нулся къ заповѣднымъ областямъ. И послѣ того какъ убирали трупы, ледяная поверхность дѣлалась прозрачной какъ стекло, и въ теченіе нѣсколькихъ мгновеній всѣмъ приблизившимся можно было видѣть глубокія пропасти, съ причудливыми зданіями, извилистыя пещеры, входившія въ глубь горъ и выходившія оттуда, длинныя вѣтви какихъ-то растеній, застывшія какъ волна распустившихся волосъ, внезапно скованныхъ морозомъ и охваченныхъ инеемъ. Иногда изъ той или другой пещеры виднѣлись лица, устремленныя въ высь, и въ глубокихъ глазахъ этихъ призраковъ неизмѣнно свѣтилась печаль. Потомъ съ далекаго дна пропастей вставалъ голубой туманъ. Расходясь легкими клубами, онъ поднимался вверхъ, блѣднѣлъ, превращался въ бѣлую дымку. И черезъ мгновеніе передъ взорами собравшихся возникала на льдистой поверхности бѣлоснѣжная пелена.
Уильэмъ Ленглэндъ сказалъ: «Lerne to love»[1]… Это влечетъ къ ритму:
Настала весна, украшеніе года. |
Когда послѣ долгихъ дней, проведенныхъ въ городѣ, я вижу снова почти уже забытыя мною деревья, холмы и лужайки, душа исполняется мучительнаго восторга. Такъ, должно быть, чувствовалъ Сатана Мильтона, когда онъ обманно проникъ въ Эдемъ, только что созданный для Человѣка. Но проходитъ нѣсколько дней, иногда нѣсколько часовъ или мгновеній, и губы искажаются ироніей, и душа отступаетъ, извиваясь какъ змѣя, и мерцаетъ многоцвѣтными звеньями, замышляя новые обманы.
Когда проносится буря, и готовится истинное зрѣлище молніеносной Грозы, зеленыя вершины деревьевъ бьются одна о другую и сливаются вмѣстѣ, обручаются листьями, будто и никогда имъ не разстаться. Воздухъ разъединитъ ихъ, успокоенный.
Когда я читаю философскія книги, я вижу вершины, которыя люблю. Но я испытываю при этомъ такое чувство, какое, вѣроятно, испытывалъ бы коршунъ, если бы ему для того, чтобы увидѣть родныя высоты, приходилось пользоваться—подъемной машиной.
Странные люди—Европейскіе люди, странно-неинтересные. Имъ все нужно доказывать. Я никогда не ищу доказательствъ. Я всегда вижу мысль сразу—или не вижу ее совсѣмъ. Какъ бы то ни было, доказательства играютъ для меня лишь ту роль, что иногда они не мѣшаютъ мнѣ увидѣть мысль.
Изъ всѣхъ Латинскихъ словъ болѣе всего мнѣ нравятся два слова запоздалой латыни: Monstrivorus[2] и Crucistultilia.
Быть можетъ никто не опредѣлилъ, того, пожалуй, и не думая, всей нашей Эпохи такъ сильно и кратко, какъ Бодлэръ, сказавъ: «Vertiges de l’Infini»[3]…
Эдгаръ По сказалъ о стихахъ Томаса Гуда: «Его стихи не очень хромы, но они не имѣютъ способности
- ↑ англ. Lerne to love — Научитесь любить.
- ↑ лат. Monstrivorus — Который пожирает монстров.
- ↑ фр. Vertiges de l’Infini — Головокружение от Бесконечности.
нулся к заповедным областям. И после того как убирали трупы, ледяная поверхность делалась прозрачной как стекло, и в течение нескольких мгновений всем приблизившимся можно было видеть глубокие пропасти, с причудливыми зданиями, извилистые пещеры, входившие в глубь гор и выходившие оттуда, длинные ветви каких-то растений, застывшие как волна распустившихся волос, внезапно скованных морозом и охваченных инеем. Иногда из той или другой пещеры виднелись лица, устремленные ввысь, и в глубоких глазах этих призраков неизменно светилась печаль. Потом с далекого дна пропастей вставал голубой туман. Расходясь легкими клубами, он поднимался вверх, бледнел, превращался в белую дымку. И через мгновение перед взорами собравшихся возникала на льдистой поверхности белоснежная пелена.
Уильэм Ленглэнд сказал: «Lerne to love»[1]… Это влечет к ритму:
Настала весна, украшение года. |
Когда после долгих дней, проведенных в городе, я вижу снова почти уже забытые мною деревья, холмы и лужайки, душа исполняется мучительного восторга. Так, должно быть, чувствовал Сатана Мильтона, когда он обманно проник в Эдем, только что созданный для Человека. Но проходит несколько дней, иногда несколько часов или мгновений, и губы искажаются иронией, и душа отступает, извиваясь как змея, и мерцает многоцветными звеньями, замышляя новые обманы.
Когда проносится буря, и готовится истинное зрелище молниеносной Грозы, зеленые вершины деревьев бьются одна о другую и сливаются вместе, обручаются листьями, будто и никогда им не расстаться. Воздух разъединит их, успокоенный.
Когда я читаю философские книги, я вижу вершины, которые люблю. Но я испытываю при этом такое чувство, какое, вероятно, испытывал бы коршун, если бы ему для того, чтобы увидеть родные высоты, приходилось пользоваться — подъемной машиной.
Странные люди — Европейские люди, странно-неинтересные. Им всё нужно доказывать. Я никогда не ищу доказательств. Я всегда вижу мысль сразу — или не вижу ее совсем. Как бы то ни было, доказательства играют для меня лишь ту роль, что иногда они не мешают мне увидеть мысль.
Из всех Латинских слов более всего мне нравятся два слова запоздалой латыни: Monstrivorus[2] и Crucistultilia.
Быть может никто не определил, того, пожалуй, и не думая, всей нашей Эпохи так сильно и кратко, как Бодлэр, сказав: «Vertiges de l’Infini»[3]…
Эдгар По сказал о стихах Томаса Гуда: «Его стихи не очень хромы, но они не имеют способности
