапуты—въ вѣчномъ движеніи, Стрёльдбрёги одного вѣка не понимаютъ Стрёльдбрёговъ другого вѣка. По истеченіи 200 лѣтъ у нихъ въ мозгу остается лишь нѣсколько словъ, и они не могутъ поддерживать никакого разговора со своими сосѣдями. Упрямые, завистливые, суетные, они—тусклые призраки, ходячія проклятія.
«Чувство красиваго—это божественное шестое чувство, еще такъ слабо понимаемое»… воскликнулъ несравненный Эдгаръ. Нужно ли жалѣть объ этомъ? Поэты, шестымъ этимъ чувствомъ обладающіе—и сколькими еще, не названными!—не тѣмъ злополучны, что у людей—сверхсчетныхъ чувствъ нѣтъ или почти что нѣтъ, а тѣмъ, что имъ, Поэтамъ, съ ребяческой невинностью непремѣнно хочется всѣхъ людей сдѣлать Поэтами.
Барбэ д’Орэвили сказалъ однажды великолѣпную фразу. «Голову Медузы не ощупываютъ тутъ и тамъ: ее смѣло показываютъ, прямо лицомъ, въ великолѣпномъ ужасѣ ея красоты».
Бодлэръ напоминаетъ, что у Поэта есть привилегія, дарованная Природою Парижанкѣ и Испанкѣ (я сказалъ бы—Испанкѣ, а иногда и Парижанкѣ): de savoir se parer avec un rien. Умѣть нарядиться—такъ, ничѣмъ. Насколько это примѣнимо къ поэтамъ съ ограниченнымъ, но острымъ дарованіемъ. Напримѣръ, къ Мэтерлинку. Прежде всего, къ самому Бодлэру.
Всего чаще, и въ постоянномъ сопоставленіи, у вѣчно-краснорѣчивыхъ и вѣчно-влюбленныхъ Испанскихъ поэтовъ встрѣчаются глаголы—querer и matar, любить и убивать, amar и morir, любить и умирать. Amor и Muerle(Muerte?) это два Ангела-Хранителя Испанской поэзіи. Въ этомъ Испанцы уже освободились отъ позорнаго клейма Европеизма. Они хорошо знаютъ и чувствуютъ, что въ этой сферѣ мы близъ двухъ полюсовъ. Поэты другихъ Европейскихъ народовъ, особливо ненавистные Нѣмцы и добрые ихъ спутники, Французы, всегда унижаютъ слово «люблю» житейскими прилагательными.
Изъ всѣхъ Европейскихъ поэзій за послѣдніе триста лѣтъ лишь поэзія Испанская и Англійская суть несомнѣнныя достовѣрности. Въ нихъ есть тотъ міровой размахъ, который опредѣлилъ историческую судьбу двухъ этихъ, наиболѣе интересныхъ и талантливыхъ, Европейскихъ народовъ. Въ нихъ есть то міровое угаданіе человѣческой души, которое сдѣлало строгой необходимостью, что те-
бегать». Гении создают формулы на много времен и местностей. Мелодический создатель «Аннабель-Ли» и «Колокольчиков» наверно повторил бы свои слова, читая современных Русских поэтов. Европейских он вовсе не стал бы читать.
Современные Французы и вообще современные Европейцы очень напоминают Стрёльдбрёгов гениального Свифта, которому, в его презрении к людям, так хорошо приснилось «Путешествие в Лапуту». Это люди, лишенные благодеяния смерти, символ вечной старости. В 90 лет они теряют зубы, волосы, вкус. Их угнетают недуги, к которым они относятся с отвратительной внимательностью. Память их ослабевает. Они забывают в разговоре обычные названия самых простых вещей, имена друзей и родных. Так как язык Лапуты — в вечном движении, Стрёльдбрёги одного века не понимают Стрёльдбрёгов другого века. По истечении 200 лет у них в мозгу остается лишь несколько слов, и они не могут поддерживать никакого разговора со своими соседями. Упрямые, завистливые, суетные, они — тусклые призраки, ходячие проклятия.
«Чувство красивого — это божественное шестое чувство, еще так слабо понимаемое»… воскликнул несравненный Эдгар. Нужно ли жалеть об этом? Поэты, шестым этим чувством обладающие — и сколькими еще, не названными! — не тем злополучны, что у людей — сверхсчетных чувств нет или почти что нет, а тем, что им, Поэтам, с ребяческой невинностью непременно хочется всех людей сделать Поэтами.
Барбэ д’Орэвили сказал однажды великолепную фразу. «Голову Медузы не ощупывают тут и там: ее смело показывают, прямо лицом, в великолепном ужасе её красоты».
Бодлэр напоминает, что у Поэта есть привилегия, дарованная Природою Парижанке и Испанке (я сказал бы — Испанке, а иногда и Парижанке): de savoir se parer avec un rien. Уметь нарядиться — так, ничем. Насколько это применимо к поэтам с ограниченным, но острым дарованием. Например, к Мэтерлинку. Прежде всего, к самому Бодлэру.
Всего чаще, и в постоянном сопоставлении, у вечно-красноречивых и вечно-влюбленных Испанских поэтов встречаются глаголы — querer и matar, любить и убивать, amar и morir, любить и умирать. Amor и Muerle(Muerte?) это два Ангела-Хранителя Испанской поэзии. В этом Испанцы уже освободились от позорного клейма Европеизма. Они хорошо знают и чувствуют, что в этой сфере мы близ двух полюсов. Поэты других Европейских народов, особливо ненавистные Немцы и добрые их спутники, Французы, всегда унижают слово «люблю» житейскими прилагательными.
Из всех Европейских поэзий за последние триста лет лишь поэзия Испанская и Английская суть несомненные достоверности. В них есть тот мировой размах, который определил историческую судьбу двух этих, наиболее интересных и талантливых, Европейских народов. В них есть то мировое угадание человеческой души, которое сделало строгой необходимостью, что те-
