Римская История. Том 1 (Моммзен, Неведомский 1887)/Книга 1/Глава XV/ДО

Римская Исторія. Том I : До битвы при Пиднѣ — Книга 1. Глава XV. Искуство
авторъ Ѳеодоръ Моммсенъ (1817—1903), пер. Василій Николаевичъ Невѣдомскій

Оригинал: нем. Römische Geschichte. Erster Band : Bis zur Schlacht von Pydna. — См. Оглавленіе. Перевод опубл.: 1887. Источникъ: Римская Исторія. Томъ I / Ѳ. Моммсенъ; пер. В. Невѣдомскаго. — М.: 1887.

ГЛАВА XV.

---

Искуство.

 

Художническія способности Италійцевъ. Поэзія есть страстная рѣчь, а ея измѣнчивые тоны создаютъ мелодію; въ этомъ смыслѣ поэзія и музыка существуютъ у каждаго народа. Однако италійская нація не принадлежала и не принадлежитъ къ числу народовъ, отличающихся особыми поэтическими дарованіями; у Италійца нѣтъ сердечной страстности, нѣтъ стремленія идеализировать все человѣческое и влагать человѣческую душу во всё что́ безжизненно, — стало-быть у него нѣтъ именно того, въ чемъ заключается самое высокое назначеніе поэтическаго искуства. Его зоркой наблюдательности и его привлекательной развязности отлично удаются иронія и легкій повѣствовательный тонъ, какіе мы находімъ у Горація и у Боккаччіо, веселыя любовныя шуточки въ родѣ Катулловскихъ и пріятныя народныя пѣсенки въ родѣ тѣхъ, которыя поются въ Неаполѣ, — но всего лучше удаются низшая комедія и фарсъ. На италійской почвѣ выросли: въ древности шутливое подражаніе трагедіи, а въ новое время шутливое подражаніе эпопеѣ. Въ особенности по части риторики и сценическаго искуства, никакая нація не могла и не можетъ равняться съ Италійцами. Но въ высшихъ родахъ искуства они едва-ли заходили далѣе ловкости и ни одна изъ ихъ литературныхъ эпохъ не произвела ни настоящей эпопеи, ни настоящей драмы. Даже лучшія изъ литературныхъ произведеній Италіи, — Божественная комедія Данта и историческіе труды Саллюстія и Маккіавелли, Тацита и Коллетты проникнуты болѣе риторическою, чѣмъ искреннею страстью. Даже въ музыкѣ, какъ въ старое, такъ и въ новое время, выступаетъ наружу не столько настоящая творческая даровитость, сколько ловкость, которая быстро доходитъ до виртуозности и возводитъ на тронъ вмѣсто настоящаго, дышущаго внутренней теплотой искуства, пустой, мертвящій душу идолъ. Настоящая сфера Италійца не внутренній міръ, — насколько вообще возможно въ искуствѣ отдѣлять этотъ міръ отъ внѣшней формы: для того, чтобъ могущество красоты вполнѣ имъ овладѣло, нужно, чтобъ она явилась передъ его глазами въ чувственномъ образѣ, а не предстала передъ его душой въ видѣ идеала. Оттого-то онъ какъ-бы у себя дома въ сферѣ строительнаго искуства и пластики и тутъ онъ былъ въ древнюю культурную эпоху лучшимъ ученикомъ Эллина, а въ новѣйшее время наставникомъ всѣхъ народовъ.

Танцы, музыка и пѣніе въ Лаціумѣ. Дошедшія до насъ преданія такъ скудны, что мы не въ состояніи прослѣдить развитіе понятій объ искуствѣ у каждой изъ отдѣльныхъ италійскихъ народныхъ группъ и принуждены говорить не объ италійской поэзіи, а только о поэзіи Латиновъ. Латинское поэтическое искуство, какъ и всякое другое, возникло изъ лирики или, вѣрнѣе, изъ тѣхъ самыхъ древнихъ праздничныхъ ликованій, въ которыхъ танцы, музыка и пѣніе еще сливались въ одно нераздѣльное цѣлое. При этомъ слѣдуетъ замѣтить, что въ древнѣйшихъ религіозныхъ обрядахъ танцы и за тѣмъ музыка занимали гораздо болѣе видное мѣсто, чѣмъ пѣніе. Въ большомъ торжественномъ шествіи, которымъ начинались римскія побѣдныя празднества, главную роль послѣ изображеній боговъ и послѣ бойцовъ играли танцовщики серьозные и веселые: первые дѣлились на три группы — на взрослыхъ мущинъ, юношей и мальчиковъ; всѣ они были одѣты въ красныя платья съ мѣдными поясами, и имѣли при себѣ мечи и коротенькія копья, а взрослые сверхъ того были въ шлемахъ и вообще въ полномъ вооруженіи; вторые дѣлились на двѣ группы — на «овецъ», одѣтыхъ въ овчинныя шубы и въ пестрые плащи, и на «козловъ», голыхъ до пояса и закутанныхъ въ козьи мѣха. «Скакуны» (стр. 166) были едва ли не самымъ древнимъ и самымъ священнымъ изъ всѣхъ религіозныхъ братствъ, и безъ танцовщиковъ (ludii, ludiones) не могло обойтись никакое публичное шествіе и въ особенности никакое погребеніе, вслѣдствіе чего танцы уже въ старину были очень обыкновеннымъ промысломъ. Но тамъ, гдѣ появляются танцовщики, необходимо появляются в музыканты или  — что въ древности было одно и то же — флейтисты. И безъ этихъ послѣднихъ не могло обойтись ни жертвоприношеніе ни свадьба ни погребеніе, и рядомъ съ очень древнимъ публичнымъ братствомъ скакуновъ существовала также древняя, хотя по рангу и гораздо менѣе важная, коллегія флейтистовъ (collegium tibicinum, стр. 191); что это были настоящіе странствующіе музыканты видно изъ того, что наперекоръ строгой римский полиціи они изстари сохранили за собой привилегію бродить въ день своего годоваго праздника по улицамъ, надѣвши на себя маски и напившись до пьяна. Такимъ образомъ пляска была почетнымъ занятіемъ, музыка была занятіемъ хотя и второстепеннымъ но необходимымъ, отчего для той и для другой и были учреждены публичныя братства; но поэзія была занятіемъ болѣе, нежели случайнымъ и въ нѣкоторой степени ни для кого неинтереснымъ, все-равно, была-ли она самостоятельной или служила акомпаньементомъ для прыжковъ танцовщиковъ. — Для Римлянъ была самой древней пѣсней та, которую поютъ сами для себя листья въ прохладномъ лѣсномъ уединеніи. Кто получилъ свыше даръ подслушивать, что́ шепчетъ и напѣваетъ въ рощѣ «благосклонный духъ» (faunus отъ favere), тотъ передаетъ слышанное людямъ въ риѳмически размѣренной рѣчи (casmen, позднѣе carmen отъ canere). Этимъ пророческімъ пѣснопѣніямъ свыше вдохновленныхъ мущінъ и женщинъ (vates) приходятся сродни и настоящія магическія изреченія — формулы заговора противъ болѣзней и иныхъ напастей и заклинанія, посредствомъ которыхъ устраняютъ дождь, низводятъ молнію или переманиваютъ посѣвъ съ одного поля на другое; разница только въ томъ, что въ этихъ послѣднихъ изстари появляются рядомъ съ словесными формулами и чисто-вокальныя^[1]. Болѣе точно переданы намъ преданіями и одинаково древни религіозныя жалобныя пѣсни, которыя пѣлись скакунами и другими жреческими братствами и сопровождались танцами; одна изъ нихъ дошла до насъ; это, по всему вѣроятію, сочиненная для поочереднаго пѣнія плясовая пѣсня Земледѣльческаго братства во славу Марса. Она сто́итъ того, чтобъ мы привели ее цѣликомъ:

Enos, Lases, iuvate!
Ne velue rue, Marmar, sins incurrere in pleores!
Satur fu, fere Mars! limen sali! sta! berber!
Semunis alternei advocapit conctos!
Enos, Marmar, iuvato!
Triumpe!^[2]

къ богамъ	$\left\{{\begin{matrix}\ \\\ \\\ \end{matrix}}\right.$	Помогите намъ, Лары!
		Марсъ, Марсъ, не допускай, чтобъ смерть и гибель обрушились на многихъ!
		Будь сытъ, свирѣпый Марсъ!
къ братьямъ порознь	$\left\{{\begin{matrix}\ \end{matrix}}\right.$	Вскочи на порогъ! стой! топчи его!
ко всѣмъ братьямъ	$\left\{{\begin{matrix}\ \end{matrix}}\right.$	Къ Семонамъ взывайте вы прежде, вы потомъ, — ко всѣмъ!
къ богу	$\left\{{\begin{matrix}\ \end{matrix}}\right.$	Марсъ, Марсъ, помоги намъ!
къ братьямъ порознь	$\left\{{\begin{matrix}\ \end{matrix}}\right.$	Скачи!

Латинскій языкъ этой пѣсни и однородныхъ съ нею отрывковъ салійскихъ пѣсенъ, слывшихъ еще у филологовъ Августовскаго времени за древнѣйшіе памятники ихъ роднаго языка, относится къ латинскому языку Двѣнадцати Таблицъ почти такъ-же, какъ языкъ Нибелунговъ къ языку Лютера, и какъ по языку, такъ и по содержанію эти почтенныя пѣснопѣнія можно сравнить съ индійскими Ведами. — Хвалебныя и бранныя пѣсни.Хвалебныя и бранныя пѣсни принадлежатъ уже къ болѣе поздней эпохѣ. О томъ, что сатиры были въ большомъ ходу въ Лаціумѣ еще въ древнія времена, можно-бы было догадаться по характеру италійскаго народа, если бы даже это не было положительно доказано полицейскими мѣрами, которыя принимались противъ сатириковъ въ очень древнюю пору. Но болѣе важное значеніе имѣли хвалебныя пѣсни. Когда несли хоронить какого-нибудь гражданина, за его погребальными носилками шла одна изъ его родственницъ или пріятельницъ и пѣла въ честь его похоронную пѣснь (nenia) съ акомпаньементомъ флейтиста. Точно такъ и за зваными обѣдами мальчики, сопровождавшіе по тогдашнимъ обычаямъ своихъ отцовъ повсюду и даже на пирушки, пѣли хвалебныя пѣсни предкамъ поперемѣнно то съ акомпаньементомъ флейты, то безъ акомпаньемента, только произнося слова (assa voce canere). Взрослые мущины также поочередно пѣли за пирушками, но это было болѣе позднимъ обычаемъ, заимствованнымъ, вѣроятно, отъ Грековъ. Объ этихъ пѣснопѣніяхъ въ честь предковъ мы не имѣемъ болѣе подробныхъ свѣдѣній, но само собой разумѣется, что они состояли изъ описаній и разсказовъ и потому развивали изъ лирическихъ элементовъ поэзіи и эпическіе. — Маскарадныя фарсы.Другіе элементы поэзіи проявлялись въ очень древнемъ веселомъ танцѣ или «Сатурѣ» (стр. 28); это было нѣчто въ родѣ народнаго карнавала, который праздновался, безъ сомнѣнія, еще до раздѣленія племенъ. При этомъ, конечно, никогда не обходились безъ пѣнія; но такъ какъ этимъ забавамъ предавались преимущественно на общественныхъ празднествахъ и на свадьбахъ и главнымъ образомъ, конечно, съ цѣлію весело провести время, то легко могло случиться, что танцовщики или цѣлыя группы танцовщиковъ смѣшивались между собою и пѣніе сопровождалось чѣмъ-то въ родѣ сценическаго дѣйствія, которое, естественно, отличалось шутливостью и нерѣдко даже разнузданною веселостью. Такимъ путемъ возникли не только чередовыя пѣсни, впослѣдствіи извѣстныя подъ названіемъ фесценнинскихъ, но и зачатки народной комедіи, которые нашли для себя прекрасно приспособленную почву, благодаря особой чуткости Италійцевъ къ всему, что можетъ производить внѣшнее и забавное впечатлѣніе и благодаря тому, что они любятъ жестикулировать и маскироваться. — Отъ этихъ старинныхъ образчиковъ римскаго эпоса и римской драмы до насъ ничего не дошло. Что пѣсни въ честь предковъ сохранялись путемъ преданій, само собой разумѣется и сверхъ того ясно доказывается тѣмъ, что ихъ обыкновенно пѣли дѣти; но отъ нихъ уже не оставалось никакихъ слѣдовъ во времена Катона Старшаго. А комедіи, — если ихъ можно называть этимъ именемъ, — обыкновенно импровизировались и въ ту пору и еще долго послѣ того. Такимъ образомъ отъ этой народной поэзіи и отъ этой народной мелодіи ничто не могло перейти къ потомству, кромѣ размѣра, музыкальнаго и хороваго акомпаньемента и, быть можетъ, также обыкновенія маскироваться. — Стихотворный размѣръ.Въ древніе времена едва-ли существовало у Латиновъ то, что мы называемъ стихотворнымъ размѣромъ; жалобныя пѣсни Арвальскаго братства едва-ли подчинялись какой-нибудь неизмѣнно установленной метрической системѣ и, какъ кажется, были скорѣй похожи на оживленный речитативъ. Но въ болѣе позднюю пору мы находимъ такъ называемый сатурнинскій^[3] или фауновскій размѣръ, который не былъ знакомъ Грекамъ и возникъ, вѣроятно, въ одно время съ древнѣйшими произведеніями латинской народной поэзіи. О немъ можно составить себѣ нѣкоторое понятіе по слѣдующему стихотворенію, хотя оно и принадлежитъ къ гораздо болѣе поздней эпохѣ:

Quod ré suá difeidens — ásperé afleícta.
Paréns timéns heic vóvit — vóto hóc solúto
De͡cumá factá poloúcta — leíbereís lubéntes
Donú danunt ͜ Hércol͡͡ei — máxsumé ͜ mére͡to
Semól te͡ oránt se vóti — crébro cón ͜ démnes

[изображение стихотворного размера]

Что́, изъ страха напасти — и въ горькомъ положеніи
Заботливо пообѣщалъ прародитель — давшій обѣтъ
Принести въ жертву и въ угощеніе десятую часть — то охотно приносятъ дѣти
Въ даръ Геркулесу — высокодостойному;
Они также тебя просятъ — часто внимать ихъ мольбамъ.

И хвалебныя и шутливыя пѣсни, какъ кажется, пѣлись однимъ и тѣмъ-же сатурнинскимъ размѣромъ, конечно подъ звуки флейты и вѣроятно такъ, что цезура была сильно намѣчена въ каждой срокѣ, а при поочередномъ пѣніи второй пѣвецъ подхватывалъ и допѣвалъ стихъ. Этотъ сатурнинскій размѣръ, какъ и всѣ другіе встрѣчающіеся въ римской и греческой древности, принадлежитъ къ разряду количественныхъ; но изъ всѣхъ древнихъ стихотворныхъ размѣровъ онъ былъ наименѣе развитымъ, такъ какъ, помимо многихъ другихъ вольностей, онъ дозволялъ себѣ пропускъ короткихъ слоговъ въ самомъ обширномъ размѣрѣ; сверхъ того, онъ и по своей конструкціи былъ самымъ несовершеннымъ, такъ какъ изъ противопоставленныхъ однѣ другимъ полустрокъ ямбовъ и трохеевъ едва ли могъ развиться риѳмическій размѣръ, годный для высшихъ поэтическихъ произведеній. — Мелодіи.Безслѣдно исчезли и основные элементы народной музыки и хороваго пѣнія, которые, вѣроятно, также приняли въ ту пору въ Лаціумѣ опредѣленную форму; до насъ дошли свѣдѣнія только о томъ, что латинская флейта была коротенькимъ и тоненькимъ музыкальнымъ инструментомъ, въ которомъ было только четыре отверстія и который изготовлялся, — какъ доказываетъ и его названіе, — изъ легкихъ бедровыхъ костей животныхъ. — Маски.Мы не въ состояніи положительно доказать, что къ продуктамъ древнѣйшаго латинскаго искуства принадлежатъ также маски, подъ которыми впослѣдствіи неизмѣнно появлялись типичныя личности латинской народной комедіи или такъ-называемыхъ Ателланъ: Маккъ — арлекинъ, Букко — обжора, Паппусъ — добрый папаша, и мудрый Доссеннъ (которыхъ такъ остроумно и такъ мѣтко сравнивали съ обоими служителями — Панталономъ и Докторомъ, появляющимися въ томъ итальянскомъ фарсѣ, который названъ по имени Пульчинелля); но если мы примемъ въ соображеніе, что употребленіе лицевыхъ масокъ на національной сценѣ въ Лаціумѣ относится къ незапамятной древности, между тѣмъ какъ оно было усвоено греческой сценой въ Римѣ лишь черезъ сто лѣтъ послѣ ея основанія; что ателланскія маски были, безспорно, италійскаго происхожденія и, наконецъ, что едва-ли могли бы возникнуть и исполняться на сценѣ импровизированныя пьесы безъ неизмѣнныхъ масокъ, разъ навсегда указывающихъ актеру, какая его роль въ пьесѣ, — то мы должны будемъ отнести неизмѣнныя маски къ зачаткамъ римскихъ драматическихъ представленій или, скорѣе, считать ихъ именно за такіе зачатки.

Древнѣйшее эллинское вліяніе. Если до насъ дошли такія скудныя свѣдѣнія о древнѣйшей цивилизаціи Лаціума и о его искуствахъ, то, понятно, что мы имѣемъ еще болѣе скудныя свѣдѣнія о зачаткахъ вліянія, которому подвергались въ этой сферѣ Римляне извнѣ. Сюда, конечно, можно отнести въ нѣкоторой мѣрѣ знаніе иностранныхъ языковъ и въ особенности греческаго, съ которымъ Латины, конечно, не были вообще знакомы (какъ это уже видно изъ учрежденія особой коллегіи для объясненія Сивиллиныхъ прорицаній, стр. 178), но на которомъ нерѣдко умѣли объясняться торговцы; то-же можно сказать и о тѣсно связанномъ съ изученіемъ греческаго языка умѣньи читать и писать (стр. 209). Впрочемъ цивилизація древняго міра не была основана ни на изученіи иностранныхъ языковъ ни на элементарныхъ техническихъ свѣдѣніяхъ; для цивилизаціи Лаціума имѣли болѣе важное значеніе тѣ художественные элементы, которые онъ уже въ самую раннюю пору заимствовалъ отъ Эллиновъ. Только одни Эллины, но не Финикіяне и не Этруски, имѣли въ этомъ отношеніи вліяніе на Италійцевъ; у этихъ послѣднихъ мы вовсе не находимъ такихъ слѣдовъ художественнаго вліянія, которые указывали-бы на Карѳагенъ или на Цере, и вообще мы должны отнести цивилизацію Финикіянъ и Этрусковъ къ числу тѣхъ выродковъ, которые безплодны въ своемъ развитіи^[4]. Но греческое вліяніе не осталось безплоднымъ. Греческая семиструнная лира («струны» — fides, отъ σφίδη, кишка; также barbitus — βάρβιτος) не была, какъ флейта, туземнымъ инструментомъ въ Лаціумѣ, и всегда считалась тамъ за чужеземное произведеніе; а о томъ, съ какихъ древнихъ временъ она была тамъ усвоена, свидѣтельствуютъ частію варварское искаженіе ея греческаго названія, частію ея употребленіе даже при совершеніи священныхъ обрядовъ^[5]. Что въ ту пору текли въ Лаціумъ струи изъ легендарной сокровищницы Грековъ, видно изъ того, что онъ такъ охотно принималъ скульптурныя произведенія Грековъ, возникшія изъ представленій всецѣло принадлежавшихъ къ поэтическому запасу греческой націи; и древне-латинскія извращенія Персефоны въ Прозерпину, Беллерофонта въ Мелерпанту, Киклопса въ Коклеса, Лаомедона въ Алюмента, Ганимеда въ Катамита, Нейлоса въ Мелуса, Семелы въ Стимулу доказываютъ, въ какія древнія времена такіе разсказы доходили до Латиновъ и повторялись ими. Въ особенности главный городской римскій праздникъ (ludi maximi, Romani) былъ обязанъ если не своимъ происхожденіемъ, то своимъ позднѣйшимъ устройствомъ ничему иному, какъ греческому вліянію. Это было чрезвычайное благодарственное торжество, которое обыкновенно устраивалось вслѣдствіе обѣта, даннаго полководцемъ передъ битвой и потому справлялось осенью по возвращеніи арміи изъ похода въ честь капитолійскаго Юпитера и находившихся при немъ боговъ. Торжественная процессія направлялась къ ристалищу, находившемуся между Палатиномь и Авентиномъ и состоявшему изъ арены и изъ амфитеатра для зрителей: впереди шло все римское отрочество, выстроенное по отдѣленіямъ гражданской конницы и пѣхоты; затѣмъ шли бойцы и ранѣе описанныя группы танцовщиковъ, каждая съ своей особой музыкой; далѣе шли служители боговъ съ кадильницами и съ другой священной утварью; наконецъ несли носилки съ изображеніями самихъ боговъ. Все зрѣлище было подобіемъ войны въ томъ видѣ, какъ она производилась въ древности — оно заключалось въ борьбѣ на колесницахъ, верхомъ и пѣшкомъ. Сначала происходилъ бѣгъ боевыхъ колесницъ, на каждой изъ которыхъ находилось по одному возницѣ и по одному бойцу, совершенно такъ, какъ описалъ Гомеръ; потомъ выступали на сцену соскочившіе съ колесницъ бойцы и всадники, изъ которыхъ каждый имѣлъ, по римскому обыкновенію, двухъ коней — одного подъ собой, а другаго въ поводу (desultor); въ заключеніе бойцы появлялись пѣшими и почти нагими (только съ поясомъ вокругъ таліи) и состязались между собою въ бѣганіи въ запуски, въ борьбѣ и въ кулачномъ бою. По каждому виду состязанія борьба происходила только одинъ разъ и только между двумя соперниками. Побѣдителя награждали вѣнкомъ, а какъ высоко цѣнился этотъ сплетенный изъ простыхъ листьевъ вѣнокъ, видно изъ даннаго закономъ дозволенія класть его послѣ смерти побѣдителя на погребальныя носилки. Празднество длилось только одинъ день, а различныя состязанія, должно быть, оставляли достаточно времени для настоящаго карнавала, при чемъ группы танцовщиковъ, вѣроятно, занимали зрителей своимъ искуствомъ и еще болѣе своими фарсами, и кромѣ того происходили разныя другія представленія, какъ напримѣръ военныя игры дѣтской конницы^[6]. Но и пріобрѣтенныя въ настоящей войнѣ отличія играли на этомъ празднествѣ нѣкоторую роль: храбрый воинъ выставлялъ въ этотъ день на показъ доспѣхи убитаго имъ врага, а благодарная община украшала его голову такимъ-же вѣнкомъ, какъ и голову побѣдителя на ристалищѣ. — Таковъ былъ римскій побѣдный или городской праздникъ, а другія публичныя римскія празднества, должно быть, были въ томъ же родѣ, хотя и имѣли болѣе скромные размѣры. На публичныхъ похоронахъ обыкновенно появлялись танцовщики, а если нужно было придать похоронамъ болѣе торжественности, происходили и скачки; въ такомъ случаѣ гражданъ заблаговременно приглашали на похороны публичные глашатаи. — Но этотъ такъ тѣсно сросшійся съ римскими нравами и обычаями, городской праздникъ въ сущности имѣлъ сходство съ эллинскими національными праздниками: главнымъ образомъ по своей основной идеѣ, соединяющей религіозное празднество съ воинственными состязаніями въ борьбѣ; по выбору отдѣльныхъ физическихъ упражненій, изстари заключавшихся и на олимпійскомъ празднествѣ, по свидѣтельству Пиндара, изъ бѣганья въ запуски, изъ борьбы, изъ кулачнаго боя, изъ скачки на колесницахъ и изъ метанія копій и каменьевъ; по скромной наградѣ побѣдителя, состоявшей и въ Римѣ и на національныхъ греческихъ празднествахъ изъ вѣнка, который и тутъ и тамъ давали не возницѣ, а владѣльцу лошадей, — и наконецъ потому, что и тутъ и тамъ присоединялись къ общему народному празднеству награды за патріотическіе подвиги. Это сходство немогло быть случайнымъ; оно было или остаткомъ кореннаго единства двухъ народовъ или послѣдствіемъ самыхъ древнихъ международныхъ сношеній, а это послѣднее предположеніе самое правдоподобное. Городской праздникъ въ томъ видѣ, въ какомъ онъ намъ извѣстенъ, вовсе не принадлежалъ къ числу самыхъ древнихъ римскихъ учрежденій, такъ какъ мѣсто, на которомъ происходили состязанія, принадлежало къ числу сооруженій позднѣйшей эпохи царскаго періода (стр. 110), а подобно тому, какъ государственная реформа была совершена въ ту пору подъ греческимъ вліяніемъ (стр. 95), и въ городскомъ праздникѣ могли быть одновременно введены греческія состязанія, которыя въ нѣкоторой мѣрѣ вытѣснили болѣе древнія забавы — скаканье (triumpus, стр. 28) и качанье на качеляхъ, существовавшія въ Италіи съ незапамятныхъ временъ и очень долго бывшія въ употребленіи на праздникѣ Альбанской горы. Кромѣ того, слѣды серьознаго употребленія въ дѣло боевыхъ колесницъ встрѣчаются въ Элладѣ, а не въ Лаціумѣ. Наконецъ греческій «стадіонъ» (по дорійски στάδιον) очень рано перешолъ въ латинскій языкъ въ формѣ spatium и съ тѣмъ-же значеніемъ; это служитъ краснорѣчивымъ доказательствомъ того, что Римляне заимствовали конскія скачки и бѣгъ колесницъ отъ жителей города Туріи, хотя и существуетъ другое предположеніе, что эти забавы были заимствованы изъ Этруріи. И такъ по всему можно заключить, что Римляне были обязаны Эллинамъ не только музыкальными и поэтическими поощреніями, но и плодотворной мыслію о гимнастическихъ состязаніяхъ.

Характеръ поэзіи и воспитанія юношества въ Лаціумѣ. И такъ въ Лаціумѣ не только существовали тѣ-же самыя основы, на которыхъ развились эллинское образованіе и эллинское искуство, но съ очень раннихъ поръ обнаруживалось сильное вліяніе и этого образованія и этого искуства. У Латиновъ существовали зачатки гимнастики не въ томъ только смыслѣ, что римскій мальчикъ, какъ и всякій крестьянскій сынъ, учился управлять лошадьми и колесницей и владѣть охотничьимъ копьемъ, и что въ Римѣ каждый членъ общины былъ въ то-же время и солдатомъ; танцовальное искуство также было издревле предметомъ общественнаго попеченія, а введеніе эллинскихъ игръ рано внесло въ эту сферу сильное возбужденіе. Въ сферѣ поэзіи эллинская лирика и трагедія развились изъ такихъ-же пѣсней, какія пѣлись на римскихъ празднествахъ; латинскія пѣсни въ честь предковъ заключали въ себѣ зародыши эпоса, а маскарадные фарсы — зародыши комедіи, но и здѣсь дѣло не обошлось безъ греческаго вліянія. — Тѣмъ болѣе замѣчателенъ тотъ фактъ, что всѣ эти сѣмена или вовсе не взошли или зачахли. Физическое развитіе латинскаго юношества было крѣпкимъ и здоровымъ, но оно было далеко отъ мысли о томъ художественномъ развитіи тѣла, къ которому стремилась эллинская гимнастика. Публичныя состязанія Эллиновъ измѣнили въ Италіи не столько свои правила, сколько свою сущность. Въ нихъ должны были участвовать только граждане и это правило, безъ сомнѣнія, сначала соблюдалось и въ Римѣ, но потомъ они превратились въ состязанія между берейторами и мастерами фехтовальнаго искуства; между тѣмъ какъ доказательство свободнаго и эллинскаго происхожденія было первымъ условіемъ для участія въ греческихъ праздничныхъ играхъ, римскія игры скоро перешли въ руки вольноотпущенниковъ, чужеземцевъ и даже несвободныхъ людей. Послѣдствіемъ этого было то, что соперники-бойцы превратились въ зрителей, а о вѣнкѣ побѣдителей, который былъ по справедливости названъ гербомъ Эллады, впослѣдствіи уже не было и помину въ Римѣ. — То-же случилось съ поэзіей и съ ея сестрами. Только у Грековъ и у Нѣмцевъ есть такой источникъ пѣснопѣній, который самъ бьетъ ключомъ, а на дѣвственную почву Италіи упало лишь немного капель изъ золотой чаши Музъ. Здѣсь дѣло не дошло до настоящихъ національныхъ легендъ. Италійскіе боги были и оставались отвлеченными понятіями и никогда не возвышались или, пожалуй, никогда не унижались до настоящаго воплощенія. Точно такъ и люди, даже самые великіе и самые благородные, оставались всѣ безъ исключенія въ глазахъ Италійцевъ простыми смертными и не превращались въ мнѣніи народной толпы въ такихъ-же богоподобныхъ героевъ, какіе создавались въ Греціи страстною привязанностью къ ея прошедшему и тщательно сберегавшимися преданіями. Но важнѣе всего было то, что въ Лаціумѣ никогда не могла развиться національная поэзія. Въ томъ-то и заключается самое глубокое и самое благотворное вліяніе изящныхъ искуствъ и въ особенности поэзіи, что они раздвигаютъ границы гражданскихъ общинъ и создаютъ изъ племенъ одинъ народъ, а изъ народовъ единый міръ. Какъ въ наше время контрасты цивилизованныхъ націй стушевываются въ нашей всемірной литературѣ и благодаря именно ей, такъ и греческая поэзія превратила узкое и эгоистическое сознаніе племеннаго родства въ сознаніе единства греческой народности, а это послѣднее — въ гуманизмъ. Но въ Лаціумѣ не было ничего подобнаго; въ Альбѣ и въ Римѣ также были поэты, но не было латинскаго эпоса и даже не было того, чего можно было скорѣе всего ожидать — латинскаго крестьянскаго катихизиса въ родѣ Гезіодовскихъ «Трудовъ и Дней». Латинскій союзный праздникъ, конечно, могъ-бы сдѣлаться такимъ же народнымъ празднествомъ Музъ, какимъ были у Грековъ истмійскія и олимпійскія игры. Къ паденію Альбы, конечно, могъ-бы примкнуть такой-же рядъ легендъ, какой образовался по случаю завоеванія Илліона, и какъ каждая латинская община, такъ и каждый знатный латинскій родъ могли бы отыскивать въ немъ или приплетать къ нему свое происхожденіе. Но не случилось ни того ни другаго и Италія осталась безъ національной поэзіи и безъ національнаго искуства. — Изъ всего сказаннаго слѣдуетъ заключить, что развитіе изящныхъ искуствъ въ Лаціумѣ было скорѣе увяданіемъ, чѣмъ расцвѣтомъ, а этотъ выводъ, несомнѣнно, подтверждается и дошедшими до насъ преданіями. Создавать зачатки поэзіи повсюду болѣе свойственно женщинамъ, чѣмъ мущинамъ; первымъ по преимуществу принадлежатъ волшебные заговоры и похоронныя пѣсни и не безъ основанія духи пѣнія — Касмены или Камены и Кармента Лаціума изображались, какъ и Музы Эллады, въ видѣ женщинъ. Но въ Элладѣ настала и такая пора, когда поэтъ замѣнилъ пѣсельницу и Аполлонъ сталъ во главѣ Музъ; а въ Лаціумѣ вовсе не было національнаго бога пѣснопѣній и даже не было въ древнемъ латинскомъ языкѣ такого слова, которое имѣло-бы значеніе слова поэтъ^[7]. Тамъ могущество пѣнія проявлялось несравненно слабѣе и скоро заглохло. Занятіе изящными искуствами тамъ съ раннихъ поръ сдѣлалось достояніемъ частію женщинъ и дѣтей, частію цеховыхъ и нецеховыхъ ремесленниковъ. О томъ, что плачевныя пѣсни пѣлись женщинами, а застольныя — мальчиками, уже было замѣчено ранѣе; и религіозное молитвенное пѣніе исполнялось преимущественно дѣтьми. Музыканты принадлежали къ цеховому промыслу, а танцовщики и плакальщицы (praeficae) — къ нецеховому. Между тѣмъ какъ танцы, музыка и пѣніе постоянно оставались въ Элладѣ тѣмъ-же, чѣмъ они были первоначально и въ Лаціумѣ — занятіями почетными и служившими украшеніемъ какъ для гражданина, такъ и для его общины; напротивъ того въ Лаціумѣ лучшая часть гражданства все болѣе и болѣе устранялась отъ этихъ безплодныхъ искуствъ и устранялась тѣмъ настойчивѣе, чѣмъ публичнѣе проявлялось искуство и чѣмъ болѣе оно проникалось живительнымъ вліяніемъ чужеземцевъ. Къ туземной флейтѣ еще относились снисходительно, но лира оставалась въ опалѣ, а когда завелись свои маскарадныя забавы, къ иноземнымъ играмъ стали относиться съ равнодушіемъ и даже стали считать ихъ постыдными. Между тѣмъ какъ въ Греціи изящныя искуства все болѣе и болѣе пріобрѣтали характеръ общаго достоянія всякаго Эллина въ отдѣльности и всѣхъ Эллиновъ вмѣстѣ, вслѣдствіе чего изъ нихъ развилось общее образованіе, напротивъ того въ Лаціумѣ они мало-по-малу исчезаютъ изъ общаго народнаго сознанія и, дѣлаясь достояніемъ мелкихъ ремесленниковъ, даже не внушаютъ мысли о необходимости дать юношеству общее національное образованіе. Воспитаніе этого юношества не выходило изъ самыхъ узкихъ рамокъ домашней жизни. Мальчикъ не отходилъ отъ своего отца и сопровождалъ его не только въ поле съ плугомъ и съ серпомъ, но и въ домъ пріятеля и въ залу публичныхъ засѣданій, когда отецъ былъ приглашенъ въ гости или на совѣщаніе. Это домашнее воспитаніе, конечно, хорошо приспособлялось къ тому, чтобъ сберегать человѣка вполнѣ для семейства и вполнѣ для государства; на постоянномъ общеніи отца съ сыномъ и на осмотрительности, съ которой недоростокъ относится къ взрослому, а взрослый къ невинному юношѣ, были основаны: прочность семейныхъ и государственныхъ традицій, интимный характеръ семейныхъ узъ, вообще суровая важность (gravitas), нравственный и полный достоинства характеръ римской жизни. Конечно, и это воспитаніе юношества было однимъ изъ тѣхъ произведеній безъискуственной и почти безсознательной мудрости, въ которыхъ столько-же простоты, сколько глубокомыслія; но восхищаясь имъ, не слѣдуетъ позабывать, что оно могло развиться и на самомъ дѣлѣ развилось только съ принесеніемъ въ жертву настоящаго индивидуальнаго развитія и при полномъ отреченіи отъ столько же привлекательныхъ, сколько опасныхъ подарковъ Музъ.

Танцы, музыка и пѣніе у Этрусковъ и у Сабелловъ. О развитіи изящныхъ искуствъ у Этрусковъ и у Сабелловъ мы не имѣемъ почти никакихъ свѣдѣній^[8]. Мы можемъ только замѣтить, что и въ Этруріи танцовщики (histri, histriones) флейтисты (subulones) сдѣлали изъ своего искуства ремесло въ раннюю пору и по всему вѣроятію еще ранѣе Римлянъ, и что какъ у себя дома, такъ и въ Римѣ они получали ничтожное вознагражденіе и непользовались никакимъ публичнымъ почетомъ. Еще болѣе замѣчательно то, что на національномъ праздникѣ Этрусковъ, который справлялся всѣми двѣнадцатью городами чрезъ посредство одного союзнаго жреца, устроивались точно такія-же игры, какъ и на римскомъ городскомъ праздникѣ; но мы не въ состояніи отвѣтить на естественно возникающій отсюда вопросъ, въ какой мѣрѣ Этруски опередили Латиновъ въ развитіи такого національнаго искуства, которое стояло-бы выше самобытности отдѣльныхъ общинъ. Съ другой стороны въ Этруріи, какъ кажется, стали съ раннихъ поръ заниматься безсмысленнымъ накопленіемъ того ученаго, въ особенности богословскаго и астрологическаго хлама, который въ эпоху всеобщаго упадка цивилизаціи и процвѣтанія дутой учености, считался кореннымъ источникомъ божественной мудрости и доставилъ Тускамъ такой-же почетъ, какимъ пользовались Іудеи, Халдеи и Египтяне. — О сабельскомъ искуствѣ наши свѣдѣнія даже еще болѣе скудны, изъ чего впрочемъ вовсе не слѣдуетъ, что оно находилось на болѣе низкой ступени, чѣмъ у сосѣднихъ племенъ. Судя по тому, что́ намъ извѣстно о характерѣ трехъ главныхъ италійскихъ племенъ, даже можно предполагать, что по врожденнымъ художественнымъ способностямъ Самниты имѣли всѣхъ болѣе общаго съ Эллинами, а Этруски всѣхъ менѣе; для этой догадки можетъ служить въ нѣкоторой мѣрѣ подтвержденіемъ тотъ фактъ, что самые замѣчательные и самые самобытные изъ римскихъ поэтовъ, какъ напримѣръ Невій, Энній, Луцилій, Горацій были самнитскими уроженцами, между тѣмъ какъ Этрурія не имѣетъ въ римской литературѣ почти ни одного представителя, кромѣ самаго несноснаго изъ всѣхъ бездушныхъ и вычурныхъ придворныхъ поэтовъ Аретинца Мецены и кромѣ уроженца Волатерры Персія, который можетъ служить прототипомъ тщеславнаго и бездушнаго юноши, ревностно занимающагося поэзіей.

Древнѣйшее италійское зодчество. Первые зачатки строительнаго искуства, какъ уже было нами замѣчено, искони были общимъ достояніемъ племенъ. Для всякой архитектуры началомъ служитъ постройка жилища, а это жилище было одинаково у Грековъ и у Италійцевъ. Оно строилось изъ дерева съ остроконечною соломенной или гонтовой крышей и заключало въ себѣ четырехъ-угольную комнату съ отверстіемъ въ потолкѣ (cavum aedium), черезъ которое выходилъ дымъ и проникалъ въ комнату свѣтъ, и съ отверстіемъ на полу, въ которое стекалъ дождь. Подъ этимъ «чернымъ потолкомъ» (atrium) приготовлялась и съѣдалась пища; здѣсь совершалось поклоненіе домашнимъ богамъ и ставились какъ брачное ложе такъ и смертный одръ; здѣсь мужъ принималъ гостей, а жена сидѣла за пряжей среди своей женской прислуги. Въ домѣ не было сѣней, если не считать за сѣни то непокрытое пространство между входной дверью и улицей, которое получило названіе vestibulum, т. е. одѣвальни, оттого что внутри дома обыкновенно ходили въ одномъ нижнемъ платьѣ и только при выходѣ изъ дому закутывались въ тогу. Не было и раздѣленія на комнаты, кромѣ того, что вокругъ жилаго пространства, быть можетъ, пристроивались спальня и кладовая; о лѣстницахъ и о нѣсколькіхъ этажахъ, конечно, не могло быть и рѣчи. — Трудно рѣшить, развилась-ли изъ этихъ зачатковъ національная италійская архитектура и если развилась, то въ какой мѣрѣ, — такъ какъ греческое вліяніе было въ этой сферѣ съ раннихъ поръ всесильно и почти совершенно заглушило всякія національныя поползновенія. Уже самое древнее италійское зодчество, какое намъ извѣстно, находилось подъ греческимъ вліяніемъ немного менѣе, чѣмъ архитектура Августовскаго времени. Древнѣйшее эллинское вліяніе.Найденныя въ Цере и въ Альсіумѣ очень древнія гробницы и, по всему вѣроятію, также самая древняя изъ гробницъ, недавно найденныхъ въ Пренестѣ, совершенно похожи на сокровищницы въ Орхоменѣ и въ Микенахъ: это — ряды камней, наложенные одни на другіе мало-по-малу вдающимися уступами и заканчивающіеся наверху однимъ большимъ камнемъ. Такова-же покрышка у одного очень стариннаго зданія подлѣ городской стѣны Тускула, и точно такъ-же былъ нѣкогда покрытъ колодезь (tullianum) у подножія Капитолія, пока его верхушка не была снята для того, чтобъ очистить мѣсто новому зданію. Построенныя по той-же системѣ въ Арпинѣ и въ Микенахъ ворота совершенно похожи одни на другія. Водоспускъ Альбанскаго озера (стр. 38) имѣетъ чрезвычайно большое сходство съ водоспускомъ Копайскаго озера. Такъ называемыя циклопскія стѣны, часто встрѣчающіяся въ Италіи, преимущественно въ Этруріи, въ Умбріи, въ Лаціумѣ и въ Сабинѣ, рѣшительно принадлежатъ по своему устройству къ самымъ древнимъ италійскимъ сооруженіямъ, хотя бо́льшая часть изъ уцѣлѣвшихъ до настоящаго времени, по всему вѣроятію, принадлежитъ къ позднѣйшей эпохѣ, а нѣкоторыя изъ нихъ были возведены несомнѣнно лишь въ седьмомъ столѣтіи отъ основанія Рима. Эти стѣны, подобно греческимъ, частію грубо сложены изъ большихъ неотесанныхъ каменныхъ глыбъ съ всунутыми въ промежуткахъ болѣе мелкими камнями, частію состоятъ изъ сложенныхъ горизонтально квадратныхъ брусьевъ^[9], частію сдѣланы изъ глыбъ, обтесанныхъ въ формѣ многоугольниковъ, которые плотно складываются одни съ другими; выборъ которой-либо изъ этихъ системъ зависѣлъ отъ матеріала, поэтому въ Римѣ, гдѣ въ древнѣйшія времена употреблялся только туфъ, вовсе не встрѣчается многоугольная кладка. Сходство двухъ первыхъ простѣйшихъ системъ можетъ быть объяснено сходствомъ строительнаго матеріала и цѣли построекъ, но едва-ли можно приписывать простой случайности тотъ фактъ, что какъ въ италійскіхъ такъ и въ греческихъ крѣпостяхъ стѣны искусно складывались изъ многоугольныхъ камней, а къ ихъ воротамъ вела дорога, обыкновенно заворачивавшая въ лѣво и тѣмъ доставлявшая осажденнымъ возможность нападать на ничѣмъ неприкрытый правый флангъ непріятеля. Не лишено значенія и то, что настоящая полигональная постройка стѣнъ была въ употребленіи въ той части Италіи, которая хотя и не была покорена Эллинами, но находилась въ оживленныхъ съ ними сношеніяхъ, и что такого рода постройки встрѣчаются въ Этруріи только въ Пирги и въ лежащихъ неподалеку оттуда городахъ Козѣ и Сатурніи; а такъ какъ система, по которой были построены стѣны въ Пирги, вмѣстѣ съ знаменательнымъ именемъ этого города («Башни») могутъ такъ-же несомнѣнно быть приписаны Грекамъ, какъ и постройка стѣнъ въ Тиринтѣ, то въ высшей степени вѣроятно, что это была еще одна изъ тѣхъ моделей, по которымъ Италійцы учились строить стѣны. Наконецъ и самый храмъ, называвшійся во времена имперіи тусканскимъ и считавшійся по своему архитектурному стилю однороднымъ съ различными греческими храмовыми сооруженіями, былъ вообще похожъ на греческій, такъ какъ заключалъ въ себѣ по обыкновенію четырехъ-угольное обнесенное стѣной пространство съ косою крышей, которая вздымалась высоко, опираясь на стѣны и на колонны; и по своимъ частностямъ, въ особенности по формѣ самыхъ колоннъ и по ихъ архитектурнымъ деталямъ, этотъ храмъ вообще находился въ зависимости отъ греческой схемы. Въ виду всего сказаннаго весьма вѣроятно и само по себѣ правдоподобно, что италійское зодчество ограничивалось до соприкосновенія съ эллинскимъ деревянными хижинами, засѣками и земляными или каменными насыпями, а каменныя постройки появились по поданному Греками примѣру и благодаря ихъ улучшеннымъ орудіямъ. Едва-ли можно сомнѣваться въ томъ, что именно у Грековъ Италійцы научились употреблять желѣзо и заимствовали приготовленіе цемента (cal(e)x, calecare отъ χάλιξ), военную машину (machina μηχανή), землемѣрный шестъ (groma — извращеніе отъ γνώμων γνῶμα) и искуственный затворъ въ видѣ рѣшетки (clatri ϰλῇϑρον). Поэтому едва-ли можетъ итти рѣчь о національной италійской архитектурѣ: исключеніемъ можетъ служить только то, что въ постройкѣ италійскихъ деревянныхъ жилищъ, наряду съ разными нововведеніями, вызванными греческимъ вліяніемъ, все-таки сохранились или впервые развились нѣкоторыя оригинальныя особенности, впослѣдствіи повліявшія и на сооруженіе италійскихъ храмовъ. Но улучшенія въ постройкѣ жилищъ исходили въ Италіи отъ Этрусковъ. Латины и даже Сабеллы еще упорно придерживались старинной формы деревянныхъ хижинъ и добраго стариннаго обыкновенія отводить и богу и духу не посвященное имъ жилище, а только посвященное имъ пространство, — между тѣмъ какъ Этруски уже начали артистически перестроивать свои дома и воздвигать по образцу человѣческихъ жилищъ для бога храмъ, а для духа могильную комнату. Что въ Лаціумѣ приступили къ такимъ роскошнымъ постройкамъ подъ вліяніемъ Этрусковъ, доказывается тѣмъ, что древнѣйшая архитектура храмовъ и домовъ называлась тусканской^[10]. Что́ касается характера этого позаимствованія, то пожалуй и греческій храмъ подражалъ внѣшнимъ очертаніямъ палатки или дома: но онъ строился изъ каменныхъ плитъ и покрывался черепицей, а изъ того правила, что при его постройкѣ слѣдовало употреблять въ дѣло камень и обожженую глину, развились для него законы необходимости и красоты. Напротивъ того Этруски никогда ни усвоивали рѣзкаго греческаго различія между человѣческимъ жилищемъ, которое должно быть построено изъ дерева, и жилищемъ боговъ, которое должно быть построено изъ камня. Отличительными особенностями тусканскаго храма были: основной планъ, болѣе приближающійся къ формѣ квадрата; болѣе высокій фронтонъ; болѣе широкія промежуточныя пространства между колоннами; въ особенности болѣе высокіе откосы и концы кровельныхъ балокъ, далеко выдвигающіеся надъ колоннами, которыя поддерживаютъ крышу; — все это происходило отъ болѣе близкаго сходства храмовъ съ человѣческими жилищами и отъ особенныхъ условій деревянныхъ построекъ.

Пластика въ Италіи. Пластика и живопись моложе архитектуры; надо прежде всего построить домъ, а потомъ уже украшать его фронтонъ и стѣны. Трудно повѣрить, чтобъ эти искуства вошли въ ходъ въ Италіи въ эпоху римскихъ царей; только въ Этруріи, гдѣ торговля и морскіе разбои рано накопили большія богатства, могло въ болѣе раннюю пору появиться художество или, вѣрнѣе сказать, художническое ремесло. Пересаженное въ Этрурію греческое искуство, — какъ это доказываетъ его копія, — еще стояло на самой первоначальной ступени, и весьма вѣроятно, что Этруски научились у Грековъ приготовлять издѣлія изъ глины и изъ металловъ не много времени спустя послѣ того, какъ заимствовали отъ нихъ-же азбуку. О мастерствѣ Этрусковъ въ эту эпоху даютъ намъ не очень высокое понятіе серебряныя монеты Популоніи — эти едва-ли не единственныя произведенія, которыя можно отнести къ тѣмъ временамъ съ нѣкоторой достовѣрностью; однако нѣтъ ничего невозможнаго въ томъ, что именно къ этой древней эпохѣ принадлежатъ тѣ бронзовыя издѣлія Этрусковъ, которыя такъ высоко цѣнились позднѣйшими знатоками; и этрусскія издѣлія изъ обожженой глины (terra cottа), конечно, не были плохи, такъ какъ въ Вейяхъ заказывались стоявшія въ римскихъ храмахъ древнія скульптурныя вещи изъ жженой глины, какъ напримѣръ статуя капитолійскаго Юпитера и четверка лошадей на крышѣ того-же храма, и вообще всѣ подобнаго рода произведенія, украшавшія крыши храмовъ, считались у позднѣйшихъ Римлянъ «тусканскими издѣліями». — Напротивъ того, у Италійцевъ, и не только у сабельскихъ племенъ, но даже у латинскихъ, только что зарождались въ то время настоящее ваяніе и живопись. Ихъ лучшія художественныя произведенія, какъ кажется, изготовлялись въ чужихъ краяхъ. О глиняныхъ статуяхъ, какъ полагаютъ, сдѣланныхъ въ Вейяхъ, только-что было упомянуто, а новѣйшія раскопки доказали, что бронзовыя издѣлія, изготовлявшіяся въ Этруріи и носившія на себѣ этрусскія надписи, были въ ходу если не во всемъ Лаціумѣ, то по меньшей мѣрѣ въ Пренестѣ. Статуя Діаны, стоявшая въ римско-латинскомъ союзномъ храмѣ на Авентинѣ и считавшаяся въ Римѣ самымъ древнимъ изъ всѣхъ изображеній боговъ^[11], имѣла очень близкое сходство съ находившейся въ Массаліи статуей эфесской Артемиды и вѣроятно была сдѣлана въ Элеѣ или въ Массаліи. Только издревле существовавшіе въ Римѣ цехи горшечниковъ, мѣдниковъ и золотыхъ дѣлъ мастеровъ (стр. 191) и свидѣтельствуютъ о существованіи у Римлянъ собственнаго ваянія и живописи; но объ искуствѣ этихъ мастеровъ мы уже на можемъ составить себѣ общаго понятія.

Связь между художествами Этрусковъ и Италійцевъ и художническія дарованія этихъ народовъ. Если мы попытаемся сдѣлать историческіе выводы изъ этого запаса свѣдѣній о древнемъ искуствѣ и о его практическомъ примѣненіи, то для насъ прежде всего будетъ ясно, что италійское искуство точно такъ-же, какъ италійскія мѣры и италійская письменность, развились не подъ финикійскимъ вліяніемъ, а исключительно подъ эллинскимъ. Между всѣми направленіями италійскаго искуства нѣтъ ни одного, которое не имѣло-бы своего ясно опредѣленнаго образца въ древнемъ греческомъ искуствѣ; въ этомъ отношеніи совершенно согласно съ истиной народное сказаніе, которое приписываетъ изготовленіе раскрашенныхъ глиняныхъ изваяній — этотъ, безъ сомнѣнія, самый древній видъ италійскаго искуства — тремъ греческимъ художникамъ «скульптору», «приспособителю» и «рисовальщику» — Эвхейру, Діопу и Эвграмму, хотя и болѣе, чѣмъ сомнительно, чтобъ это искуство было занесено первоначально изъ Коринѳа и прежде всего въ городъ Тарквиніи. На непосредственное подражаніе восточнымъ образцамъ такъ-же мало указаній, какъ и на существованіе самостоятельно развившихся художественныхъ формъ; хотя этрусскіе рѣзчики на камнѣ держались древнѣйшей египетской формы жуковъ и скарабеевъ, но скарабеи съ раннихъ поръ вырѣзывались и въ Греціи (въ Эгинѣ былъ найденъ такой вырѣзанный на камнѣ жукъ съ очень древней греческой надписью) и, стало-быть, легко могли быть занесены къ Этрускамъ Греками. У Финикіянъ, быть можетъ, что́-нибудь и покупали, но учились только у Грековъ. — На возникающій за тѣмъ вопросъ, отъ котораго изъ греческихъ племенъ Этруски прежде всего получили свои художественные образцы, мы не въ состояніи дать категорическаго отвѣта; однако между этрусскимъ искуствомъ и древнѣйшимъ аттическимъ существуютъ замѣчательныя соотношенія. Три вида искуства, которые въ Этруріи, по меньшей мѣрѣ въ болѣе позднюю пору, были въ большомъ ходу, а въ Греціи были въ очень ограниченномъ употребленіи — раскрашиваніе надгробныхъ памятниковъ, рисовка на зеркалахъ и рѣзьба на камнѣ до сихъ поръ встрѣчались на греческой почвѣ только въ Аѳинахъ и въ Эгинѣ. Тускскій храмъ не соотвѣтствуетъ въ точности ни дорическому ни іоническому; но этрусскій стиль подходитъ къ болѣе новому іоническому въ своихъ самыхъ важныхъ отличительныхъ особенностяхъ — въ томъ, что мѣсто въ храмѣ, гдѣ ставились статуи боговъ (cella), обносилось рядомъ колоннъ, и въ томъ, что подъ каждой изъ этихъ колоннъ былъ особый пьедесталъ; даже окрашенный примѣсью дорическаго элемента, іонійско-аттическій архитектурный стиль подходитъ въ своихъ общихъ чертахъ къ этрусскому стилю болѣе чѣмъ какой-либо другой греческій. О художественныхъ соприкосновеніяхъ Лаціума съ чужеземцами нѣтъ почти никакихъ достовѣрныхъ историческихъ указаній; но такъ какъ уже само по себѣ ясно, что заимствованіе художественныхъ образцовъ находится въ зависимости вообще отъ торговыхъ и другихъ сношеній, то можно съ увѣренностью утверждать, что жившіе въ Кампаніи и въ Сициліи Эллины были наставниками Латиновъ и въ азбукѣ и въ искуствахъ, а сходство авентинской Діаны съ эфесской Артемидой по меньшей мѣрѣ этому не противорѣчитъ. Кромѣ того древнее этрусское искуство, натурально, служило образцомъ и для Лаціума, а что́ касается сабельскихъ племенъ, то если къ нимъ и дошли греческое зодчество и ваяніе, то дошли, подобно греческой азбукѣ, не иначе, какъ черезъ посредство болѣе западныхъ италійскихъ племенъ. — Наконецъ, если бы было нужно опредѣлить степень артистическихъ способностей, которыми были одарены различныя италійскія племена, то мы могли бы уже теперь считать несомнѣнно доказаннымъ тотъ фактъ, который становится еще гораздо болѣе яснымъ въ позднѣйшихъ фазисахъ исторіи искуства — что хотя Этруски стали ранѣе другихъ заниматься искуствами и превосходили другихъ количествомъ и богатствомъ своихъ издѣлій, но ихъ издѣлія были ниже латинскихъ, и сабельскихъ какъ по своей практической пригодности и пользѣ, такъ и по своей мысли и красотѣ. До сихъ поръ это обнаруживалось только въ архитектурѣ. Столько-же цѣлесообразная, сколько красивая, полигональная кладка стѣнъ часто встрѣчается въ Лаціумѣ и въ лежащихъ за Лаціумомъ внутреннихъ странахъ, а въ Этруріи она встрѣчается рѣдко и даже стѣны города Цере не сложены изъ многоугольныхъ камней. Даже въ томъ религіозномъ уваженіи, которое питали въ Лаціумѣ къ аркѣ (стр. 164) и къ мосту (стр. 168) и которое достойно вниманія даже съ точки зрѣнія исторіи искуствъ, мы въ правѣ усматривать зачатки позднѣйшихъ римскихъ водопроводовъ и консульскихъ дорогъ. Напротивъ того, Этруски, воспроизводя стиль великолѣпныхъ эллинскихъ построекъ, испортили его, такъ какъ не совсѣмъ искусно примѣнили къ деревяннымъ постройкамъ правила, установленныя для построекъ каменныхъ, а вводя очень нависшія крыши и широкіе промежутки между колоннами, придали своимъ храмамъ, — по выраженію одного древняго архитектора, — видъ «широкихъ, низенькихъ, сплюснутыхъ и неуклюжихъ» зданій. Латины нашли въ богатомъ запасѣ греческаго искуства лишь очень немного такого матеріала, который былъ однороденъ съ ихъ сильной склонностью къ реализму; но то, что́ они оттуда заимствовали, было ими усвоено въ своей основной идеѣ и вполнѣ, а въ развитіи полигональной кладки стѣнъ они, какъ кажется, даже превзошли своихъ наставниковъ; но этрусское искуство представляетъ замѣчательный образчикъ такой ловкости, которая и была пріобрѣтена и поддерживалась какъ ремесло, и которая такъ-же мало, какъ ловкость Китайцевъ, свидѣтельствуетъ даже только о геніальной воспріимчивости. Подобно тому, какъ давно уже перестали считать этрусское искуство за источникъ происхожденія греческаго искуства, наконецъ придется волей-неволей согласиться и съ тѣмъ, что въ исторіи италійскаго искуства Этруски должны занимать не первое мѣсто, а послѣднее.

Примѣчанія.

1. Такъ Старшій Катонъ сообщаетъ [De re rust. 160] очень дѣйствительный противъ вывиховъ заговоръ: hauat hauat hauat ista pista sista damia bodannaustra, который, по всему вѣроятію, былъ такъ же непонятенъ для своего изобрѣтателя, какъ и для насъ. Само собой разумѣется, что встрѣчаются и понятныя формулы заговора; такъ напр. чтобъ избавиться отъ ломоты, нужно было подумать о комъ-нибудь, ничего не ѣвши, трижды девять разъ дотронуться до земли и плюнуть, а за тѣмъ сказать: „Я думаю о тебѣ, вылечи мои ноги. Земля возьми болѣзнь, а здоровье оставь здѣсь“ [terra pestem teneto salus hic maneto. Варронъ, De re rust. 1, 2, 27].
2. Nos, Lares, iuvate! Ne veluem [=malam luem] ruem [=ruinam], Mamers, sinas incurrere in plures! Saturesto, fere Mars! In limen insili! sta! verbera [limen?] Semones alterni advocate cunctos! Nos, Mamers, iuvato! Tripudia! Каждая изъ первыхъ пяти строкъ повторяется по три раза, а послѣднее восклицаніе пять разъ. За точность перевода нельзя поручиться, въ особенности перевода третьей строки. — Три надписи квиринальскаго глинянаго сосуда [стр. 213, прим.] гласятъ: ioue sat deiuosqoi med mitat nei ted endo gosmis uirgo sied — asted noisi ope toitesiai pakariuois — duenos med feked [=bonus me fecit] enmanom einom dze noine [вѣроятно — die noni] med malo statod. Здѣсь, конечно, можно понять смыслъ только нѣкоторыхъ отдѣльныхъ словъ; главнымъ образомъ замѣчательно то, что здѣсь встрѣчаются въ качествѣ древне-латинскихъ формъ такія, которыя намъ были до тѣхъ поръ извѣстны, какъ умбрскія и оскскія, — какъ напримѣръ прилагательное pacer и частица einom въ значеніи et.
3. Этимъ названіемъ, конечно, обозначается ничто иное, какъ „напѣвъ“, такъ какъ satura была первоначально пѣсня, которую пѣли во время карнавала [стр. 28]. Отъ того-же корня происходитъ названіе бога посѣвовъ — Saeturnus или Saiturnus, впослѣдствіи Saturnus: его праздникъ — Сатурналіи, конечно, былъ чѣмъ-то въ родѣ карнавала и весьма возможно, что преимущественно во время этого праздника разыгрывались фарсы. Но мы не имѣемъ никакихъ доказательствъ связи между Сатурой и Сатурналіями; поэтому слѣдуетъ полагать, что непосредственное сопоставленіе такъ называемаго versus saturnius съ богомъ Сатурномъ и находящееся съ нимъ въ связи удлинненіе перваго слога были дѣломъ болѣе поздней эпохи.
4. Разсказъ о томъ, что „римскіе мальчики когда-то получали этрусское образованіе точно такъ, какъ впослѣдствіи получали образованіе греческое“ [Ливій, 9, 36] несовмѣстимъ съ нашими свѣдѣніями о коренномъ характерѣ воспитанія римскаго юношества; да и трудно себѣ представить, чему могли-бы научиться римскіе мальчики въ Этруріи. Даже самые ревностные изъ теперешнихъ сторонниковъ Тагесовскаго культа не будутъ утверждать, что изученіе этрусскаго языка играло въ то время въ Римѣ почти такую же роль, какую играетъ въ наше время изученіе французскаго языка; а пониманіе этрусскихъ гаруспицій считалось даже тѣми, кто ими пользовался, за нѣчто позорное для не-Этруска или скорѣе за нѣчто невозможное [Мюллеръ, Этр. 2, 4]. Всѣ эти разсказы были, по всему вѣроятію, извлечены изъ древнѣйшихъ лѣтописей, любившихъ отыскивать причины и послѣдствія событій; а извлекали ихъ тѣ археологи послѣднихъ временъ республики, которые любили все возводить къ Этрускамъ; въ тѣхъ лѣтописяхъ между прочимъ разсказывается по поводу разговора Муція Сцеволы съ Порсеной, что первый изъ нихъ еще въ дѣтствѣ учился этрусскому языку [Донисій 5, 28; Плутархъ, Poplicola 17; сравн. Діонисія 3, 70].
5. Объ употребленіи лиры при богослужебныхъ обрядахъ свидѣтельствуютъ: Цицеронъ, De orat. 3. 51, 197; и Tusc. quaest. 4, 2, 4; Діонисій 7, 72; Аппианъ, Пунич. ист. 66 и надпись у Орелли 2448, сравн. 1803. Она употреблялась и при похоронныхъ пѣсняхъ, nenia [Варронъ у Нонія подъ заголовками nenia и praeficae]. Но тѣмъ не менѣе игра на лирѣ считалась приличной [Сципіонъ у Макробія Saturn. 2, 10 и въ др. м.] Изъ запрещенія музыки въ 639 году были исключены только „латинскіе флейтисты вмѣстѣ съ пѣвцами“, но не музыканты, игравшіе на струнныхъ инструментахъ, и гости пѣли на пирахъ только подъ звуки флейты [Катонъ у Цицерона въ Tusc. quaest., 1, 2, 3. 4, 2, 3; Варронъ у Нонія подъ заголовкомъ assa voce; Горац. Carm. 4, 15, 30]. Квинтиліанъ, утверждая противное [Inst. 1, 10, 20], отнесъ къ частнымъ пирушкамъ то, что Цицеронъ [Dе Orat. 3, 51] разсказываетъ о пиршествахъ боговъ.
6. Городской праздникъ первоначально продолжался только одинъ день, такъ какъ еще въ шестомъ столѣтіи отъ осн. Р. онъ состоялъ изъ длившихся четыре дня сценическихъ представленій и изъ длившихся одинъ день игръ въ циркѣ (Ritschl. parerga I, 313], а сценическія представленія, какъ извѣстно, были прибавлены впослѣдствіи. Что по каждому роду борьбы первоначально происходило только одно состязаніе, видно изъ словъ Ливія 44, 9; а то было нововведеніемъ, что впослѣдствіи въ теченіе одного дня происходили скачки на нѣсколькихъ колесницахъ, число которыхъ доходило до двадцати пяти [Варронъ у Сервія, Georg. 3, 18]. Что изъ-за награды состязались двѣ колесницы и, безъ сомнѣнія, только два всадника и два борца, слѣдуетъ изъ того, что на римскихъ ристалищахъ во всѣ эпохи участвовало въ скачкахъ за одинъ разъ именно столько колесницъ, сколько было такъ-называемыхъ факцій, а такихъ факцій первоначально было только двѣ — бѣлая и красная. Принадлежавшія къ числу игръ цирка конныя состязанія патриційскихъ Эфебовъ, или такъ-называемая Troia, были, какъ извѣстно, возобновлены Цезаремъ; они, безъ сомнѣнія, находились въ связи съ тѣмъ шествіемъ коннаго ополченія, состоявшаго изъ мальчиковъ, о которомъ упоминаетъ Діонисій 7, 72.
7. Vates значитъ прежде всего запѣвало [потому что въ такомъ смыслѣ долженъ быть понимаемъ Vates Саліевъ], а въ своемъ болѣе древнемъ употребленіи подходилъ къ значенію греческаго προϕήτης: это слово принадлежитъ къ сферѣ религіозныхъ обрядовъ, а когда впослѣдствіи стало употребляться для обозначенія поэтовъ, оно все-таки удерживало побочное значеніе Богомъ вдохновленнаго пѣвца и служителя Музъ.
8. Что Ателланы и Фесценнины принадлежали къ сферѣ не кампанскаго и не этрусскаго, а латинскаго искусства, будетъ доказано въ свое время.
9. Такова была постройка Сервіевскихъ стѣнъ. Онѣ состояли частію изъ пристройки къ склонамъ холмовъ, имѣвшей въ толщину до 4 метровъ, частію изъ землянаго вала, который тянулся въ промежуткахъ въ особенности подлѣ Виминала и Квиринала, такъ какъ тамъ на всемъ протяженіи отъ эсквилинскихъ до холмовыхъ воротъ не было никакихъ природныхъ укрѣпленій; къ валу примыкали извнѣ точно такія-же пристройки, какъ и выше упомянутыя. Надъ этими пристройками возвышался брустверъ. Ровъ, имѣвшій по достовѣрнымъ древнимъ указаніямъ 30 футовъ въ глубину и 100 футовъ въ ширину, былъ обведенъ вокругъ насыпи, для которой и была взята изъ этого рва земля. Брустверъ нигдѣ не уцѣлѣлъ, а отъ пристроекъ въ послѣднее время найдены огромные остатки. Онѣ сложены изъ глыбъ туфа, которыя обтесаны въ формѣ длинныхъ прямоугольниковъ и имѣютъ въ вышину и въ ширину 60 сентиметровъ [=2 римскихъ фута], между тѣмъ какъ ихъ длина не одинакова: отъ 70 сентиметровъ она доходитъ до 3 метровъ; эти прямоугольники сложены безъ цемента въ нѣсколько рядовъ, поперемѣнно то своей длинною стороною вверхъ, то болѣе короткой. — Найденная въ 1862 году въ виллѣ Негрони, часть Сервіевской стѣны подлѣ Виминальскихъ воротъ построена на фундаментѣ, который состоитъ изъ громадныхъ глыбъ туфа отъ 3 до 4 метровъ въ вышину и въ ширину; внѣшняя стѣна была построена на этомъ фундаментѣ изъ глыбъ того-же матеріала и той-же величины, какія мы находимъ и въ другихъ мѣстахъ этихъ стѣнъ. Насыпанный изнутри земляной валъ, какъ кажется, имѣлъ на верхней площади ширину почти въ 13 метровъ или съ избыткомъ въ 40 римскихъ футовъ, а вся стѣна вмѣстѣ съ внѣшней стѣной, сложенной изъ плитъ, имѣла въ ширину до 15 метровъ или 50 римск. футовъ. Связанныя желѣзными скобами глыбы пеперина были прибавлены при позднѣйшихъ дополнительныхъ работахъ. — Съ Сервіевскими стѣнами въ сущности однородны и тѣ, которыя были найдены въ Vigna Nussiner на склонѣ Палатина къ Капитолію и въ нѣкоторыхъ другихъ мѣстахъ Палатина: Іорданъ [Topographie 2, 173], вѣроятно, не безъ основанія призналъ ихъ за остатки стѣны палатинскаго Рима.
10. Ratio Tuscanica; cavum aedium Tuscanicum.
11. Когда Варронъ [у св. Августина De civit. dei 4, 31; сравн. Плутарха, Нума 8] говорилъ, что Римляне въ теченіе слишкомъ 170 лѣтъ покланялись богамъ, не имѣя ихъ изображеній, то онъ, очевидно, имѣлъ въ виду это древнее скульптурное произведеніе, которое было освящено, по условно-принятой хронологіи, между 176 и 219 годами отъ осн. Р. и, безъ сомнѣнія, было первымъ божескимъ изображеніемъ, объ освященіи котораго упоминали находившіеся въ рукахъ у Варрона источники. Сравн. выше стр. 215.