изъ аллей, подъ тѣнью стѣны, завтракали казеннымъ чернымъ хлѣбомъ и купленными на свои копѣйки арбузами.
Вася подбѣжалъ къ нимъ и, веселый, зарумянившійся, полный радости жизни, весело кивалъ головой въ отвѣтъ на общія привѣтствія съ добрымъ утромъ. Съ разныхъ сторонъ раздавались голоса:
— Каково почивали, барчукъ?
— Нянька не пужала васъ?
— Не угодно ли кавуна, барчукъ?
— У меня добрый кавунъ!
— Барчукъ съ Максимкой будетъ завтракать. Максимка нарочно большой кавунъ на рынкѣ взялъ.
— А гдѣ же Максимъ?—спрашивалъ Вася, ища глазами своего пріятеля.
— А вонъ онъ, отъ людей подъ виноградникъ забился… Идите къ нему, барчукъ, да прикажите ему не скучить… А то онъ опять вовсе заскучилъ…
— Отчего?
— А спросите его… Видно не привыкъ еще къ нашему арестантскому положенію… Тоскуетъ, что птица въ неволѣ.
— А вчерась дома еще отъ унтерцера попало!—вставилъ чернявый пожилой арестантъ съ нависшими всклоченными бровями, придававшими его рябоватому лицу нѣсколько свирѣпый видъ.
— За что попало?—поинтересовался Вася.
— А ежели по совѣсти сказать, то вовсе здря… Не примѣтилъ Максимка унтерцера и не осторонился, а этотъ дьяволъ его въ зубы… да разъ, да другой… Это хучь кому, а обидно, какъ вы полагаете, барчукъ?.. Еще если-бы за дѣло, а то здря!—объяснялъ пожилой арестантъ главную причину обиды.
Вася, и по собственному опыту своей не долгой еще жизни знавшій, какъ обидно, когда, бывало, и его наказывали дома не всегда справедливо, а такъ въ минуты вспышки гнѣва отца или дурного расположенія матери, поспѣшилъ согласиться, что это очень обидно и что унтеръ-офицеръ, побившій Максима, дѣйствительно дьяволъ, которому онъ охотно бы „начистилъ морду“.
Вызвавъ послѣдними словами, заимствованными имъ изъ арестанскаго жаргона, одобрительный смѣхъ и замѣчаніе, что
