Солнце быстро поднималось въ бирюзовую высь безоблачнаго неба, обѣщая жаркій день.
Оно заливало яркимъ блескомъ и эти зеркальныя, совсѣмъ заштилевшія, приглубыя севастопольскія бухты, далеко врѣзавшіяся въ берега, и стоявшіе на рейдѣ многочисленные военные корабли, фрегаты, бриги, шкуны и тендера прежняго черноморскаго флота, и красавецъ Севастополь, поднимавшійся надъ моремъ въ видѣ амфитеатра и сверкавшій своими фортами, церквами, домами и домиками слободокъ среди зеленыхъ купъ садовъ, бульваровъ и окрестныхъ хуторовъ.
Былъ шестой часъ на исходѣ прелестнаго августовскаго утра.
На корабляхъ давно уже кипѣла работа.
Къ подъему флаговъ, то-есть къ восьми часамъ, всѣ суда приводили въ тотъ обычный щегольскій видъ умопомрачающей чистоты и безукоризненнаго порядка, какимъ вообще отличались суда черноморскаго флота.
Съ ранняго утра тысячи матросскихъ рукъ терли, мыли, скоблили, оттирали или, по выраженію матросовъ, „наводили чистоту“ на палубы, на пушки, на мѣдь,—словомъ, на все, что было на палубахъ и подъ ними до самаго трюма.
Давно работали въ докахъ, адмиралтействѣ, въ разныхъ портовыхъ мастерскихъ, расположенныхъ по берегу. Среди грохота молотковъ и лязга пилъ порою раздавалась дружная „дубинушка“, при которой русскіе люди какъ-то спорѣе поднимаютъ тяжести и ворочаютъ громадныя бревна.
Опустѣли и мрачные блокшивы, стоявшіе на мертвыхъ якоряхъ и, словно прокаженные, вдали отъ другихъ судовъ, въ самой глубинѣ корабельной бухты.
Это—плавучіе „мертвые дома“.
Подневольные жильцы ихъ, арестанты военно-арестантскихъ ротъ, съ четырехъ часовъ уже разведены по разнымъ работамъ.
Въ толстыхъ холщевыхъ рубахахъ и такихъ же штанахъ, въ уродливыхъ сѣрыхъ шапкахъ на бритыхъ головахъ, они прошли, звякая кандалами, нѣсколькими партіями, въ сопровожденіи конвойныхъ солдатъ, по пустымъ еще улицамъ и возвратятся домой только вечеромъ, когда наступитъ прохлада, и „весь городъ“ высыпетъ на бульвары и Графскую пристань.
И тогда во мракѣ чудной южной ночи эти блокшивы замигаютъ огоньками фонарей, и среди тишины бухты раздадутся протяжные оклики часовыхъ, каждыя пять минутъ одинъ за другимъ выкрикивающихъ: „слу-шай!“
Проснулись и слободки, окаймлявшія городъ, съ ихъ маленькими бѣлыми, похожими на мазанки, домами, населенными преимущѣственно семьями отставныхъ и служащихъ матросовъ, артиллерійскихъ солдатъ, казенныхъ мастеровыхъ и вообще бѣднымъ, рабочимъ людомъ.
Рынокъ,—этотъ клубъ большинства населенія—расположенный у артиллерійской бухты, давно кишѣлъ народомъ.
Шумныя и оживлѣнныя кучки толкались между ларьками, среди мясныхъ, телячьихъ и бараньихъ тушъ, куръ, утокъ и разной дичи, среди массы зелени и разнообразныхъ овощей юга,—горъ арбузовъ и пахучихъ дынь и множества фруктовъ, привезенныхъ изъ ближнихъ садовъ. Торговали, кричали и сердились. Тутъ же дѣлились послѣдними новостями и сбывали поношенное платье и старую обувь.
У самаго берега бухты стояли рыбачьи суда сосѣдняго городка Балаклавы со свѣжею рыбой. Какой только не было! И камбала, и скумбрія, и жирная кефаль, и бычки, и маленькая золотистая султанка, которую лакомки считаютъ за самую вкусную рыбу Чернаго моря. Только что наловленныя устрицы лежали въ корзинкахъ и предлагались поварамъ и кухаркамъ.
Тутъ же, рядомъ съ рыбнымъ рынкомъ, въ прозрачной, словно хрусталь, водѣ заливчика бухты, отливавшей изумрудомъ, купалась толпа мальчишекъ. Съ веселымъ смѣхомъ бросались они въ воду, плескались, обдавали одинъ другого брызгами, плавали и ныряли, словно утки, соревнуя въ своемъ искусствѣ другъ передъ другомъ и передъ глазѣющей публикой.
Надъ рынкомъ, залитымъ блескомъ веселаго южнаго солнца, стоялъ непрерывный говоръ толпы. Рѣчь изобиловала неправильностями языка южныхъ городовъ и звучала мягкимъ тономъ малороссійскаго акцента. Среди этой рѣчи порой выдѣлялось торопливое, громкое и въ то же время вкрадчивое „сюсюканье“ продавцовъ рыбы и устрицъ, халвы и рахатлукума—этихъ увлекающихся балаклавскихъ грековъ съ ихъ смуглыми, мясистыми лицами, горбатыми носами, черными съ поволокой глазами, напоминающими крупныя маслины, и съ быстрыми жестами оголенныхъ мускулистыхъ рукъ цвѣта темной бронзы. Слышались и гортанные звуки татаръ, сидѣвшихъ на корточкахъ у корзинъ съ грушами, виноградомъ и яблоками, съ выраженіемъ горделиваго безстрастія на своихъ красивыхъ лицахъ съ классическими чертами, напоминающими о чистой арійской крови ихъ предковъ—генуэзцевъ и грековъ, когда-то жившихъ въ Крыму. Порой разносились, покрывая говоръ толпы, отчаянныя клятвы „дамъ рынка“—бойкихъ, задорныхъ торговокъ-матросокъ—и ихъ энергичная брань, приправленная самыми великорусскими импровизаціями, которымъ могъ бы позавидовать любой боцманъ, и вызывавшими громкій и сочувственный смѣхъ рыночной публики.
Все здѣсь жило полною жизнью большого и оживленнаго морского города.
Никто, разумѣется, въ этой шумной толпѣ и не предвидѣлъ, что скоро Севастополь будетъ въ развалинахъ и что эти прелестныя и оживленныя бухты опустѣютъ и на поверхности рейда, гдѣ стоитъ теперь черноморскій флотъ, будутъ торчать, словно кресты надъ могилами, верхушки мачтъ потопленныхъ кораблей.Въ началѣ восьмого часа этого веселаго, свѣтлаго утра, въ дѣтской большого казеннаго дома командира порта и севастопольскаго военнаго губернатора худенькій мальчикъ, лѣтъ восьми или девяти, съ необыкновенно подвижнымъ лицомъ и бойкими карими глазами, торопливо оканчивалъ свой туалетъ при помощи старой няни Агаѳьи.
— Да ну же скорѣй, няня! Ты всегда копаешься!—нетерпѣливо и властно говорилъ мальчикъ въ то время, какъ низенькая и коренастая Агаѳья расчесывала, не спѣша, его кудрявые, непокорные, густые каштановые волосы.
— Ишь, вѣдь, попрыгунъ!.. Ни минуты не постоитъ смирно. Всегда торопится точно на пожаръ,—ворчала няня, любовно посматривая въ то же время на своего любимца.—Да не вертись же, говорятъ. Такъ тебя и не причесать. Будешь нечесаный, какъ уличный мальчишка.
Но мальчикъ, видимо не особенно тронутый такими замѣчаніями и испытывавший неодолимую тоску отъ долгаго чесанія, когда солнце такъ весело играетъ въ комнатѣ и въ растворенное окно врывается струя свѣжаго воздуха вмѣстѣ съ ароматомъ цвѣтовъ сада, уже выдернулъ не вполнѣ причесанную кудрявую голову изъ рукъ няни и, улыбающійся, жизнерадостный и веселый, сталъ быстро надѣвать курточку.
— Дай хоть пригладить вихры, Васенька.
— И такъ хорошо, няня.
— Нечего сказать: хорошо!.. Адмиральскій сынъ, и торчатъ вихры. Не бойсь, папенька замѣтитъ—не похвалитъ.
Вася уже не слыхалъ послѣднихъ словъ няни Агаѳьи, которую любилъ и не ставилъ ни въ грошъ, зная, что она вполнѣ въ его рукахъ и исполнитъ всѣ его прихоти. Онъ выскочилъ изъ дѣтской, на ходу застегивая курточку и, пробѣжавъ анфиладу комнатъ, остановился у запертыхъ дверей кабинета.
Веселое лицо мальчика тотчасъ же приняло тревожное выраженіе. Онъ нѣсколько секундъ простоялъ у дверей, не рѣшаясь войти, и въ головѣ его пробѣжала обычная мысль о томъ, что ходить каждое утро къ отцу для того, чтобъ пожелать ему добраго утра—весьма непріятная обязанность, безъ которой можно бы и обойтись.
„А, все-таки, нужно“,—мысленно проговорилъ онъ и, тихо пріотворивъ двери, вошелъ.
Въ большомъ кабинетѣ, у письменнаго стола, сидѣлъ, опустивъ глаза на бумаги, худощавый, высокій старикъ въ лѣтнемъ халатѣ, съ гладко выбритыми морщинистыми щеками, отливавшими здоровымъ румянцемъ, причесанный по-старинному, съ высокимъ кокомъ темныхъ, чуть-чуть сѣдѣвшихъ волосъ, который возвышался посрединѣ головы въ родѣ пѣтушинаго гребня. Короткіе подстриженные сѣдые усы торчали щетинкой.
Эти колючіе „тараканьи“ усы всегда особенно пугали мальчика, наводя на него трепетъ, когда они нервно и быстро двигались, обнаруживая вмѣстѣ съ подергиваніемъ плечъ и движеніемъ скулъ дурное расположеніе духа суроваго и непреклоннаго адмирала, котораго рѣшительно всѣ въ домѣ, начиная съ адмиральши, боялись какъ огня.
— Добраго утра, папенька!—тихо, совсѣмъ тихо,—проговорилъ дрогнувшимъ отъ волненья голосомъ Вася, приблизившись къ письменному столу и не спуская съ отца замирающаго, словно бы очарованнаго взгляда, полнаго того выраженія, какое бываетъ въ глазахъ у маленькой птички, увидавшей передъ собою ястреба.
Слыхалъ ли отецъ привѣтствіе сына и нарочно, какъ это случалось не разъ, не обращалъ на него ни малѣйшаго вниманія, заставляя мальчика недвижно стоять у стола безконечную минуту, другую,—или, занятый бумагами, дѣйствительно не замѣчалъ Васи, трудно было рѣшить, но онъ не поворачивалъ головы.
Такъ прошло нѣсколько долгихъ секундъ.
А въ раскрытыя окна кабинета, полнаго прохлады, глядѣли густыя акаціи и тѣнистые, раскидистые орѣшники, не пропускавшіе лучей солнца, съ крупными грецкими орѣхами въ зеленой скорлупѣ, и невольно напоминали Васѣ о томъ, что тамъ, въ верхнемъ саду, вдали отъ дома, его ждутъ многія удовольствія, радости и пріятныя встрѣчи, о которыхъ никто изъ домашнихъ и не догадывался.
А усы отца стояли неподвижно, и скулы морщинистыхъ щекъ не двигались.
И мальчикъ, ощутивъ приливъ мужества, рѣшился снова проговорить, нѣсколько повышая свой мягкій высокій тенорокъ:
— Добраго утра, папенька!
Быстрымъ энергичнымъ движеніемъ адмиралъ вскинулъ голову и остановилъ серьезный, сосредоточенный и, казалось, недовольный взглядъ на своемъ младшемъ сынѣ—Веніаминѣ семьи.
И что-то мягкое и даже нѣжное на мгновеніе смягчило эти суровыя черты и засвѣтилось въ этихъ маленькихъ сѣрыхъ глазахъ, властныхъ и острыхъ, сохранившихъ, несмотря на то, что адмиралу было шестьдесятъ лѣтъ, живость, энергію и блескъ молодости.
— Здравствуй!—отрывисто и рѣзко проговорилъ адмиралъ.
И, противъ обыкновенія, вмѣсто того, чтобы кивнуть головой, давая этимъ знать, что мальчикъ можетъ уйти, онъ сегодня потрепалъ своей костлявой рукой по заалѣвшей щекѣ сына и продолжалъ тѣмъ же рѣзкимъ повелительнымъ тономъ:
— Здоровъ, конечно? Скоро въ Одессу… учиться. Перваго сентября поѣдешь на пароходѣ. Ну, ступай!
Вася не заставилъ себя ждать.
Онъ быстро исчезъ изъ кабинета и облегченно и радостно вздохнулъ, точно освободившись отъ какой-то тяжести, когда очутился въ диванной, рядомъ со спальной матери, которая, какъ и сестры, еще спала.
Наскоро выпивъ стаканъ молока, приготовленный няней Агаѳьей, онъ сунулъ въ карманъ незамѣтно отъ няньки нѣсколько кусковъ сахара и бросился въ садъ.
Миновавъ цвѣтники, оранжереи и теплицы нижняго сада, онъ торопливо перепрыгивалъ ступеньки небольшихъ лѣстницъ, отдѣляющихъ террасу отъ огромнаго сада, длинныя аллеи котораго окаймлялись густыми шпалерами винограда, а на грядахъ, расположенныхъ по самой срединѣ террасъ и обложенныхъ красиво дерномъ, росли правильными рядами всевозможныя фруктовыя деревья, полныя крупныхъ пушистыхъ персиковъ, сочныхъ грушъ, большихъ желтыхъ и зеленыхъ сливъ, янтарныхъ ранетовъ, миндаля, грецкихъ орѣховъ и бѣлой и красной шелковицы.
Этотъ громадный, возвышавшійся террасами, садъ, выходившій на три улицы и обнесенный вокругъ каменной стѣной, съ его роскошными цвѣтниками у дома, съ оранжереями, теплицами, съ его бесѣдками, обвитыми пахучими цвѣтами и большимъ деревяннымъ бельведеромъ, откуда открывался чудный видъ на Севастополь и его окрестности и откуда, годъ спустя, Вася въ подзорную трубу смотрѣлъ, какъ двигались французскія войска длинной синѣющей лентой черезъ Инкерманскую долину, направляясь къ южной сторонѣ города,—этотъ садъ содержался въ образцовомъ порядкѣ и сіялъ чистотой, плѣняя глаза, главнымъ образомъ, благодаря работѣ арестантовъ.
Партія ихъ, человѣкъ въ двѣнадцать, пятнадцать, раннимъ утромъ, какъ только солнце поднималось надъ городомъ, входила въ большую калитку верхняго сада съ задней улицы и работала въ немъ часовъ до трехъ или до четырехъ, пока двое конвойныхъ солдатиковъ дремали, опершись на ружья, у калитки или гдѣ-нибудь въ саду.
Арестанты, приходившіе ежедневно, кромѣ праздниковъ, на работу въ садъ командира порта, обыкновенно были одни и тѣ же. Они таскали откуда-то ушаты съ водой, поливали цвѣтники и гряды, пололи траву, подстригали деревья, мели дорожки, посыпали аллеи свѣжимъ гравіемъ и потомъ утрамбовывали ихъ,—однимъ словомъ, дѣлали все, что приказывалъ главный садовникъ, вольно-наемный нѣмецъ, аккуратный Карлъ Карловичъ.
Работа была не изъ тяжелыхъ, и арестанты, повидимому, были довольны, что имъ приходилось заниматься садомъ, и старались изо всѣхъ силъ.
Вотъ къ этимъ-то людямъ, отбывающимъ суровое наказаніе за свои вины, и торопился Вася.
Несмотря на суровое приказаніе матери и сестеръ не только не разговаривать съ этими отверженными людьми, но даже и не подходить къ нимъ близко, мальчикъ весело взбѣгалъ съ террасы на террасу и окидывалъ зоркимъ взглядомъ длинныя аллеи, предвкушая удовольствіе поболтать съ арестантами и попользоваться частью ихъ завтрака—хорошимъ кускомъ краснаго сочнаго арбуза, заѣдая его, какъ арестанты, ломтемъ чернаго хлѣба, круто посыпаннаго солью. И тѣмъ и другимъ они радушно дѣлились съ барчукомъ, наперерывъ угощая его.
Онъ находилъ этотъ завтракъ самымъ лучшимъ на свѣтѣ,—куда вкуснѣе всякихъ изысканныхъ блюдъ, подаваемыхъ у нихъ за обѣдомъ,—а въ компаніи этихъ бритыхъ людей, позвякивающихъ кандалами, чувствовалъ себя несравненно пріятнѣе, веселѣе и свободнѣе, чѣмъ дома, особенно во время обѣдовъ, когда всѣ домашніе сидѣли молчаливые и подавленные, а онъ самъ насильно глоталъ ложки противнаго супа, чтобы не навлечь гнѣва почти всегда суроваго отца, и съ нетерпѣніемъ ждалъ конца обѣда, безмолвный, не смѣя шевельнуться.
Познакомился онъ и сошелся съ арестантами только нынѣшнимъ лѣтомъ, благодаря тому, что бѣгалъ въ садъ одинъ и что вообще за нимъ не было никакого надзора. До этого времени онъ ихъ очень боялся и, забѣгая въ верхній садъ, чтобъ полакомиться фруктами, старался прошмыгнуть мимо нихъ въ почтительномъ отдаленіи и обязательно бѣгомъ. Тогда онъ считалъ всѣхъ этихъ людей въ сѣрыхъ шапкахъ, роющихъ въ саду землю или развозящихъ въ тачкахъ песокъ, способными на всякія злодѣйства, готовыми даже, какъ увѣряла его еще давно няня Агаѳья, когда онъ капризничалъ, унести мальчика и потомъ его зажарить и съѣсть, хотя бы онъ былъ и адмиральскій сынъ. Эти слова няни въ свое время произвели глубокое впечатлѣніе на Васю, несмотря на то, что другія лица, какъ, напримѣръ, мать, сестры и братья, не заходили въ своихъ обвиненіяхъ такъ далеко. По крайней мѣрѣ, онъ ни отъ кого не слыхалъ подтвержденія Агаѳьиныхъ словъ. Но, во всякомъ случаѣ, отзывы, которые иногда, какъ бы мимоходомъ, бросались при мальчикѣ объ арестантахъ, не оставляли ни малѣйшаго сомнѣнія въ томъ, что эти люди совмѣщаютъ въ себѣ столько пороковъ, что и не сосчитать, и еслибъ ихъ выпустить на волю, то они дали бы себя знать! Не даромъ же имъ брѣютъ головы и держатъ въ кандалахъ.
Такъ однажды говорилъ старичекъ-генералъ, пріѣхавшій съ визитомъ къ матери Васи, возмущенный по поводу какой-то жалобы, поданной арестантами на то, что ихъ плохо кормятъ и не даютъ всего, что имъ по закону полагается. Этотъ старичокъ, прикосновенный, кажется, къ дѣлу о растратѣ арестантскихъ суммъ, разумѣется, и не думалъ, что въ скоромъ времени, когда Севастополь будетъ въ опасности передъ непріятелемъ, всѣхъ этихъ арестантовъ выпустятъ на волю и снимутъ съ нихъ кандалы, и они сдѣлаются такими же доблестными защитниками осажденнаго города, какъ и остальные.
Всѣ эти разсказы еще сильнѣе подстрекали любопытство мальчика и, несмотря на страхъ, внушаемый ему этими ужасными людьми, онъ, однако, иногда рѣшался наблюдать ихъ, но, разумѣется, на такомъ разстояніи, чтобы, въ случаѣ какой-либо опасности, дать немедленно тягу.
Ихъ разговоры самаго мирнаго характера, долетавшіе до ушей Васи, добродушное мурлыканье какой-нибудь пѣсенки во время работы и, наконецъ, многіе другія наблюденія совсѣмъ не соотвѣтствовали тому представленію объ арестантахъ, которое имѣлъ мальчикъ съ чужихъ словъ, и нѣсколько поколебали его вѣру въ справедливость показаній няни Агаѳьи.
Особенно поразили его два факта.
Однажды весной онъ увидалъ, какъ одинъ изъ арестантовъ, пожилой, высокій брюнетъ съ сердитымъ взглядомъ большихъ, глубоко-сидящихъ глазъ, съ нависшими черными всклоченными бровями, котораго Вася считалъ самымъ страшнымъ и боялся болѣе другихъ, замѣтивъ выпавшаго изъ гнѣзда крошечнаго воробушка, тотчасъ же подошелъ къ нему, взялъ его и, бережно зажавъ въ рукѣ, полѣзъ на дерево и положилъ на мѣсто къ радости безпокойно вертѣвшейся около и тревожно чирикавшей воробьихи. И когда онъ слѣзъ съ дерева и принялся снова разсыпать изъ тачки на аллею песокъ, лицо его, къ удивленію Васи, свѣтилось лаской и добротой.
Въ другой разъ арестанты нашли въ саду заброшеннаго щенка, маленькаго, облѣзлаго, худого, и отнеслись къ нему съ большою внимательностью и даже нѣжностью. Вася видѣлъ, какъ они совали ему въ ротъ разжеванный мякишъ чернаго хлѣба, какъ положили его въ укромный уголокъ, заботливо прикрывъ его какой-то тряпкой, и слышалъ, какъ они рѣшили взять его съ собою, и это рѣшеніе, видно, обрадовало всѣхъ.
— А то пропадетъ!—замѣтилъ тотъ же страшный арестантъ съ нависшими бровями.—А я, братцы, за нимъ ходить буду, замѣсто, значитъ, няньки!—прибавилъ онъ съ веселымъ смѣхомъ.
По соображеніямъ Васи, эти факты, во всякомъ случаѣ, свидѣтельствовали, что и этимъ страшнымъ людямъ не чужды проявленія добрыхъ чувствъ.
Для разрѣшенія своихъ сомнѣній, Вася вскорѣ обратился къ старому денщику-матросу, Кириллѣ, бывшему у нихъ въ домѣ однимъ изъ лакеевъ, съ вопросомъ: правда ли, что арестанты уносятъ мальчиковъ и потомъ ѣдятъ ихъ?
Вмѣсто отвѣта, Кирилла, человѣкъ вообще солидный, серьезный и даже нѣсколько мрачный, такъ громко разсмѣялся, открывая свои большой ротъ, что Вася даже нѣсколько сконфузился, сообразивши, что попалъ въ просакъ, предложивши, видимо нелѣпый вопросъ.
— Кто это вамъ сказалъ, барчукъ?—спросилъ, наконецъ, Кирилла со смѣхомъ.
— Няня.
— Набрехала она вамъ, Василій Лександрычъ, въ родѣ хавроньи, а вы взяли да и повѣрили! Слыханное ли это дѣло, чтобы, съ позволенія сказать, ѣли человѣковъ? Во всемъ крещеномъ свѣтѣ нѣтъ такого положенія, хоть кого вгодно спросите. Есть, правда, одинъ такой островъ, далеко отсюда, за окіянами, гдѣ вовсе дикіе люди живутъ, похожіе на, обезьяновъ, такъ тѣ взаправду жрутъ, черти, человѣчье мясо. Мнѣ одинъ матросъ сказывалъ, что ходилъ на дальнюю[1] и вездѣ побывалъ. Жрутъ, говоритъ, и крысу, и всякую насѣкомую, и змѣю, и человѣка, ежели чужой къ имъ попадется. Но окромя этого самаго острова нигдѣ этимъ не занимаются, чтобы мальчиковъ ѣсть. А русскій человѣкъ и подавно на это не согласится. Это васъ нянька нарочно пужала. Извѣстно—баба! Не понимаетъ, дурья башка, что брешетъ дитѣ!—пренебрежительнымъ тономъ прибавилъ Кирилла.
— Да я и не повѣрилъ нянѣ. Я самъ знаю, что людей не ѣдятъ!—оправдывался, задѣтый за живое, самолюбивый мальчикъ.
— Я такъ только спросилъ. И я знаю, что арестанты вовсе не страшные!—прибавилъ Вася не вполнѣ однако увѣреннымъ тономъ, втайнѣ желая получить на этотъ счетъ разъясненія такого знающаго человѣка, какимъ онъ считалъ Кириллу.
— Съ чего имъ быть страшными? Такіе же люди, какъ и всѣ мы. Только незадачливые, значитъ, несчастные люди—вотъ и все.
— А за что же они, Кирилла, попали въ арестанты?
— А за разныя дѣла, барчукъ. Они, вѣдь, всѣ изъ солдатъ да изъ матросовъ… Долго ли до грѣха при строгой-то службѣ? Кои и за настоящія, прямо сказать, нехорошія вины… На грабежъ пустился или въ воровствѣ попался… Ну, и избываетъ свой грѣхъ… А кои изъ-за своего непокорнаго карахтера.
— Какъ такъ?—спросилъ Вася, не понимая Кириллу.
— А такъ. Не стерпѣлъ, значитъ, утѣсненіевъ, взбунтовался духомъ отъ боя да порки,—ну, и сдерзничалъ начальству на службѣ—вотъ и арестантская куртка! А то и за пьянство попасть можно, всяко бываетъ! Ты и не ждешь, а вдругъ очутишься въ арестантскихъ ротахъ!
— За что же?
— А за то, ежели, примѣрно, нравный человѣкъ да напорется на какого-нибудь звѣря командира, который поретъ безо всякаго разсудка и за всякій, можно сказать, пустякъ… Терпитъ, терпитъ человѣкъ, да, наконецъ, и не вытерпитъ, да отъ обиды въ сердцахъ и нагрубитъ… Не бойсь, расправа коротка… Проведутъ скрозь строй… вынесутъ замертво и потомъ въ арестанты… И вы, барчукъ, не вѣрьте, что про нихъ нянька брешетъ… И бояться ихъ нечего, и пренебрегать ими не годится… Ихъ жалѣть надо, вотъ что я вамъ скажу, барчукъ!—заключилъ Кирилла.
Послѣ такихъ разъясненій, вполнѣ, казалось, подтверждавшихъ и собственныя наблюденія Васи, онъ значительно меньше сталъ бояться арестантовъ, рисковалъ подходить къ нимъ поближе и вглядывался въ эти самыя обыкновенныя, по большей части, добродушный лица, не имѣющія въ себѣ ничего злодѣйскаго. И они разговаривали, шутили и смѣялись точно такъ, какъ и другіе люди, а ѣли—казалось Васѣ—необыкновенно аппетитно и вкусно.
И однажды, когда Вася жадно глядѣлъ, какъ они утромъ уписывали, запивая водой, ломти чернаго хлѣба, посыпанные солью,—одинъ изъ арестантовъ съ такимъ радушіемъ предложилъ барчуку попробовать „арестантскаго хлѣбца“, что Вася не отказался и съ большимъ удовольствіемъ съѣлъ два ломтя и пробылъ въ ихъ обществѣ. И всѣ смотрѣли на него такъ доброжелательно, такъ ласково, всѣ такъ добродушно говорили съ нимъ, что Вася очень жалѣлъ, когда шабашъ кончился, и арестанты разошлись по работамъ, привѣтливо кивая головами своему гостю.
Съ тѣхъ поръ между адмиральскимъ сыномъ и арестантами завязалось прочное знакомство, о которомъ Вася, разумѣется, благоразумно умалчивалъ, зная, что дома его за это не похвалятъ. И чѣмъ ближе онъ узнавалъ ихъ, тѣмъ болѣе и болѣе убѣждался, что и няня, и мать, и сестры, и старичокъ генералъ—рѣшительно заблуждаются, считая ихъ ужасными людьми. Напротивъ, по мнѣнію Васи, они были славные и добрые, и онъ только удивлялся, за что такихъ людей, которые такъ усердно работали, такъ хорошо къ нему относились, баловали его самодѣльными игрушками и такъ гостепріимно угощали его,—за что, въ самомъ дѣлѣ имъ обрили головы и на ноги надѣли кандалы, лишивъ бѣдныхъ возможности бѣгать, какъ бѣгаетъ онъ.
Вася со всѣми своими новыми знакомыми былъ въ хорошихъ отношеніяхъ, но болѣе всего подружился съ однимъ молодымъ, бѣлокурымъ, небольшого роста, стройнымъ арестантомъ, съ голубыми ласковыми глазами. Онъ не зналъ, за что попалъ этотъ человѣкъ въ арестанты и не интересовался знать, рѣшивъ почему-то, что, вѣрно, не за важную вину.
Онъ чувствовалъ какую-то особенную привязанность къ этому арестанту съ задумчивымъ грустнымъ взглядомъ и за то, что тотъ разсказывалъ отличныя сказки, и за то, что онъ былъ часто грустенъ, и за его мягкій, ласковый голосъ, и за его необыкновенно добрую и пріятную улыбку,—короче, рѣшительно за все.
Звали его Максимомъ. Арестанты называли его еще „соловьемъ“ за то, что часто во время работы онъ пѣлъ пѣсни и пѣлъ ихъ замѣчательно хорошо.
Когда мальчикъ, бывало, слушалъ его пѣніе, полное безпредѣльной тоски, невольное чувство безконечной жалости къ этому пѣвцу въ кандалахъ охватывало его маленькое сердце, и къ горлу подступали слезы.
И нерѣдко, нервно потрясенный, онъ убѣгалъ.
Вася попалъ въ садъ какъ разъ во время.
Арестанты только что зашабашили на полчаса и, расположившись кто кучками, кто въ одиночку, въ концѣ одной изъ аллей, подъ тѣнью стѣны, завтракали казеннымъ чернымъ хлѣбомъ и купленными на свои копѣйки арбузами.
Вася подбѣжалъ къ нимъ и, веселый, зарумянившійся, полный радости жизни, весело кивалъ головой въ отвѣтъ на общія привѣтствія съ добрымъ утромъ. Съ разныхъ сторонъ раздавались голоса:
— Каково почивали, барчукъ?
— Нянька не пужала васъ?
— Не угодно ли кавуна, барчукъ?
— У меня добрый кавунъ!
— Барчукъ съ Максимкой будетъ завтракать. Максимка нарочно большой кавунъ на рынкѣ взялъ.
— А гдѣ же Максимъ?—спрашивалъ Вася, ища глазами своего пріятеля.
— А вонъ онъ, отъ людей подъ виноградникъ забился… Идите къ нему, барчукъ, да прикажите ему не скучить… А то онъ опять вовсе заскучилъ…
— Отчего?
— А спросите его… Видно не привыкъ еще къ нашему арестантскому положенію… Тоскуетъ, что птица въ неволѣ.
— А вчерась дома еще отъ унтерцера попало!—вставилъ чернявый пожилой арестантъ съ нависшими всклоченными бровями, придававшими его рябоватому лицу нѣсколько свирѣпый видъ.
— За что попало?—поинтересовался Вася.
— А ежели по совѣсти сказать, то вовсе здря… Не примѣтилъ Максимка унтерцера и не осторонился, а этотъ дьяволъ его въ зубы… да разъ, да другой… Это хучь кому, а обидно, какъ вы полагаете, барчукъ?.. Еще если-бы за дѣло, а то здря!—объяснялъ пожилой арестантъ главную причину обиды.
Вася, и по собственному опыту своей не долгой еще жизни знавшій, какъ обидно, когда, бывало, и его наказывали дома не всегда справедливо, а такъ въ минуты вспышки гнѣва отца или дурного расположенія матери, поспѣшилъ согласиться, что это очень обидно и что унтеръ-офицеръ, побившій Максима, дѣйствительно дьяволъ, которому онъ охотно бы „начистилъ морду“.
Вызвавъ послѣдними словами, заимствованными имъ изъ арестанскаго жаргона, одобрительный смѣхъ и замѣчаніе, что „барчукъ разсудилъ правильно“, Вася поспѣшилъ къ своему пріятелю Максиму.
— Здравствуй, Максимъ!—проговорилъ онъ, когда залѣзъ подъ виноградникъ и увидалъ молодого арестанта, около котораго лежали только что нарѣзанные куски арбуза и нѣсколько ломтей чернаго хлѣба.
— Добраго утра, панычъ!—отвѣтилъ Максимъ своимъ мягкимъ голосомъ, съ сильнымъ малороссійскимъ акцентомъ.—Каково почивали? Попробуйте какой кавунокъ добрый… Кушайте на здоровье!—прибавилъ онъ, подавая Васѣ кусокъ арбуза и ломоть хлѣба и ласково улыбаясь при этомъ своими большими грустными глазами.—Я васъ дожидался…
— Спасибо, Максимъ… Я присяду около тебя… Можно?
— Отчего не можно? Садитесь, панычъ… Здѣсь хорошо, прохладно.
Вася присѣлъ и, вынувъ изъ кармана нѣсколько кусковъ сахара и щепотку чая, завернутаго въ бумажку, подалъ ихъ арестанту и проговорилъ:
— Вотъ возьми… Чаю выпьешь…
— Спасибо, панычъ… Добренькій вы… Только какъ бы вамъ не досталось, что вы сахаръ да чай изъ дома уносите.
— Не бойся, Максимъ, не достанется. И никто не узнаетъ… У насъ всѣ спятъ. Только папенька всталъ и сидитъ въ кабинетѣ. Да у насъ чаю и сахару много!—торопливо объяснялъ Вася, желая успокоить Максима, и съ видимымъ наслажденіемъ принялся уплетать сочный арбузъ, заѣдая его чернымъ хлѣбомъ и не обращая большого вниманія на то, что сокъ заливалъ его курточку.
Сунувъ чай и сахаръ въ карманъ штановъ, Максимъ тоже принялся завтракать.
— Еще, панычъ!—проговорилъ онъ, замѣтивъ, что Вася уже съѣлъ одинъ кусокъ.
— А тебѣ мало останется?—замѣтилъ мальчикъ, видимо колебавшійся между желаніемъ съѣсть еще кусокъ и не обидѣть арестанта.
— Хватитъ… Да мнѣ что-то и ѣсть не хочется.
— Ну, такъ я еще съѣмъ кусочекъ.
Скоро арбузъ и хлѣбъ были покончены, и тогда Вася спросилъ:
— А ты что такой невеселый, Максимъ?
— Веселья не много, панычъ, въ арестантахъ…
— Въ кандалахъ больно?
— Въ неволѣ погано, панычъ… И на службѣ было тошно, а въ арестантахъ еще тошнѣе…
— Ты былъ солдатомъ или матросомъ?
— Матросомъ, панычъ, въ сорокъ второмъ экипажѣ служилъ… Можетъ слыхали про капитана перваго ранга Богатова… Онъ у насъ былъ командиромъ корабля „Тартарарховъ“[2].
— Я его знаю… Онъ у насъ бываетъ… Такой толстый, съ большимъ пузомъ…
— Такъ изъ-за этого самаго человѣка я и въ арестанты попалъ. Нехай ему на томъ свѣтѣ попомнится зато, что онъ меня несчастнымъ сдѣлалъ.
— Что-жъ ты, нагрубилъ ему?
— То-то… нагрубилъ… Я, панычъ, былъ матросъ тихій, смирный, а онъ довелъ меня до затменія… Такъ сѣкъ, что и не дай Боже!
— За что же?
— А за все. И винно, и безвинно… За флотскую часть. Два раза въ гошпиталѣ изъ-за его лежалъ… Ну, душа и не стерпѣла… Назвалъ его злодѣемъ… Злодѣй и есть… И засудили меня, панычъ. Гоняли скрозь строй, а потомъ въ арестанты… Ужъ лучше было бы потерпѣть… Можетъ отъ этого человѣка избавился и къ другому бы попалъ—не такому злодѣю. По крайности въ матросахъ, все-таки, на волѣ жилъ… А тутъ, сами знаете, панычъ, какая есть арестантская доля… хоть пропадай съ тоски… И всякій можетъ тобой помыкать… Извѣстно—арестантъ!—прибавилъ съ грустною усмѣшкой Максимъ.
Вася, слушавшій Максима съ глубокимъ участіемъ, послѣ нѣсколькихъ секундъ раздумья, проговорилъ съ самымъ рѣшительнымъ видомъ:
— Такъ отчего ты, Максимъ, не убѣжишь, если тебѣ такъ нехорошо?
Радостный огонекъ блеснулъ въ глазахъ арестанта при этихъ словахъ, и онъ отвѣтилъ:
— А вы какъ думаете?… Давно убѣгъ бы, коли-бъ можно было, панычъ… Пошелъ бы до своей стороны…
— А гдѣ твоя сторона?
— Въ Каменецъ-Подольской губерніи… Можетъ слыхали городъ Проскуровъ… Такъ отъ него верстовъ десять наша деревня… Поглядѣлъ бы на мать, да на батьку, и пошелъ бы за австрійскую границу шукать доли!—продолжалъ Максимъ взволнованнымъ шепотомъ, весь оживившійся, и словно бы невольно высказывая свою давно лелѣянную завѣтную мечту о побѣгѣ.—Только вы смотрите, панычъ, никому не сказывайте насчетъ того, что я вамъ говорю, а то меня до смерти засѣкутъ!—прибавилъ Максимъ и словно бы испугался, что повѣрилъ свою тайну барчуку.—Долго ли ему разболтать?
Вася торжественно перекрестился и со слезами на глазахъ объявилъ, что ни одна душа не узнаетъ о томъ, что говорилъ Максимъ. Онъ можетъ быть спокоенъ, что за него Максима не высѣкутъ. Хоть онъ и маленькій, а держать слово умѣетъ.
И когда Максимъ, повидимому, успокоился этимъ увѣреніемъ, Вася, и самъ внезапно увлеченный мыслью о побѣгѣ Максима за австрійскую границу, о которой, впрочемъ, имѣлъ очень смутное понятіе, продолжалъ таинственно-серьезнымъ тономъ заговорщика:
— Ты говоришь, что нельзя убѣжать, а я думаю, что очень даже легко.
— А какъ же, панычъ?—съ ласковою улыбкой спросилъ Максимъ.
— А ты разбей здѣсь у насъ въ саду кандалы… Я тебѣ молотокъ принесу, а потомъ перелѣзь черезъ стѣну, да и бѣги на австрійскую границу.
Максимъ печально усмѣхнулся.
— Въ арестантской-то одежѣ? Да меня заразъ поймаютъ.
— А ты ночью.
— Ночью съ блокшивы не убѣчь… Мы за желѣзными запорами, да и часовые пристрѣлятъ…
Возбужденное лицо Васи омрачилось. И онъ печально произнесъ:
— Значитъ такъ и нельзя убѣжать?
Арестантъ не отвѣчалъ и какъ-то напряженно молчалъ. Казалось, будто какая-то мысль озарила его, и его худое, блѣдное лицо вдругъ стало необыкновенно возбужденнымъ, а глаза загорѣлись огонькомъ. Онъ какъ-то пытливо и тревожно глядѣлъ на мальчика, точно хотѣлъ проникнуть въ его душу, точно хотѣлъ что-то сказать и не рѣшался.
— Что-жъ ты молчишь, Максимъ? Или боишься, что я тебя выдамъ?—обиженно промолвилъ Вася.
— Нѣтъ, панычъ… Вы не обидите арестанта… Въ васъ душа добрая!—сказалъ увѣренно и серьезно Максимъ и, словно рѣшившись на что-то очень для него важное, прибавилъ почти шепотомъ:—А насчетъ того, чтобъ убѣчь, такъ оно можно, только не такъ, какъ вы говорите, панычъ.
— А какъ?
— Коли-бъ, примѣрно, достать платье.
— Какое?
— Женское, скажемъ, такое, какъ ваша нянька носитъ.
— Женское?—повторилъ мальчикъ.
— Да, и примѣрно, платокъ бабій на голову… Тогда можно бы убѣчь!
Вася на секунду задумался и вслѣдъ затѣмъ рѣшительно проговорилъ:
— Я тебѣ принесу нянино платье и платокъ.
— Вы принесете… панычъ?
Отъ волненія онъ не могъ продолжать и, вдругъ схвативъ руку Васи, прижалъ ее къ губамъ и покрылъ поцѣлуями.
Въ отвѣтъ Вася крѣпко поцѣловалъ арестанта.
— Какъ же вы это сдѣлаете?.. А какъ поймаютъ…
— Не бойся, Максимъ… Никто не поймаетъ… Я ловко это сдѣлаю, когда всѣ будутъ спать. Только куда его положить?
— А сюда… подъ виноградникъ. Да накройте его листомъ, чтобы не видно было.
— А то не прикрыть ли землей? Какъ ты думаешь, Максимъ?—съ серьезнымъ, дѣловымъ видомъ спрашивалъ Вася.
— Нѣтъ, что ужъ вамъ трудиться, панычъ; довольно и листомъ. Сюда никто и не заглянетъ.
— Ну, ладно. А я завтра рано, рано утромъ все сюда принесу. А то еще лучше ночью… Я не побоюсь ночью въ садъ итти. Чего бояться?
— Благослови васъ Боже, милый панычъ. Я буду вѣкъ за васъ молиться.
— Эй! На работу!—донесся издали голосъ конвойнаго.
— Я еще къ тебѣ прибѣгу, Максимъ. Мы, вѣдь, больше не увидимся. Завтра тебя не будетъ!—съ грустью въ голосѣ произнесъ Вася.
Съ этими словами онъ вылѣзъ изъ виноградника и пошелъ въ домъ.Цѣлый день Вася находился въ возбужденномъ состояніи, озабоченный предстоявшимъ предпріятіемъ. Увлеченный этими мыслями, онъ даже ни разу не подумалъ о томъ, что грозитъ ему, если отецъ какъ-нибудь узнаетъ объ его поступкѣ. Планъ похищенія нянина платья и молотка, который онъ еще вчера видѣлъ въ комнатѣ, поглотилъ его всего, и онъ уже сдѣлалъ днемъ рекогносцировку въ нянину комнату, увидѣлъ, гдѣ лежитъ молотокъ, и намѣтилъ платье, висѣвшее на гвоздѣ. День этотъ тянулся для него невыносимо долго. Онъ то и дѣло выбѣгалъ въ садъ, озабоченно ходилъ по аллеямъ и часто подбѣгалъ къ Максиму, когда видѣлъ его одного. Подбѣгалъ и перекидывался таинственными словами.
— Прощай, голубчикъ Максимъ… Можетъ быть, завтра ужъ ты будешь далеко!—проговорилъ онъ со слезами на глазахъ передъ тѣмъ, какъ арестанты собирались уходить изъ сада.
— Прощайте, панычъ!—шепнулъ арестантъ, взглядывая на мальчика взглядомъ, полнымъ неописуемой благодарности.
Арестанты выстроились и ушли, позвякивая кандалами. Вася долго еще провожалъ ихъ глазами.
По счастью никто изъ домашнихъ не обратилъ вниманія на взволнованный видъ мальчика. Правда, за обѣдомъ отецъ два раза бросилъ на него взглядъ, отъ котораго Вася замеръ отъ страха. Ему показалось, что отецъ прочелъ въ душѣ его намѣренія и вотъ сейчасъ крикнетъ ему: „Я все знаю, негодный мальчишка!“
Но вмѣсто этого отецъ только спросилъ:
— Отчего не ѣшь?
— Я ѣмъ, папенька.
— Мало. Надо ѣсть за обѣдомъ!—крикнулъ онъ.
И Вася, не чувствовавшій ни малѣйшаго аппетита, усердно набивалъ себѣ ротъ, втайнѣ обрадованный, что отецъ ни о чемъ не догадывается.
Къ вечеру молотокъ уже лежалъ подъ кроватью Васи. Пошелъ онъ въ этотъ день спать ранѣе обыкновеннаго, хотя за чайнымъ столомъ и сидѣли гости и разсказывали интересныя вещи.
Когда онъ подошелъ къ матери, она взглянула на него и озабоченно спросила, ощупывая его голову:
— Ты, кажется, боленъ, Вася?.. У тебя все лицо горитъ?
— Я здоровъ, мама… Усталъ, вѣрно.
Онъ поцѣловалъ ея нѣжную, бѣлую руку, простился съ сестрами и гостями и, довольный, что отца не было дома и что не нужно было съ нимъ прощаться, пробѣжалъ въ дѣтскую.
— Няня, спать!—крикнулъ онъ.
— Что сегодня рано. Или набѣгался?
— Набѣгался… усталъ, няня!—говорилъ онъ, стараясь не глядѣть ей въ глаза и чувствуя нѣкоторое угрызеніе совѣсти передъ человѣкомъ, котораго собирался ограбить.
Няня раздѣла его и предложила ему разсказать сказку, но онъ отказался. Ему спать хочется. Онъ сейчасъ заснетъ.
— Ну, такъ спи, родной!
Она поцѣловала Васю, перекрестила его и хотѣла было уходить, какъ Вася вдругъ проговорилъ:
— А знаешь, няня, послѣ моихъ имянинъ я подарю тебѣ новое платье.
— Спасибо, голубчикъ. Что это тебѣ взбрело на умъ, къ чему мнѣ платье… У меня и такъ много платьевъ.
— А сколько?
— Да шесть будетъ окромя двухъ шерстяныхъ.
— А!—удовлетворенно произнесъ мальчикъ и прибавилъ:—Такъ я тебѣ, няня, что-нибудь другое подарю… Послѣ именинъ у меня будетъ много денегъ…
— Ишь ты добрый мой… Спасибо на посулѣ… Ну, спи, спи. И я пойду спать.
Черезъ нѣсколько времени Вася услышалъ изъ сосѣдней комнаты храпъ няни Агаѳьи.
Нервы его были слишкомъ натянуты, и онъ не засыпалъ, рѣшивши не спать до того времени, пока не заснутъ всѣ въ домѣ, и онъ можетъ безопасно пробраться въ садъ черезъ диванную, тихонько отворивъ двери въ садъ, которыя обыкновенно запирались на ключъ. Мать не услышитъ, а спальня отца въ другомъ концѣ дома. Наконецъ, можно выпрыгнуть и изъ окна,—не высоко.
До него доносились звуки корабельныхъ колоколовъ, каждые полчаса отбивавшихъ склянки. Онъ слышалъ монотонное и протяжное: „слу-ша̀й!“ перекрикивающихся въ отдаленіи часовыхъ и думалъ упорно и настойчиво о томъ, что онъ не долженъ заснуть и не заснетъ,—думалъ, какъ онъ отворитъ окно, прислушается, все ли тихо, и какъ пройдетъ къ нянѣ на цыпочкахъ за платьемъ, думалъ о Максимѣ, какъ онъ завтра обрадуется и удеретъ на австрійскую границу. И ему тамъ будетъ хорошо, и его никто не поймаетъ. И никто не узнаетъ, что это онъ, Вася, помогъ ему убѣжать. И ему пріятно было сознавать, что онъ будетъ его спасителемъ. Эти мысли, бродившія въ его возбужденной головѣ, смѣнились другими. И онъ убѣжитъ за австрійскую границу, если въ пансіонѣ, въ Одессѣ, куда его отвезутъ въ сентябрѣ, будетъ не хорошо и его будутъ сѣчь. Дома сѣчетъ отецъ,—онъ смѣетъ, а другіе не смѣютъ! Непремѣнно удеретъ, разыщетъ Максима и поселится вмѣстѣ съ нимъ. Эта мысль казалась ему соблазнительной, но еще соблазнительнѣе была другая, внезапно пришедшая,—какъ онъ уже большимъ и генераломъ, послѣ долгаго отсутствія, вдругъ подъѣдетъ на бѣломъ красивомъ конѣ къ дому и какъ всѣ удивятся, что онъ генералъ. И отецъ не высѣчетъ его,—онъ ужъ большой, а будетъ изумленъ, что онъ такой молодой и уже генералъ. И мать, и сестры, и братья—всѣ будутъ удивлены и всѣ будутъ поздравлять его. И онъ разскажетъ, почему онъ бѣжалъ и какъ отличился на войнѣ.
„Хо-ро-шо!“—подумалъ онъ, потягиваясь и не сознавая ясно, бредитъ ли онъ на яву или засыпаетъ.
— Нельзя спать!—прошепталъ онъ и тотчасъ же заснулъ.
Что-то точно толкнуло его въ бокъ, и онъ проснулся и быстро присѣлъ на постели, испуганный, что проспалъ и обманулъ Максима, и первое мгновеніе не могъ сообразить, сколько теперь времени. Онъ протеръ глаза и озирался вокругъ. Сквозь бѣлую штору пробивался слабый свѣтъ. Слава Богу! Еще, кажется, не поздно.
Онъ вскочилъ съ постели, отдернулъ штору и взглянулъ въ окно. Только что разсвѣтало, и въ саду стоялъ еще полумракъ.
Пора!
Едва ступая босыми ножонками, пробрался онъ въ комнату няни, взялъ оттуда платье и платокъ, лежавшій около ея постели, и вернулся къ себѣ. Черезъ нѣсколько секундъ онъ ужъ былъ одѣтъ; все похищенное свернуто и завязано въ два полотенца.
Надо было рѣшить вопросъ: какъ пробраться въ садъ,—черезъ окно или итти черезъ комнаты? Тихонько растворивъ окно, онъ заглянулъ внизъ и отвернулся,—слишкомъ высоко! Тогда онъ снялъ съ себя башмаки и въ однихъ чулкахъ вышелъ за двери.
Сердце его сильно билось, когда онъ, затаивъ дыханье, прислушиваясь къ каждому шороху, пробирался по корридору, мимо комнатъ сестеръ и, наконецъ, вошелъ въ диванную. Вотъ и дверь… Осторожно повернулъ онъ ключъ… разъ, два… раздался шумъ… Онъ на минуту замеръ въ страхѣ и со всѣхъ ногъ пустился въ садъ, перепрыгивая ступеньки лѣстницъ. Вотъ и вторая терраска сверху… Стремглавъ добѣжавъ до конца аллеи, онъ положилъ платье въ указанное мѣсто, набросалъ на него кучу виноградныхъ листьевъ и побѣжалъ домой.
Когда онъ благополучно вернулся и легъ въ постель, его трясло точно въ лихорадкѣ. Онъ былъ безконечно счастливъ и, въ то же время, страшно трусилъ, что вдругъ все откроется, и отецъ прикажетъ его самого отдать въ арестанты.
Проснулся онъ на другой день поздно. Няня стояла передъ нимъ. Онъ вспомнилъ все, что было ночью, и поглядѣлъ на нее. Ничего. Она, по обыкновенію, ласковая и добрая,—видно, ни о чемъ не догадывается. На головѣ ея другой платокъ.
— Ишь, соня… Заспался сегодня… Вставай, уже девятый часъ…
Вася быстро поднялся, одѣлся и позволилъ сегодня нянькѣ расчесать основательно свои кудри.
— А не видалъ ты гдѣ-нибудь, Васенька, моего платка съ головы? Искала, искала,—нигдѣ не могла найти, точно скрозь землю провалился!—озабоченно проговорила она, обыскивая Васину кровать.
— Нѣтъ, няня, не видалъ.
— Чудное дѣло!—прошептала старуха.
— Да ты, няня, не тревожься. Я тебѣ новый платокъ куплю.
— Не въ томъ дѣло… Не жаль платка, а куда онъ дѣвался?
И, когда Вася былъ готовъ, няня сказала:
— А папенька сердитый сегодня.
— Отчего?
— У насъ, Васенька, бѣда случилась.
— Бѣда? Какая бѣда, няня?
— Одинъ арестантъ изъ сада убѣжалъ утромъ.
У Васи радостно забилось сердце. Однако онъ постарался скрыть свое волненіе и съ напускнымъ равнодушіемъ спросилъ:
— Убѣжалъ? Какъ же онъ убѣжалъ?
— То-то и диво. Только что хватились… Платье свое арестанское оставилъ и убѣжалъ… Всѣ дивуются,—откуда онъ досталъ платье… Не голый же ушелъ… Теперь идетъ переборка… Всѣхъ допрашиваетъ конвойный офицеръ… И папенькѣ доложили… Прогнѣвался… Вдругъ изъ губернаторскаго сада арестантъ убѣжалъ!
Ни живъ, ни мертвъ явился Вася въ кабинетъ отца. Дѣйствительно, адмиралъ былъ не въ духѣ и въ отвѣтъ на обычное „здравствуйте, папенька“,—только кивнулъ головой. Съ облегченнымъ сердцемъ ушелъ Вася, убѣдившись, что отецъ ничего не знаетъ, и вскорѣ услышалъ крики отца, который распекалъ явившагося къ нему съ рапортомъ полицеймейстера.
Вася цѣлый день провелъ въ тревогѣ, ожидая, что вотъ вотъ его позовутъ на допросъ къ отцу.
Но никто его не звалъ. За обѣдомъ отецъ даже былъ въ духѣ и соблаговолилъ сказать адмиральшѣ, высокой, полной, пожилой женщинѣ, сохранившей еще слѣды былой красоты:
— А ты слышала, что сегодня случилось? Каналья арестантъ убѣжалъ изъ нашего сада.
— Какъ же это онъ могъ?
— Арестанты показываютъ, что у него съ собою узелокъ былъ, когда ихъ вели съ блокшива… Вѣрно, тамъ платъе и было… Онъ переодѣлся и убѣжалъ… Комендантъ совсѣмъ распустилъ ихъ… Ужъ я ему говорилъ… И конвойные плохо смотрятъ… Ну, да не долго побѣгаетъ… Сегодня или завтра, вѣрно, поймаютъ… Какъ проведутъ сквозь строй, не захочетъ бѣгать!
У Васи екнуло сердце. Неужели поймаютъ?
Однако, когда черезъ нѣсколько дней мать спросила отца, поймали ли арестанта, тотъ сердито отвѣчалъ:
— Нѣтъ… Словно въ воду канулъ, мерзавецъ! И никакъ не могли узнать, откуда онъ досталъ платье!
Когда черезъ недѣлю Вася уже совсѣмъ успокоился и вышелъ утромъ въ садъ, пожилой арестантъ съ всклокоченными черными бровями, срѣзывавшій гнилые сучья съ дерева, таинственно поманилъ мальчика къ себѣ и, когда тотъ подошелъ къ нему, осторожно, чтобы никто не видалъ, сунулъ ему въ руки маленькій рѣзной крестикъ и проговорилъ:
— Максимка приказалъ вамъ передать, барчукъ!
И ласково глядя на Васю, прибавилъ необыкновенно нѣжнымъ голосомъ:
— Пошли вамъ Богъ всего хорошаго, добрый барчукъ!
