городъ Проскуровъ… Такъ отъ него верстовъ десять наша деревня… Поглядѣлъ бы на мать, да на батьку, и пошелъ бы за австрійскую границу шукать доли!—продолжалъ Максимъ взволнованнымъ шепотомъ, весь оживившійся, и словно бы невольно высказывая свою давно лелѣянную завѣтную мечту о побѣгѣ.—Только вы смотрите, панычъ, никому не сказывайте насчетъ того, что я вамъ говорю, а то меня до смерти засѣкутъ!—прибавилъ Максимъ и словно бы испугался, что повѣрилъ свою тайну барчуку.—Долго ли ему разболтать?
Вася торжественно перекрестился и со слезами на глазахъ объявилъ, что ни одна душа не узнаетъ о томъ, что говорилъ Максимъ. Онъ можетъ быть спокоенъ, что за него Максима не высѣкутъ. Хоть онъ и маленькій, а держать слово умѣетъ.
И когда Максимъ, повидимому, успокоился этимъ увѣреніемъ, Вася, и самъ внезапно увлеченный мыслью о побѣгѣ Максима за австрійскую границу, о которой, впрочемъ, имѣлъ очень смутное понятіе, продолжалъ таинственно-серьезнымъ тономъ заговорщика:
— Ты говоришь, что нельзя убѣжать, а я думаю, что очень даже легко.
— А какъ же, панычъ?—съ ласковою улыбкой спросилъ Максимъ.
— А ты разбей здѣсь у насъ въ саду кандалы… Я тебѣ молотокъ принесу, а потомъ перелѣзь черезъ стѣну, да и бѣги на австрійскую границу.
Максимъ печально усмѣхнулся.
— Въ арестантской-то одежѣ? Да меня заразъ поймаютъ.
— А ты ночью.
— Ночью съ блокшивы не убѣчь… Мы за желѣзными запорами, да и часовые пристрѣлятъ…
Возбужденное лицо Васи омрачилось. И онъ печально произнесъ:
— Значитъ такъ и нельзя убѣжать?
Арестантъ не отвѣчалъ и какъ-то напряженно молчалъ. Казалось, будто какая-то мысль озарила его, и его худое, блѣдное лицо вдругъ стало необыкновенно возбужденнымъ, а глаза загорѣлись огонькомъ. Онъ какъ-то пытливо и тревожно глядѣлъ на мальчика, точно хотѣлъ проникнуть въ его душу, точно хотѣлъ что-то сказать и не рѣшался.
