смерти. Жаръ-Птица, Жаръ-Птица, кто увидѣлъ тебя, кто услышалъ однажды твой голосъ-напѣвъ, зрачки того сдѣлались болѣе глубокими, принявъ въ себя отблескъ самоцвѣтныхъ камней, и голосъ того можетъ говорить душѣ, какъ говорятъ цвѣтамъ лучи Мѣсяца и Солнца. Жаръ-Птица живетъ въ хрустальномъ замкѣ, а Орфей сказалъ, что солнечный свѣтъ, проходя черезъ горный хрусталь, зажигаетъ огонь, который издревле зовется священнымъ Огнемъ. У Жаръ-Птицы рубиновыя крылья, а средневѣковые маги знали, что карбункулъ, иначе красный рубинъ, иначе ликъ или цвѣтъ огня, отъ Солнца имѣетъ даръ свѣтить въ темнотѣ и быть надлежащимъ оружіемъ противъ отравы. Гдѣ Жаръ-Птица, тамъ свѣтитъ сіяніе жизни, камень-изумрудъ, а Разэсъ, врачъ Арабскій, наблюлъ, что, если ехидна глядитъ на изумрудъ, слѣпнутъ у ней глаза. Слѣпнутъ глаза, которые могутъ ранить, исчезаютъ ковы сглаза, ослабѣваютъ злыя силы Земли и души человѣческой, раздвигаются вольные зеленые просторы, и горитъ хризолитно, отъ края до края, безсмертное Море, тамъ, гдѣ на мигъ показалась Жаръ-Птица, цвѣтокрылая птица пѣвцовъ и влюбленныхъ, длиннокрылая птица Славянъ.
Въ Славянскихъ народныхъ глубинахъ—безчисленность сложныхъ замысловъ, въ нихъ дремлютъ исполины, въ нихъ дышатъ грузныя чудовища, проходятъ стройныя фигуры, тѣла, которыя хочется назвать душами, мелькаютъ тѣни Боговъ свѣтлоглазыхъ, лютней звучитъ народный стихъ, слышится воркотня сказки, сѣдѣетъ вѣковое преданье, возникаетъ предѣльность всѣхъ полюсовъ души, гудитъ былинный гулъ со всѣмъ его безумнымъ разгуломъ и размахомъ, пролепечетъ ручеекъ дѣтской пѣсенки, обрамленной глазками синихъ незабудокъ, застонетъ напѣвъ Олонецкихъ плакальщицъ, встанетъ изъ-подъ сѣраго камня Горе, и долгій затянется свирѣльный звонъ. Долгій, какъ день, когда ждешь желаннаго, долгій, какъ ночи осеннія, долгій и печальный, какъ нить жизни, широкій, какъ Южная Русская степь, бездонный, какъ затонъ лѣсныхъ озеръ, шепчущій, стонущій, какъ шорохъ осокъ, какъ шелестъ камышей Владимірскихъ болотъ, свѣтящихъ бѣлыми лиліями, печальный, печальный, красиво-печальный, пока не сорвется печаль въ тоску—и тогда сожмутся судорожно руки, и засвѣтитъ въ душѣ ущербный Мѣсяцъ, а головни среди подожженныхъ домовъ загорятся, какъ страшные красные цвѣты, багровые расцвѣты мести.
Россія—великая деревня, Русская пѣсня и Русская сказка—это два цвѣтка, полевой и лѣсной, двѣ травинки луговая и болотная, луговая и степная. Мы жалко дышемъ дыханьями Города, злого Города съ его громадами домовъ, закрывающихъ Солнце, искажающихъ Небо, шлющихъ въ синеву грубые дымы, и ставящихъ маяками кошмаръ фабричныхъ трубъ. Городъ—насильственно слитное множество, гдѣ каждое существо обращаетъ къ другому колючки, а разстаться не хочетъ, а разстаться не можетъ. И всѣмъ потому тамъ неловко молчать. И всѣ потому тамъ говорятъ, и всѣ лгутъ. Заражая другъ друга, оскверняютъ себя.
Сколько въ Городѣ дверей,—вы подумали объ этомъ?[1] |
смерти. Жар-Птица, Жар-Птица, кто увидел тебя, кто услышал однажды твой голос-напев, зрачки того сделались более глубокими, приняв в себя отблеск самоцветных камней, и голос того может говорить душе, как говорят цветам лучи Месяца и Солнца. Жар-Птица живет в хрустальном замке, а Орфей сказал, что солнечный свет, проходя через горный хрусталь, зажигает огонь, который издревле зовется священным Огнем. У Жар-Птицы рубиновые крылья, а средневековые маги знали, что карбункул, иначе красный рубин, иначе лик или цвет огня, от Солнца имеет дар светить в темноте и быть надлежащим оружием против отравы. Где Жар-Птица, там светит сияние жизни, камень-изумруд, а Разэс, врач Арабский, наблюл, что, если ехидна глядит на изумруд, слепнут у неё глаза. Слепнут глаза, которые могут ранить, исчезают ковы сглаза, ослабевают злые силы Земли и души человеческой, раздвигаются вольные зеленые просторы, и горит хризолитно, от края до края, бессмертное Море, там, где на миг показалась Жар-Птица, цветокрылая птица певцов и влюбленных, длиннокрылая птица Славян.
В Славянских народных глубинах — бесчисленность сложных замыслов, в них дремлют исполины, в них дышат грузные чудовища, проходят стройные фигуры, тела, которые хочется назвать душами, мелькают тени Богов светлоглазых, лютней звучит народный стих, слышится воркотня сказки, седеет вековое преданье, возникает предельность всех полюсов души, гудит былинный гул со всем его безумным разгулом и размахом, пролепечет ручеек детской песенки, обрамленной глазками синих незабудок, застонет напев Олонецких плакальщиц, встанет из-под серого камня Горе, и долгий затянется свирельный звон. Долгий, как день, когда ждешь желанного, долгий, как ночи осенние, долгий и печальный, как нить жизни, широкий, как Южная Русская степь, бездонный, как затон лесных озер, шепчущий, стонущий, как шорох осок, как шелест камышей Владимирских болот, светящих белыми лилиями, печальный, печальный, красиво-печальный, пока не сорвется печаль в тоску — и тогда сожмутся судорожно руки, и засветит в душе ущербный Месяц, а головни среди подожженных домов загорятся, как страшные красные цветы, багровые расцветы мести.
Россия — великая деревня, Русская песня и Русская сказка — это два цветка, полевой и лесной, две травинки луговая и болотная, луговая и степная. Мы жалко дышим дыханьями Города, злого Города с его громадами домов, закрывающих Солнце, искажающих Небо, шлющих в синеву грубые дымы, и ставящих маяками кошмар фабричных труб. Город — насильственно слитное множество, где каждое существо обращает к другому колючки, а расстаться не хочет, а расстаться не может. И всем потому там неловко молчать. И все потому там говорят, и все лгут. Заражая друг друга, оскверняют себя.
Сколько в Городе дверей, — вы подумали об этом?[1] |
