КОГДА я слышу зачарованные звуки Грига «Пеер Гинт», более прославившиеся, чем драма Ибсена, послужившая для них исходной точкой, я слышу что то бо́льшее, чем только музыку, в душе моей — радость зрения. То же самое я испытываю, когда я слышу звук кастаньет, по существу то же самое, не по форме ощущений. И то же самое я с напряженностью испытываю, когда слышу бесконечную монотонную песню мужика на какой-нибудь Владимирской пустынной равнине, обрамленной болотами и лесом. Мне приходилось, конечно, слыхать много раз и другую музыку, в течение долгих лет быть признательным рабом Вагнера, часто возмущаться на него — еще до ознакомления с творчеством Ницше, пытаться полюбить Бетховена, которого я не люблю, влюбляться в Шумана, Шопена и Баха, с верностью неукоснительной любить шарманку, вслушиваться в волны колокольного звона, прислушиваться к изменениям желанного голоса, вслушиваться в говор лесов.
Проходя по сияющему осенним золотом лесу, дыша освобождением от Города, и радостно взволнованный многосложной симфонией красок и шелестов, я начал говорить о музыке, и мне пришли в голову вот эти слова и эти упоминания. Почему именно эти?
Мне кажется, я знаю почему.
Когда я слушаю музыку Грига, я не только радуюсь её свежей певучести, но я совершенно явственно чувствую зеленые склоны Скандинавских гор, только что омытые утренней свежестью, вижу норвежскую девушку с её морскими глазами и красными губами, чувствую немногословность норвежской души, когда подходит смерть, и вспоминаю, что норвежские гномы-тролли — мои давнишние знакомцы, сродни моим кощеям. И я дышу своим собственным личным чувством, а в то же время я в иной стране, которая ничего обо мне не знает и не знает, что вот я ею владею.
Когда я слышу, вспыхнувший как искра, звук кастаньет, я ликую, потому что мне снова ясно, что в рассудительной, рассудочной Европе есть хоть одна воистину страстная страна, где умеют любить, и целовать, и убивать, и смеяться, и плясать, и отчаиваться, и быть зверем, и быть ангелом, и быть мужчиной, и быть ребенком.
Когда я слышу долгую песню Владимирского мужика, долгую как жизнь и заунывную как ветер в осеннюю ночь, я слышу, что мы, Славяне, морские, что судьбы наши непонятны и страшны как Море, что во всё мы вносим безмерность, всегда накануне слез, как волна не может не пениться, что из земли мы вышли, земные мы, о, какие земные, в землю уйдем, к земле мы прикованы, а Море нам снится всегда.
Я переношусь, через звуки и со звуками, в отдельную страну, к отдельному народу, к отдельной расе. И Вагнера я люблю, когда я слышу могучего волшебника древней Скандинавии, древних Германских лесов, когда я слышу в несравненной по богатству музыке пляску огней и волн, и ветров, и слышу с мучительно-радостной ясностью, что эти ветры, волны и огни — мои. Наши, Северные. Созданья великого Севера, который умеет строить хрустальные замки из льда. И умеет все звуки, во всей их отдельной различности, слить в одну исполинскую волю полнопевной волны.
И Шопен, это — змеиная, лунная, нежная Польша, вкрадчивая Польша, узывчивей которой может ли что быть. Музыкальная греза Шопена, это — панна, которую, увидев, нельзя не любить, ее любишь — еще и не видя, для неё изменю — кому хочешь.
А Бах? А Шуман? Бах мне дорог, потому что его музыка так ручьиста, что я могу погашать ею жажду, и мне кажется, что он не даром зовется Бах. Шуман был дорог мне издавна, ибо он — лунное безумие.
Я слышу вопрос: «Где же тут страна, и при чём тут раса?» Как, вы не знаете, что есть лунные страны и раса безумных? И звонкий край ручьистых душ, которые всегда поют и ведут ручеек своей песни — до Океана? Узнайте. Есть раса одиноких душ, которые в богатой стране своей всегда одиноки, хоть всегда окружены, всегда вольны, хоть мысли и чувства тысяч и миллионов связывают их незримыми цепями, не только золотыми и серебряными, но и железными. Раса душ, которые логичны в своих нелогичностях, умны в безумии, красивы в мгновениях уродства, слепы и зорки, полярны.
В творчестве мы — именно между двух этих полюсов: чувство отдельной страны, края, — чувство отдельной личной бескрайности. Каждый полюс хорош в своих достижениях, но наивысшие по своей красоте достижения получаются от перекрестного слияния двух светов, исходящих от двух раздельных полюсов.
Эти два света во всех достижениях искусства всегда втекают один в другой, но лишь при особом перекрестном слиянии их — или при полном, предельном их разъединении — получаются совершенные создания красоты.
Взглянем на несколько словесных образцов. Я беру Аккадийскую надпись, и мне тотчас кажется, что я овеян Восточным самумом, что я среди колдующих Халдеев, в том мире резких религиозных противопоставлений, в котором возник Вавилон со своими циклопическими построениями, — в мире, где Солнце жжет, где ветры иссушают, где страсти сжигают. Вот этот вопль Человека среди хохота Демонов.
Семеро, они рождаются там, в горах Запада;
Семеро, они вырастают в горах Востока;
Они сидят на престолах в глубинах Земли;
Они заставляют свой голос греметь на высотах Земли;
5 Они раскинулись станом в безмерном пространстве Небес и Земли;
Доброго имени нет у них — в Небе, ни на Земле.
Семь, они поднимаются между Западных гор;
Семь, они ложатся в горах Востока для сна.
Семеро их! Семеро их!
10 Семеро их в глубочайших тылах Океана, в сокрытых вертепах;
Они не мужчины, не женщины;
Они простираются, тянутся, тянутся, подобно цепям;
Жен у них нет, и они не рождают детей;
Благоговенья не знают они, благотворенья не знают;
15 Молитв не слышат они, нет слуха у них к мольбам.
Гады, возникшие между гор,
Враги великого Эа,
Они — орудия гнева богов.
На больших проезжих дорогах,
20 Препоной вставая, ложатся они на пути.
Враги! Враги!
Семеро их! Семеро их! Семеро их!
Дух Небес, ты закляни их!
Дух Земли, ты закляни их!
25 Они — день скорби, они — вредоносные ветры;
Они — злополучный день, они — истребительный вихрь, который идет перед ним;
Они — порождения мщенья, чада, исчадия мести;
Они — глашатаи страшной Чумы;
Они — пылающий смерч, который свирепо бесчинствует;
30 Они — семь богов безызмерной Земли;
Они — семь богов огненных областей;
Семь богов, семь их число;
Они — семь гениев Ужаса;
Они — семь злых привидений Пламени;
35 Семь в Небе, семь на Земле…
Закляни их…
Заклятие приводит и ряд их подлинных имен, но мы и так чувствуем, что мы в бешеном вихре черноглазого колдовства, и что в этих черных глазах особенный черный цвет. Не подумаешь, что исступленная пьяность ужасающим СЕМЬ осуществляется среди Итальянских пиний, или среди Друидических дубов. Лишь с Восточной, Вавилонской, Ассирийской, Иудейской бешеностью можно так повторять: «Семеро их! Семеро их!» или с таким, до земли пригнетенным, отчаянием, с таким ужасом прокаженного Иова повторять напрасную мольбу: «Закляни их!» В этом заклятии, которое представляется мне самым сильным во всей сокровищнице заклинаний, произошло, в таинстве, перекрестное слияние двух полярных светов, и потому каждая строка, как изречения оракулов, говорит с проникновенной и потрясающей двойственностью, два разные смысла имеет и одно цельное впечатление дает.
Перенесемся в родной нам мир, в наши леса, к нашим болотам, где дышат опьяняющие цветы, над грязью белоснежные, и иные. В мир трясавиц, которые умеют качать и не колыбельно укачивать. Возьмем Русский народный заговор от него. Кто он? Отвечать не нужно. Мы здесь среди таких вещей, что ограждены от напрасного разговора. Кто спрашивает, тот не услышит ответа; кто понимает, тот не спросит.
Млад-младенец, не тумань,
Мы не в лесе, прочь, отстань,
Не красуйся предо мной,
Не пьяни, как гул лесной.
5 Не буди в душе грехи,
Уходи скорей на мхи,
Уходи на зыбь болот,
Млад-младенец, Старший ждет.
В Халдейском заклинании, в той части, которую я привел, нет ни одного чисто-технического упоминания, кроме имени Эа, бога водных глубин и сокровенной мудрости, и однако же никто не усомнится, что это — раса в творчестве, и не ошибется в том, какая это раса. В одной строке «Они заставляют свой голос греметь на высотах земли», я слышу гул голосов всех Ассирийских царей и Халдейских магов. В Русском заговоре, гениально-малом и красивом, как глазок болотного цветка, вовсе уж нет ни одной чисто-технической черты, — разве что слово млад-младенец или слово Старший, — но и тут достигнута в полной мере чара ви́дения, осуществилась колдовская власть вызвать словом цельную картину с двойственным смыслом, с неисчерпаемостью значения и с точным перенесением зрящей мечты в такой-то край, к таким-то людям, к таким-то существам. Вот, я вижу сейчас, какое платье на девушке, и как она смотрит, и какие деревья кругом, и какого цвета брусника.
Ибо и тут, и там совершилось таинство, не поглощение одного света другим и не торжество одного лишь света, а перекрестная встреча двух.
Я сказал, однако, что каждый полюс хорош в своих достижениях. Если пользоваться моей терминологией, можно ясно видеть, что около того полюса, который я называю чувством отдельной страны, сияют такие драгоценные камни, как Испанская поэзия, включая в нее и театр, и роман, ибо Испанцы — поэты во всём, даже в политике, даже в грабеже, даже в мошенничествах. Лучший историк Испанского театра, граф Фон-Шак, сказал, что Испанские драмы — как Испанские вина: хороши, но отзываются почвой, на которой рос виноград. Точно. Испанцы во всём строго-национальны. Это самые беспощадные и самые неисцелимые националисты. Испанские вина, однако, имеют поклонников не только в Испании. Мне приходилось ими услаждаться на дальнем Севере. И Дон-Кихот такой Испанец, что в силу своего испанизма объехал весь свет. А если драмы Кальдерона не имеют такого же успеха, это не есть против них возражение. Хорошо, что некоторые вещи не у всех побывают в руках.
Тот же полюс, который я называю чувством отдельной личности, сияет ослепительно в лирике всех стран. До своей математически-прекрасной законченности составляющие его кристаллы доходили не раз, но, думается мне, всего ослепительнее и нежнее они горят в бессмертных словесных празднествах Эдгара По, Мэтерлинка, Гейне и Фета. Это лунные духи, и это золотые пчелы. Их песни и их драматические вскрики — из той страны, где уж окончились страны, а над странами высится Страна Мечты, где яркие цветы и темные улья. Гробообразные улья, в которых царит шестигранность, и шестигранная келейка, наполняясь золотистым медом, образует творческое Семь, чтобы сказать, что недаром жили цветы, что после причастных слияний звенящего с цветущим, крылатого с недвижным, возникла прозрачная сладость, и длинные свечи горят, вознося молитвенный дым.
Bois de la Cambre, Ixelles.
1907, ноябрь.