КОГДА я слышу зачарованные звуки Грига «Пееръ Гинтъ», болѣе прославившіеся, чѣмъ драма Ибсена, послужившая для нихъ исходной точкой, я слышу что то бо́льшее, чѣмъ только музыку, въ душѣ моей—радость зрѣнія. То же самое я испытываю, когда я слышу звукъ кастаньетъ, по существу то же самое, не по формѣ ощущеній. И то же самое я съ напряженностью испытываю, когда слышу безконечную монотонную пѣсню мужика на какой-нибудь Владимірской пустынной равнинѣ, обрамленной болотами и лѣсомъ. Мнѣ приходилось, конечно, слыхать много разъ и другую музыку, въ теченіе долгихъ лѣтъ быть признательнымъ рабомъ Вагнера, часто возмущаться на него—еще до ознакомленія съ творчествомъ Ницше, пытаться полюбить Бетховена, котораго я не люблю, влюбляться въ Шумана, Шопена и Баха, съ вѣрностью неукоснительной любить шарманку, вслушиваться въ волны колокольнаго звона, прислушиваться къ измѣненіямъ желаннаго голоса, вслушиваться въ говоръ лѣсовъ.
Проходя по сіяющему осеннимъ золотомъ лѣсу, дыша освобожденіемъ отъ Города, и радостно взволнованный многосложной симфоніей красокъ и шелестовъ, я началъ говорить о музыкѣ, и мнѣ пришли въ голову вотъ эти слова и эти упоминанія. Почему именно эти?
Мнѣ кажется, я знаю почему.
Когда я слушаю музыку Грига, я не только радуюсь ея свѣжей пѣвучести, но я совершенно явственно чувствую зеленые склоны Скандинавскихъ горъ, только что омытые утренней свѣжестью, вижу норвежскую дѣвушку съ ея морскими глазами и красными губами, чувствую немногословность норвежской души, когда подходитъ смерть, и вспоминаю, что норвежскіе гномы-тролли—мои давнишніе знакомцы, сродни моимъ кощеямъ. И я дышу своимъ собственнымъ личнымъ чувствомъ, а въ то же время я въ иной странѣ, которая ничего обо мнѣ не знаетъ и не знаетъ, что вотъ я ею владѣю.
Когда я слышу, вспыхнувшій какъ искра, звукъ кастаньетъ, я ликую, потому что мнѣ снова ясно, что въ разсудительной, разсудочной Европѣ есть хоть одна воистину страстная страна, гдѣ умѣютъ любить, и цѣловать, и убивать, и смѣяться, и плясать, и отчаиваться, и быть звѣремъ, и быть ангеломъ, и быть мужчиной, и быть ребенкомъ.
Когда я слышу долгую пѣсню Владимірскаго мужика, долгую какъ жизнь и заунывную какъ вѣтеръ въ осеннюю ночь, я слышу, что мы, Славяне, морскіе, что судьбы наши непонятны и страшны какъ Море, что во все мы вносимъ безмѣрность, всегда наканунѣ слезъ, какъ волна не можетъ не пѣниться, что изъ земли мы вышли, земные мы, о, какіе земные, въ землю уйдемъ, къ землѣ мы прикованы, а Море намъ снится всегда.
Я переношусь, черезъ звуки и со звуками, въ отдѣльную страну, къ отдѣльному народу, къ отдѣльной расѣ. И Вагнера я люблю, когда я слышу могучаго волшебника древней Скандинавіи, древнихъ Германскихъ лѣсовъ, когда я слышу въ несравненной по богатству музыкѣ пляску огней и волнъ, и вѣтровъ, и слышу съ мучительно-радостной ясностью, что эти вѣтры, волны и огни—мои. Наши, Сѣверные. Созданья великаго Сѣвера, который умѣетъ строить хрустальные замки изъ льда. И умѣетъ всѣ звуки, во всей ихъ отдѣльной различности, слить въ одну исполинскую волю полнопѣвной волны.
И Шопенъ, это—змѣиная, лунная, нѣжная Польша, вкрадчивая Польша, узывчивѣй которой можетъ ли что быть. Музыкальная греза Шопена, это—панна, которую, увидѣвъ, нельзя не любить, ее любишь—еще и не видя, для нея измѣню—кому хочешь.
А Бахъ? А Шуманъ? Бахъ мнѣ дорогъ, потому что его музыка такъ ручьиста, что я могу погашать ею жажду, и мнѣ кажется, что онъ не даромъ зовется Бахъ. Шуманъ былъ дорогъ мнѣ издавна, ибо онъ—лунное безуміе.
Я слышу вопросъ: «Гдѣ же тутъ страна, и при чемъ тутъ раса?» Какъ, вы не знаете, что есть лунныя страны и раса безумныхъ? И звонкій край ручьистыхъ душъ, которыя всегда поютъ и ведутъ ручеекъ своей пѣсни—до Океана? Узнайте. Есть раса одинокихъ душъ, которыя въ богатой странѣ своей всегда одиноки, хоть всегда окружены, всегда вольны, хоть мысли и чувства тысячъ и милліоновъ связываютъ ихъ незримыми цѣпями, не только золотыми и серебряными, но и желѣзными. Раса душъ, которыя логичны въ своихъ нелогичностяхъ, умны въ безуміи, красивы въ мгновеніяхъ уродства, слѣпы и зорки, полярны.
Въ творчествѣ мы—именно между двухъ этихъ полюсовъ: чувство отдѣльной страны, края,—чувство отдѣльной личной безкрайности. Каждый полюсъ хорошъ въ своихъ достиженіяхъ, но наивысшія по своей красотѣ достиженія получаются отъ перекрестнаго сліянія двухъ свѣтовъ, исходящихъ отъ двухъ раздѣльныхъ полюсовъ.
Эти два свѣта во всѣхъ достиженіяхъ искусства всегда втекаютъ одинъ въ другой, но лишь при особомъ перекрестномъ сліяніи ихъ—или при полномъ, предѣльномъ ихъ разъединеніи—получаются совершенныя созданія красоты.
Взглянемъ на нѣсколько словесныхъ образцовъ. Я беру Аккадійскую надпись, и мнѣ тотчасъ кажется, что я овѣянъ Восточнымъ самумомъ, что я среди колдующихъ Халдеевъ, въ томъ мірѣ рѣзкихъ религіозныхъ противопоставленій, въ которомъ возникъ Вавилонъ со своими циклопическими построеніями,—въ мірѣ, гдѣ Солнце жжетъ, гдѣ вѣтры изсушаютъ, гдѣ страсти сжигаютъ. Вотъ этотъ вопль Человѣка среди хохота Демоновъ.
Семеро, они рождаются тамъ, въ горахъ Запада; |
Заклятіе приводитъ и рядъ ихъ подлинныхъ именъ, но мы и такъ чувствуемъ, что мы въ бѣшеномъ вихрѣ черноглазаго колдовства, и что въ этихъ черныхъ глазахъ особенный черный цвѣтъ. Не подумаешь, что изступленная пьяность ужасающимъ СЕМЬ осуществляется среди Итальянскихъ пиній, или среди Друидическихъ дубовъ. Лишь съ Восточной, Вавилонской, Ассирійской, Іудейской бѣшеностью можно такъ повторять: «Семеро ихъ! Семеро ихъ!» или съ такимъ, до земли пригнетеннымъ, отчаяніемъ, съ такимъ ужасомъ прокаженнаго Іова повторять напрасную мольбу: «Закляни ихъ!» Въ этомъ заклятіи, которое представляется мнѣ самымъ сильнымъ во всей сокровищницѣ заклинаній, произошло, въ таинствѣ, перекрестное сліяніе двухъ полярныхъ свѣтовъ, и потому каждая строка, какъ изреченія оракуловъ, говоритъ съ проникновенной и потрясающей двойственностью, два разные смысла имѣетъ и одно цѣльное впечатлѣніе даетъ.
Перенесемся въ родной намъ міръ, въ наши лѣса, къ нашимъ болотамъ, гдѣ дышатъ опьяняющіе цвѣты, надъ грязью бѣлоснѣжные, и иные. Въ міръ трясавицъ, которыя умѣютъ качать и не колыбельно укачивать. Возьмемъ Русскій народный заговоръ отъ него. Кто онъ? Отвѣчать не нужно. Мы здѣсь среди такихъ вещей, что ограждены отъ напраснаго разговора. Кто спрашиваетъ, тотъ не услышитъ отвѣта; кто понимаетъ, тотъ не спроситъ.
Младъ-младенецъ, не тумань, |
Въ Халдейскомъ заклинаніи, въ той части, которую я привелъ, нѣтъ ни одного чисто-техническаго упоминанія, кромѣ имени Эа, бога водныхъ глубинъ и сокровенной мудрости, и однако же никто не усомнится, что это—раса въ творчествѣ, и не ошибется въ томъ, какая это раса. Въ одной строкѣ «Они заставляютъ свой голосъ гремѣть на высотахъ земли», я слышу гулъ голосовъ всѣхъ Ассирійскихъ царей и Халдейскихъ маговъ. Въ Русскомъ заговорѣ, геніально-маломъ и красивомъ, какъ глазокъ болотнаго цвѣтка, вовсе ужъ нѣтъ ни одной чисто-технической черты,—развѣ что слово младъ-младенецъ или слово Старшій,—но и тутъ достигнута въ полной мѣрѣ чара вѝдѣнія, осуществилась колдовская власть вызвать словомъ цѣльную картину съ двойственнымъ смысломъ, съ неисчерпаемостью значенія и съ точнымъ перенесеніемъ зрящей мечты въ такой-то край, къ такимъ-то людямъ, къ такимъ-то существамъ. Вотъ, я вижу сейчасъ, какое платье на дѣвушкѣ, и какъ она смотритъ, и какія деревья кругомъ, и какого цвѣта брусника.
Ибо и тутъ, и тамъ совершилось таинство, не поглощеніе одного свѣта другимъ и не торжество одного лишь свѣта, а перекрестная встрѣча двухъ.
Я сказалъ, однако, что каждый полюсъ хорошъ въ своихъ достиженіяхъ. Если пользоваться моей терминологіей, можно ясно видѣть, что около того полюса, который я называю чувствомъ отдѣльной страны, сіяютъ такіе драгоцѣнные камни, какъ Испанская поэзія, включая въ нее и театръ, и романъ, ибо Испанцы—поэты во всемъ, даже въ политикѣ, даже въ грабежѣ, даже въ мошенничествахъ. Лучшій историкъ Испанскаго театра, графъ Фонъ-Шакъ, сказалъ, что Испанскія драмы—какъ Испанскія вина: хороши, но отзываются почвой, на которой росъ виноградъ. Точно. Испанцы во всемъ строго-національны. Это самые безпощадные и самые неисцѣлимые націоналисты. Испанскія вина, однако, имѣютъ поклонниковъ не только въ Испаніи. Мнѣ приходилось ими услаждаться на дальнемъ Сѣверѣ. И Донъ-Кихотъ такой Испанецъ, что въ силу своего испанизма объѣхалъ весь свѣтъ. А если драмы Кальдерона не имѣютъ такого же успѣха, это не есть противъ нихъ возраженіе. Хорошо, что нѣкоторыя вещи не у всѣхъ побываютъ въ рукахъ.
Тотъ же полюсъ, который я называю чувствомъ отдѣльной личности, сіяетъ ослѣпительно въ лирикѣ всѣхъ странъ. До своей математически-прекрасной законченности составляющіе его кристаллы доходили не разъ, но, думается мнѣ, всего ослѣпительнѣе и нѣжнѣе они горятъ въ безсмертныхъ словесныхъ празднествахъ Эдгара По, Мэтерлинка, Гейне и Фета. Это лунные духи, и это золотыя пчелы. Ихъ пѣсни и ихъ драматическіе вскрики—изъ той страны, гдѣ ужъ окончились страны, а надъ странами высится Страна Мечты, гдѣ яркіе цвѣты и темные улья. Гробообразные улья, въ которыхъ царитъ шестигранность, и шестигранная келейка, наполняясь золотистымъ медомъ, образуетъ творческое Семь, чтобы сказать, что не даромъ жили цвѣты, что послѣ причастныхъ сліяній звенящаго съ цвѣтущимъ, крылатаго съ недвижнымъ, возникла прозрачная сладость, и длинныя свѣчи горятъ, вознося молитвенный дымъ.
Bois de la Cambre, Ixelles.
1907, ноябрь.