скоблили, оттирали или, по выраженію матросовъ, „наводили чистоту“ на палубы, на пушки, на мѣдь,—словомъ, на все, что было на палубахъ и подъ ними до самаго трюма.
Давно работали въ докахъ, адмиралтействѣ, въ разныхъ портовыхъ мастерскихъ, расположенныхъ по берегу. Среди грохота молотковъ и лязга пилъ порою раздавалась дружная „дубинушка“, при которой русскіе люди какъ-то спорѣе поднимаютъ тяжести и ворочаютъ громадныя бревна.
Опустѣли и мрачные блокшивы, стоявшіе на мертвыхъ якоряхъ и, словно прокаженные, вдали отъ другихъ судовъ, въ самой глубинѣ корабельной бухты.
Это—плавучіе „мертвые дома“.
Подневольные жильцы ихъ, арестанты военно-арестантскихъ ротъ, съ четырехъ часовъ уже разведены по разнымъ работамъ.
Въ толстыхъ холщевыхъ рубахахъ и такихъ же штанахъ, въ уродливыхъ сѣрыхъ шапкахъ на бритыхъ головахъ, они прошли, звякая кандалами, нѣсколькими партіями, въ сопровожденіи конвойныхъ солдатъ, по пустымъ еще улицамъ и возвратятся домой только вечеромъ, когда наступитъ прохлада, и „весь городъ“ высыпетъ на бульвары и Графскую пристань.
И тогда во мракѣ чудной южной ночи эти блокшивы замигаютъ огоньками фонарей, и среди тишины бухты раздадутся протяжные оклики часовыхъ, каждыя пять минутъ одинъ за другимъ выкрикивающихъ: „слу-шай!“
Проснулись и слободки, окаймлявшія городъ, съ ихъ маленькими бѣлыми, похожими на мазанки, домами, населенными преимущѣственно семьями отставныхъ и служащихъ матросовъ, артиллерійскихъ солдатъ, казенныхъ мастеровыхъ и вообще бѣднымъ, рабочимъ людомъ.
Рынокъ,—этотъ клубъ большинства населенія—расположенный у артиллерійской бухты, давно кишѣлъ народомъ.
Шумныя и оживлѣнныя кучки толкались между ларьками, среди мясныхъ, телячьихъ и бараньихъ тушъ, куръ, утокъ и разной дичи, среди массы зелени и разнообразныхъ овощей юга,—горъ арбузовъ и пахучихъ дынь и множества фруктовъ, привезенныхъ изъ ближнихъ садовъ. Торговали, кричали и сердились. Тутъ же дѣлились послѣдними новостями и сбывали поношенное платье и старую обувь.
У самаго берега бухты стояли рыбачьи суда сосѣдняго го-
