„А, все-таки, нужно“,—мысленно проговорилъ онъ и, тихо пріотворивъ двери, вошелъ.
Въ большомъ кабинетѣ, у письменнаго стола, сидѣлъ, опустивъ глаза на бумаги, худощавый, высокій старикъ въ лѣтнемъ халатѣ, съ гладко выбритыми морщинистыми щеками, отливавшими здоровымъ румянцемъ, причесанный по-старинному, съ высокимъ кокомъ темныхъ, чуть-чуть сѣдѣвшихъ волосъ, который возвышался посрединѣ головы въ родѣ пѣтушинаго гребня. Короткіе подстриженные сѣдые усы торчали щетинкой.
Эти колючіе „тараканьи“ усы всегда особенно пугали мальчика, наводя на него трепетъ, когда они нервно и быстро двигались, обнаруживая вмѣстѣ съ подергиваніемъ плечъ и движеніемъ скулъ дурное расположеніе духа суроваго и непреклоннаго адмирала, котораго рѣшительно всѣ въ домѣ, начиная съ адмиральши, боялись какъ огня.
— Добраго утра, папенька!—тихо, совсѣмъ тихо,—проговорилъ дрогнувшимъ отъ волненья голосомъ Вася, приблизившись къ письменному столу и не спуская съ отца замирающаго, словно бы очарованнаго взгляда, полнаго того выраженія, какое бываетъ въ глазахъ у маленькой птички, увидавшей передъ собою ястреба.
Слыхалъ ли отецъ привѣтствіе сына и нарочно, какъ это случалось не разъ, не обращалъ на него ни малѣйшаго вниманія, заставляя мальчика недвижно стоять у стола безконечную минуту, другую,—или, занятый бумагами, дѣйствительно не замѣчалъ Васи, трудно было рѣшить, но онъ не поворачивалъ головы.
Такъ прошло нѣсколько долгихъ секундъ.
А въ раскрытыя окна кабинета, полнаго прохлады, глядѣли густыя акаціи и тѣнистые, раскидистые орѣшники, не пропускавшіе лучей солнца, съ крупными грецкими орѣхами въ зеленой скорлупѣ, и невольно напоминали Васѣ о томъ, что тамъ, въ верхнемъ саду, вдали отъ дома, его ждутъ многія удовольствія, радости и пріятныя встрѣчи, о которыхъ никто изъ домашнихъ и не догадывался.
А усы отца стояли неподвижно, и скулы морщинистыхъ щекъ не двигались.
И мальчикъ, ощутивъ приливъ мужества, рѣшился снова проговорить, нѣсколько повышая свой мягкій высокій тенорокъ:
