Инстинкты можно сравнить с привычками, но их происхождение иное — Инстинкты представляют постепенности — Муравей и тля — Изменчивость инстинктов — Инстинкты домашних животных; их происхождение — Естественные инстинкты кукушки, страуса и чужеядных пчёл — Муравьи-рабовладельцы — Пчела; её строительные инстинкты — Возражения на теорию естественного подбора инстинктов — Насекомые бесполые или бесплодные — Заключение.
Содержание этой главы могло было быть включено в предыдущие главы; но я счёл более удобным разобрать вопрос об инстинктах отдельно; ибо, по всей вероятности, многим из моих читателей приходило в голову, что существование таких дивных инстинктов, каков строительный инстинкт пчелы, достаточно, чтобы опровергнуть всю мою теорию. Я должен заметить наперёд, что я не думаю касаться вопроса о первичном происхождении умственных способностей, как и не касаюсь вопроса о происхождении самой жизни. Мы тут займёмся лишь разнообразием инстинктов и других умственных способностей животных в пределах одного класса.
Я и не попытаюсь предложить какое-либо определение инстинкта. Легко доказать, что в общежитии этим термином обозначают много очень различных проявлений умственной деятельности, но всякий понимает, в чём дело, когда скажут, что инстинкт заставляет кукушку перелетать с юга на север и класть свои яйца в гнёзда других птиц. Когда действие, которое мы сами могли бы совершить лишь наученные опытом, совершается животным, в особенности очень молодым, без всякого предварительного опыта, и притом совершается многими особями одинаковым способом, без всякого знания его цели — мы такое действие обыкновенно называем инстинктивным. Но я мог бы показать, что ни один из этих признаков инстинкта не может быть приложен ко всем случаям. По выражению Петра Губера, малая доза рассудка или разума часто примешивается к действиям животных, даже низших.
Фредерик Кювье и, прежде его, многие метафизики сравнивали инстинкт с привычкою. Это сравнение, как мне кажется, даёт очень верное понятие об умственном настроении, в котором совершаются инстинктивные действия, но не об их происхождении. Как бессознательно совершаем мы многие из наших привычных действий, часто в прямом разрезе с нашею сознательною волею! Но они могут быть подвергнуты контролю воли или разума. Привычки легко связываются с другими привычками, а также с известными периодами времени, с известными состояниями нашего тела. Раз приобретённые, они часто сохраняются на всю жизнь. Можно было бы указать ещё на многие другие сходства между инстинктами и привычками. Как при повторении давно знакомой песни, так и в инстинктивной деятельности, одно действие следует за другими как бы ритмически; когда человека прерывают среди песни или среди повторения речи, выученной наизусть, он часто принуждён начать сызнова, чтобы снова попасть в привычную колею. П. Губер наблюдал совершенно подобные явления над гусеницею, сооружающею себе очень сложный гамак: когда он брал гусеницу, доведшую своё сооружение, положим, до шестой стадии, и клал её в гамак, доведённый лишь до третьей стадии, гусеница просто повторяла четвертую, пятыю и шестою стадии сооружения. Но если гусеница была взята из гамака, достроенного, например, до третьей стадии, и переносилась в гамак, доведённый до шестой, так что избавлялась от значительной доли труда, то, вместо того чтобы сознавать это облегчение, она приходила в крайнее замешательство и, для того чтобы окончить гамак, по-видимому, была принуждена начать с третьей стадии, на которой её прервали, и пыталась переделать то, что уже было окончено.
Если мы предположим, что привычка передалась наследственно, — а можно, как мне кажется, доказать, что это иногда случается, — то сходство между инстинктом и тем, что первоначально было привычкою, станет столь близким, что провести разделяющую черту невозможно. Если бы Моцарт, вместо того чтобы трёх лет играть на фортепьяно почти не учившись, сыграл бы пьеску, не учившись вовсе, можно было бы сказать, что он это сделал инстинктивно. Но мы впали бы в значительное заблуждение, предположив, что большая часть инстинктов приобретена в виде привычек в течение одного поколения и затем передалась наследственно поколениям последующим. Можно положительно доказать, что самые дивные из известных нам инстинктов, а именно инстинкты пчелы и многих муравьёв, никак не могли быть приобретены этим путём.
Всякий согласится, что при теперешних условиях жизни инстинкты так же важны для благосостояния каждого вида, как и черты его телесного строения. При изменённых условиях жизни, по крайней мере, возможно, чтобы лёгкие видоизменения в инстинкте принесли пользу виду; и если можно доказать, что инстинкты хоть сколько-нибудь изменчивы, то я не вижу ничего невероятного в том, чтобы естественный подбор сохранял и накоплял уклонения в инстинкте, в той мере, в которой они полезны. Таким путём, по моему мнению, возникли все самые сложные и дивные инстинкты. Я не сомневаюсь в том, что инстинкты, точно так же, как и черты телесного строения, возникают или усиливаются вследствие изощрения и известного образа жизни и уменьшаются или утрачиваются через неупотребление. Но я думаю, что действие образа жизни ничтожно в сравнении с действием естественного подбора уклонений в инстинкте, так сказать, случайных, то есть обусловленных теми же неизвестными причинами, которые вызывают лёгкие уклонения в телесном строении.
Никакой сложный инстинкт не может сложиться путём естественного подбора иначе, как через медленное и постепенное накопление многочисленных, лёгких, но полезных уклонении. Поэтому, как и в случае особенностей строения, мы должны встречать в природе — не полный ряд постепенностей, через которые прошёл каждый сложный инстинкт — они могли бы найтись лишь в прямых предках каждого вида, — но нам следовало бы найти в боковых потомственных линиях некоторые указания на такую постепенность; или мы должны бы, по крайней мере, иметь средства доказать, что некоторая постепенность возможна; а эти средства мы, конечно, имеем. Принимая в соображение, что инстинкты животных исследованы сколько-нибудь внимательно лишь в Европе и в Северной Америке, и что инстинкты вымерших животных нам вовсе неизвестны, я был удивлён обилием постепенностей, ведущих к самым сложным инстинктам, которое открыто доныне. Правило «Natura non facit saltum» приложимо к инстинктам почти в той же мере, как и к органам тела. Изменения в инстинкте могут подчас быть облегчены тем обстоятельством, что один и тот же вид имеет разные инстинкты в разные времена года или в разные возрасты, или при разных жизненных условиях, и так далее, причём естественный подбор может сохранить один или другой инстинкт. И можно доказать, что примеры такого разнообразия инстинктов в одном и том же виде встречаются в природе.
Далее, подобно телесному строению, и согласно с моею теориею, инстинкт каждого вида полезен собственно ему, но никогда, насколько можем мы судить, не слагается исключительно во благо другому виду. Один из самых резких известных мне примеров животного, совершающего действие, по-видимому, лишь на благо другого, представляет нам тля, добровольно уступающая своё сладкое отделение муравью; что она делает это добровольно, явствует из следующих фактов. Я удалил всех муравьёв от группы из дюжины тлей, сидевших на щавеле, и не допускал к ним муравьёв в течение нескольких часов. По прошествии этого времени, я был убеждён, что тлям уже хочется выделять свой сок. Я несколько времени смотрел на них в лупу, но ни одна из них не выделяла сока. Затем я принялся трогать и щекотать их волоском, по возможности тем же способом, как щекочут их муравьи своими усиками; но ни одна из них не выпустила соку. Вслед за тем я допустил к ним муравья, и по деятельности, с которой он забегал вокруг них, было очевидно, что он тотчас заметил, на какое богатое стадо он напал. Он тотчас принялся щекотать усиками брюшко сперва одной тли, потом другой, и каждая тля, как только ощущала прикосновение усиков, тотчас подымала своё брюшко и выделяла прозрачную каплю сладкого сока, которую жадно глотал муравей. Даже самые молодые тли поступали так же, доказывая тем, что это — действие инстинктивное, но не следствие опыта. Но так как отделение чрезвычайно липко, то тлям, вероятно, полезно отделываться от него, и поэтому тля, вероятно, выделяет сок инстинктивно не для одного блага муравьёв. Хотя я не верю, чтобы какое-либо животное в мире совершало какое-либо действие исключительно на благо животных иного вида, но вполне допускаю, что каждый вид пытается воспользоваться инстинктами других видов, как каждый пользуется телесной слабостью прочих. Точно так же в некоторых случаях инстинкт можно считать не вполне совершенным; но так как подробности об этом и других подобных пунктах не необходимы, их можно здесь опустить.
Так как некоторая степень изменчивости инстинктов в природном состоянии и наследственность обнаружившихся изменений необходимы для того, чтобы над ними обнаружилось действие естественного подбора, то тут следовало бы привести как можно больше примеров таковой изменчивости и наследственности; но мне препятствует в том недостаток места. Могу только утвердительно сказать, что инстинкты, несомненно, изменчивы — например, инстинкт перелёта у птиц, изменяющих и размер и направление своих перелётов, подчас вовсе прекращающих их. То же можно сказать о птичьих гнёздах, видоизменяющихся иногда сообразно избранной местности или температуре и свойствам страны, иногда же по причинам нам совершенно неизвестным. Одюбон привёл несколько замечательных примеров такой разнородности между гнёздами одного и того же вида, смотря по тому, свиты ли они в северных, или в южных Штатах. Страх какого-нибудь определённого врага, конечно, есть побуждение инстинктивное, чему служат доказательством молодые птенцы наших птиц, хотя оно и усиливается опытом и видом страха перед тем же врагом у других животных. Но страх человека медленно приобретается, как я показал в другом месте, разными животными, населяющими необитаемые человеком острова; пример того же в Англии представляют нам крупные птицы, более дикие, чем птицы мелкие, потому что их по преимуществу преследовал человек. Мы смело можем приписать этой причине бо́льшую дикость наших крупных птиц; ибо на необитаемых островах крупные птицы не более дики, чем мелкие; и сорока, столь робкая в Англии, так же ручна в Норвегии, как ворона в Египте.
Что общий нрав особей одного вида, рождённых в диком состоянии, чрезвычайно разнообразен, можно доказать множеством фактов. Можно было бы также привести много примеров тому, что в известных видах прокидывались странные, совершенно особые повадки, которые могли бы, если бы оказались полезными, путём естественного подбора произвести совершенно новые инстинкты. Но я очень хорошо вижу, что такие голословные утверждения, не сопровождаемые подробным изложением фактов, могут произвести лишь слабое впечатление на ум читателя. Могу только повторить уверение, что всё сказанное мною выведено из несомненных фактов.
Возможность и даже вероятность наследственных видоизменений инстинкта в состоянии природном подтверждается беглым взглядом на некоторые случаи, представляемые домашними животными. Можно было бы привести множество любопытных и достоверных примеров наследственности всех оттенков в нраве и вкусах, а также самых странных повадок, связанных с известными расположениями духа или с известными периодами времени. Возьмём сподручный пример наших собачьих пород: нет сомнения, что молодые пойнтеры (я сам видел тому разительный пример) подчас делают стоику даже в первый раз, как их выводят на охоту; нет сомнения, что и разные другие повадки охотничьих собак наследственны, точно так же и привычка обегать стада у пастушьих собак. Я не вижу, чем эти действия, совершаемые молодыми животными без всякого предварительного опыта, и почти одинаково каждою особью, совершаемые каждою породою так охотно без всякого понятия об их цели — молодой пойнтер так же мало может знать, что он помогает своему хозяину, делая стойку, как знает белая бабочка, почему она кладёт яйца на капусту — я не вижу, чем эти действия отличаются от приписываемых истинным инстинктам. Если бы мы видели, что волки одной породы, ещё молодые и неприученные, останавливаются, как вкопанные, почуяв добычу, а затем медленно ползут вперёд с особыми ухватками, а волки другой породы обегают стадо, вместо того, чтобы броситься на него прямо, и загоняют его на далёкую точку, мы, конечно, назвали бы эти действия инстинктивными. Домашние инстинкты, как можно их назвать, конечно, гораздо менее постоянны и неизменны, чем инстинкты естественные; но они сложились под влиянием гораздо менее строгого подбора и были переданы в течение периода несравненно более краткого, при менее постоянных жизненных условиях.
Как сильно эти домашние инстинкты, повадки и норовы передаются наследственно, и как странно они перемешиваются, ясно обнаруживается при смешении разных собачьих пород. Так, известно, что скрещение с бульдогом на несколько поколений усиливает храбрость и упрямство гончих, и что скрещение с гончею придало целому семейству пастушьих собак повадку гнаться за зайцами. Эти домашние инстинкты, подверженные пробе скрещения, обнаруживают полное сходство с инстинктами естественными, точно также смешивающимися и долго обнаруживающими следы инстинкта каждого из родичей; так, например, Ле-Руа описывает собаку, у которой был прадед — волк, и эта собака обнаруживала следы дикой крови лишь тем, что подходила к хозяину не прямо, когда её звали.
О домашних инстинктах иногда говорят, как о способах действия, сделавшихся наследственными лишь вследствие продолжительной, принудительной привычки; но это, как мне кажется, несправедливо. Никто бы никогда не вздумал да и не смог бы выучить турмана кувыркаться, — действие, которое, как я могу засвидетельствовать, совершается и молодыми птицами, от роду не видавшими кувыркающегося голубя. Мы можем представить себе, что один какой-нибудь голубь обнаружил лёгкую склонность к этой странной ухватке и что продолжительный подбор наилучших особей в последующих поколениях довёл турманов до нынешнего их состояния; и близ Глазго, как сообщает мне мистер Брент, есть домашние турманы, которые не могут взлететь на вышину восемнадцати дюймов, не перекувырнувшись. Можно усомниться, чтобы кто-либо вздумал научить собаку делать стойку, если бы не нашлось собаки с естественным к тому расположением. А это иногда, как известно, случается; я сам наблюдал такое расположение у кровной таксы. Стойка, вероятно, как и полагают многие, есть ничто иное, как остановка животного, собирающегося прыгнуть на свою добычу, только усиленная. Лишь только обнаружилась первичная склонность к деланию стойки, методический подбор и наследственное действие принудительной дрессировки должны были быстро завершить дело, а бессознательный подбор продолжает своё действие до сих пор, так как всякий охотник старается, и не думая улучшать породу, добывать собак, хорошо делающих стойку. С другой стороны, в некоторых случаях было достаточно одной привычки: нет животного, которое было бы так трудно приручить, как молодого дикого кролика; едва ли есть животное более ручное, чем молодой ручной кролик; но я не думаю, чтобы домашние кролики когда-либо подвергались подбору на основании кротости нрава; и я предполагаю, что наследственный переход от крайней дикости к крайней приручённости следует целиком приписать привычке и продолжительной тесной неволе.
Естественные инстинкты часто утрачиваются по приручении. Замечательный пример тому представляют породы кур, редко или никогда не обнаруживающие желания сесть на яйца. Одна привычка препятствует нам замечать, как глубоко приручение изменило нрав всех наших домашних животных. Едва ли можно сомневаться в том, что привязанность к человеку сделалась инстинктивною у собаки. Все волки, лисицы, шакалы и виды кошачьего рода, когда их приручают, жадно бросаются на кур, овец и свиней, и эта повадка оказалась неизлечимою у собак, привезённых щенками из Огненной Земли и Австралии, где дикари не держат этих домашних животных. Как редко, с другой стороны, представляется надобность отучать наших цивилизованных собак, даже самых молодых, от нападок на кур, овец или свиней! Без сомнения, такие нападки случаются, и тогда собак бьют, и если это не помогает, их убивают; так что наследственная привычка, по всей вероятности, цивилизовала наших собак при некотором содействии подбора. С другой стороны, молодые цыплята утратили совершенно, в силу наследственной привычки, тот страх собак и кошек, который первоначально, без сомнения, был в них инстинктивен точно так же, как он очевидно инстинктивен в молодых фазанах, хотя бы высиженных курицею. Нельзя сказать, чтобы цыплята утратили всякий страх: они только перестали бояться собак и кошек, и когда курица своим кудахтаньем даёт знать об опасности, то они (и ещё постояннее молодые индюшки) разбегаются из-под матери и прячутся в траве и по кустам; и это, очевидно, делается инстинктивно, как у диких куриных птиц, для того, чтобы дать матери возможность улететь. Но этот инстинкт, сохранённый нашими цыплятами, сделался бесполезным в домашнем состоянии, ибо курица утратила через отвычку способность летать.
Мы можем заключить из всего сказанного, что домашние инстинкты сложились, а естественные утратились, отчасти по унаследованной привычке, отчасти через подбор и накопление человеком в течение многих последовательных поколений особого умственного склада и повадок, первоначально возникших в силу того, что мы, в своём неведении, должны назвать случаем. В некоторых случаях одной принудительной привычки было достаточно, чтобы произвести такие наследственные психические изменения; в других случаях принудительная привычка не произвела ничего, и весь результат зависит от подбора, произведённого и сознательно, и бессознательно.
Мы, быть может, лучше поймём, каким путём инстинкты в состоянии природном видоизменились через естественный подбор, если рассмотрим несколько отдельных случаев. Я выберу только три из тех, которые придётся мне разобрать в будущем моём сочинении, а именно: инстинкт, заставляющий кукушку класть яйца в гнёзда других птиц; инстинкт, заставляющий некоторых муравьёв захватывать в плен других муравьёв; способность пчелы строить ячейки; эти два последние инстинкта справедливо считаются натуралистами за самые дивные из всех известных инстинктов.
Теперь признано большинством натуралистов, что ближайшая и конечная причина инстинкта кукушки заключается в том, что она кладёт яйца не ежедневно, а через два-три дня; так что, если бы она сама вила себе гнездо и высиживала свои яйца, первые яйца либо не высиделись бы, либо в одном гнезде оказались бы яйца и птенцы разных возрастов. Если бы это случилось, процесс высиживания протянулся бы самым неудобным образом, тем более что кукушке приходится отлетать очень рано, и первых высиженных птенцов мог бы кормить только самец. Но американская кукушка находится в этом положении, ибо она сама вьёт себе гнездо, и у неё одновременно бывают и яйца и птенцы, последовательно высиженные. Уверяли, что американская кукушка иногда кладёт яйца в чужие гнёзда; но, по полновесному свидетельству доктора Брьюера (Brewer), это показание ошибочно. Тем не менее я мог бы привести несколько примеров тому, что иные птицы подчас кладут яйца в чужие гнёзда. Предположим ли, что древний прародитель нашей кукушки имел нравы кукушки американской, но что иногда он клал свои яйца в чужие гнёзда. Если эта древняя птица выигрывала что-либо от такой повадки, или если её птенцы становились сильнее, воспользовавшись обманутым материнским инстинктом другой птицы, чем выкормленные собственною матерью, обременённой в одно и то же время и яйцами, и птенцами разных возрастов, то, конечно, старые птицы или вскормленные в чужом гнезде птенцы приобрели бы этим путём некоторое преимущество. А аналогия заставляет меня полагать, что птенцы, выкормленные таким образом, были бы склонны к унаследованию случайной и уклонной повадки своей матери и, в свою очередь, имели бы склонность класть свои яйца в чужие гнёзда, что обеспечивало бы вскормление их птенцов. Через продолжительный процесс этого рода, полагаю я, мог сложиться, и действительно сложился, странный инстинкт нашей кукушки. Я могу присовокупить, что, по свидетельству доктора Грея и некоторых других наблюдателей, европейская кукушка не вполне утратила всякую материнскую любовь к своему потомству и попечительность о нём.
Повадка класть иногда свои яйца в гнезда других птиц, того же самого или иного вида, не слишком редка и в семействе куриных, и это, быть может, объясняет происхождение странного инстинкта в сродной группе штроусов. Несколько штроусов-самок, по крайней мере в американском виде[1], соединяются и кладут несколько яиц, сперва в одно гнездо, потом в другое; высиживают же их самцы. Этот инстинкт, вероятно, может быть объяснён тем, что самки кладут значительное количество яиц и притом, как и кукушки, через два-три дня. Однако же этот инстинкт американского штроуса ещё не доведён до совершенства; ибо изумительное количество его яиц лежит рассыпанное по степям; я в один день подобрал не менее двадцати брошенных таким образом яиц.
Многие пчёлы чужеядны и постоянно кладут свои яйца в гнёзда пчёл другого вида. Это случай более замечательный, чем случай кукушки, ибо у этих пчёл видоизменяется сообразно с их чужеядными повадками не только инстинкт, но и строение: они не снабжены аппаратом для собирания пыльцы, который был бы им необходим, если бы они собирали запасы для своего потомства. Точно также некоторые виды из семейства Сфегидов (насекомые схожие с осами) живут чужеядно на счёт других видов, и Фабр недавно привёл убедительные доводы в пользу мнения, что хотя Tachytes nigra обыкновенно и вырывает сама себе дырочку и наполняет её парализованною добычею на пропитание своих личинок, однако же, когда это насекомое находит дырочку готовую и наполненную другим сфегидом, она пользуется этим и становится на время паразитом. В этом случае, как и в гипотетическом случае кукушки, я не вижу ничего невероятного в том, чтобы естественный подбор придал случайной повадке постоянство, если она выгодна для вида, и если насекомое, которого гнездо захватывается таким воровским образом, не истребится вследствие этих набегов.
Рабовладельческий инстинкт. — Этот замечательный инстинкт впервые был открыт у Formica (Polyegres) rufescens Петром Губером, наблюдателем более даже искусным, чем его знаменитый отец. Этот муравей только и живёт трудами своих рабов; без их помощи вид, конечно, вымер бы в течение одного года. Самцы и плодовитые самки не работают. Работники или бесплодные самки, хотя и очень энергические и храбрые на захватывание рабов, ничего другого не делают. Они неспособны строить себе муравейник, неспособны вскормить собственных личинок. Когда старый муравейник оказывается неудобным и им приходится переселяться, переселением распоряжаются рабы, перенося своих господ в челюстях. Эти господа до того непроки[2], что когда Губер запирал их штук тридцать, не присоединив к ним ни одного раба, с обилием самой пригодной им пищи и с их личинками и куколками, чтобы поощрить их к работе, они не делали ровно ничего; они даже не умели питаться сами, и многие из них умерли с голоду. Губер затем допускал к ним одного раба (Formica fusca), и он тотчас принимался за дело, кормил личинок и выживших муравьёв, строил несколько ячеек, нянчился с личинками, и приводил всё в порядок. Что может быть страннее этих вполне достоверных фактов? Если бы нам не были известны и другие муравьи-рабовладельцы, всякие попытки объяснить себе такой странный инстинкт были бы безнадёжны.
П. Губер открыл, что и другой вид муравья (F. sanguinea) захватывает рабов. Этот вид встречается на юге Англии и мистер Ф. Смит, член Британского музея, производил наблюдения над его нравами и одолжил меня многими сообщениями об этом и о других предметах. Хотя я вполне доверял показаниям Губера и мистера Смита, но постарался отнестись к этому предмету скептически: сомневаться в существовании такого странного и ненавистного инстинкта, конечно, извинительно. Поэтому я сообщу несколько подробно наблюдения, произведённые мною самим. Я вскрыл четырнадцать гнёзд кровавого муравья (F. sanguinea) и в каждом из них нашёл несколько рабов. Самцы и плодовитые самки того вида, к которому относятся рабы, встречаются только в собственных муравейниках и никогда не были найдены в кучках кровавого муравья. Рабы черны и наполовину мельче своих красных господ, так что резко отличаются от них по наружному виду. Когда муравейник слегка тревожат, рабы иногда выбегают и, подобно господам, суетятся, защищая муравейник. Когда муравейник взрывают и обнаруживаются личинки и куколки, рабы энергически содействуют своим господам в перенесении их детёнышей в безопасное место. Из этого очевидно, что рабы в чужом муравейнике чувствуют себя дома. Три года сряду, в течение июня и июля, я целыми часами сидел над разными муравейниками в Соррее и в Соссексе и ни разу не видал, чтобы раб входил в муравейник или выходил из него. Так как в течение этих месяцев рабы очень малочисленны, я подумал, что они, быть может, ведут себя иначе, когда они многочисленнее; но мистер Смит сообщает мне, что он стерёг муравейники в разные часы в течение мая, июня и августа как в Соррее, так и в Гампшейре и никогда не видал, чтобы рабы, очень многочисленные в августе, оставляли гнездо или входили в него. Поэтому он считает их рабами исключительно домашними. Господа, с другой стороны, постоянно притаскивают материал для муравейника и всякого рода пищу. В нынешнем году, однако же, в июле месяце, я напал на общину, обладающую значительным количеством рабов, и заметил, что некоторые рабы присоединялись к господам, выходящим из муравейника, и вместе с ними направлялись к высокой сосне, стоявшей на расстоянии двадцати пяти ярдов, вероятно, за тлями или червецами. По свидетельству Губера, имевшего возможность производить множество наблюдений, рабы в Швейцарии обыкновенно работают вместе с господами над постройкою муравейника, и они одни открывают и закрывают его входы утром и вечером, и, как утверждает Губер, главное их занятие состоит в отыскивании тлей. Это различие между правами господ и рабов в обеих странах, вероятно, зависит лишь от того, что в Швейцарии захватывается более рабов, чем в Англии.
Однажды я имел счастье присутствовать при переселении кровавых муравьёв из одного муравейника в другой, и было очень интересно видеть, как господа переносили своих рабов в челюстях, вместо того, чтобы заставлять их переносить себя, как делает F. rufescens. В другой раз моё внимание было привлечено дюжиною рабовладельцев, суетящихся на одной точке и, очевидно, не отыскивавших пищу; они скоро напали на независимый муравейник того вида, который они захватывают в рабство (F. fusca), и были энергически отражены, причём случалось, что в ноги рабовладельцев вцеплялось до трёх из их мелких врагов. Кровавые муравьи, с своей стороны, безжалостно убивали своих более слабых противников и уносили их мёртвые тела на съедение в свой муравейник, на расстояние двадцати девяти ярдов; но им не удалось захватить ни одной куколки, которую они могли бы воспитать в рабстве. Я тогда вырыл несколько куколок F. fusca из другого гнезда и положил их на обнажённую землю близ поля битвы; их тотчас с жадностью захватили и утащили рабовладельцы; быть может, им представилось, что они всё-таки одержали победу в своей недавней битве.
В то же время я положил на то же место кучку куколок другого вида (F. flava) с частицами муравейника, на которых ещё сидели некоторые из этих мелких жёлтых муравьёв. Этот вид иногда, хотя очень редко, обращается в рабство, по свидетельству мистера Смита. Эти муравьи, хотя очень мелкие, чрезвычайно храбры, и мне случалось видеть, как свирепо они нападают на других муравьёв. Однажды я, к удивлению своему, нашёл под камнем независимое общество жёлтых муравьёв (F. flava) рядом с гнездом рабовладельческой F. sanguinеа, и когда я случайно встревожил оба гнезда, мелкие муравьи с изумительною храбростью напали на своих крупных соседей. В настоящую минуту мне хотелось знать, сумеют ли кровавые муравьи отличить куколки вида F. fusca, обыкновенно обращаемого ими в рабство, от куколок мелкой и свирепой F. flava, которую они редко захватывают в плен, и они, очевидно, умели отличать их, ибо мы видели, что они тотчас и с жадностью захватили куколки бурого муравья (F. fusca); но как только они натыкались на куколки жёлтого муравья или на землю из его гнезда, они, по-видимому, сильно пугались и быстро убегали; но через четверть часа после того, как уползли все мелкие жёлтые муравьи, рабовладельцы ободрились и утащили их куколки.
Однажды вечером я посетил другое гнездо кровавых муравьёв и видел, как многие из них входили в свой муравейник, таща трупы бурого муравья (следовательно, то не было переселение) и множество куколок. Я проследил путь возвращающейся вереницы на протяжении около сорока ярдов, до густой кучки вереска, из которой выходил последний кровавый муравей, несущий куколку. Но мне не удалось отыскать в густом вереске разорённого гнезда. Это гнездо, однако же, должно было находится поблизости, ибо два или три бурых муравья бегали по вереску в величайшем беспокойстве и один из них с куколкою в челюстях сидел на самом кончике верескового стебелька, озираясь на своё разорённое жилище — живой образ отчаяния.
Таковы факты, впрочем не нуждавшиеся в подтверждении с моей стороны, относящиеся к дивному инстинкту муравьёв-рабовладельцев. Следует заметить контраст между инстинктивными повадками кровавого муравья и континентального F. rufescens. Последний не строит собственного муравейника, не распоряжается собственными переселениями, не собирает пищи для себя и для своих детёнышей, даже не может питаться сам: он вполне зависит от своих многочисленных рабов. Кровавый муравей, с своей стороны, держит гораздо менее рабов, а в начале лета даже чрезвычайно мало; господа распоряжаются местом и временем сооружения нового муравейника и при переселениях сами переносят своих рабов. Как в Швейцарии, так и в Англии, рабы, по-видимому, исключительно ухаживают за личинками, и господа ходят одни на поимку рабов. В Швейцарии рабы и господа работают вместе, приготовляя и притаскивая материал для муравейника: и те, и другие, но преимущественно рабы, холят и, так сказать, доят тлей; следовательно, и те и другие собирают пищу для общины. В Англии выходят из муравейника для собирания строительных материалов и пищи для всей общины обыкновенно одни господа. Таким образом, английские муравьи-рабовладельцы гораздо менее пользуются услугами своих рабов, чем швейцарские.
Каким путём возник инстинкт кровавого муравья, я не берусь предполагать. Но так как муравьи, даже не держащие рабов, подбирают, как я часто видал, куколки других видов, если рассыпать их около их гнезда, то очень возможно, чтобы куколки, припасённые первоначально на пищу, развились, а муравьи, воспитанные таким образом случайно, должны были, следуя собственному инстинкту, работать по мере своих сил. Если их присутствие в муравейнике оказывалось полезным виду, захватившему их, — если бы этому виду было выгоднее брать в плен работников, чем нарождать их, — то привычка собирать куколок на съедение могла быть усилена естественным подбором, приобрести постоянство и приспособиться к совершенно иной цели — к воспитанию рабов. Если этот инстинкт был раз приобретён, и даже в мере гораздо меньшей, чем у английской F. sanguinea, менее пользующейся, как мы видели, трудом своих рабов, чем тот же вид в Швейцарии, я не вижу невероятности в том, чтобы естественный подбор усиливал и видоизменял этот инстинкт, — предполагая, конечно, что всякое видоизменение было полезно виду, — пока не сложился муравей, столь постыдно зависящий от своих рабов, как Formica rufescens.
Строительный инстинкт обыкновенной пчелы. — Я не намерен входить тут в подробное рассмотрение этого предмета и ограничусь кратким изложением заключений, к которым я пришёл. Надобно быть человеком очень ограниченным, чтобы не восхититься изящным строением сота, столь дивно приспособленного к своей цели. По свидетельству математиков, пчёлы практически разрешили трудную геометрическую задачу и придали своим ячейкам ту форму, при которой с крайним сбережением драгоценного воска они могут вместить наибольшее количество мёда. Было высказано мнение, что искусный работник, снабжённый приличными орудиями для работы и измерения, лишь с большим трудом мог бы построить восковые ячейки надлежащей формы, между тем как это делается в совершенстве толпою пчёл, трудящихся в тёмном улье. Допустив какой угодно инстинкт, всё-таки на первый взгляд кажется непонятным, как могут они построить все необходимые плоскости и углы или даже заметить, что они построены правильно. Но затруднение далеко не так велико, как оно кажется на первый взгляд: можно, как мне кажется, доказать, что эта дивная работа совершается в силу немногих, очень простых инстинктов.
Меня навёл на исследование этого предмета мистер Уатергоуз, показавший, что форма ячеек находится в тесной связи с присутствием соприкасающихся с ними ячеек, и нижеизложенный взгляд можно, пожалуй, рассматривать лишь как видоизменение его теории. Обратимся к великому началу постепенности и посмотрим, не обнаружит ли перед нами сама природа своего образа действий. На одном конце краткого ряда мы встречаем шмелей, употребляющих для хранения мёда свои старые коконы, иногда приделывая к ним короткие восковые трубочки, а также иногда строящих отдельные округлые и очень неправильные ячейки из воска. На другом конце ряда мы встречаем ячейки пчелы, расположенные двойными слоями; каждая из них, как известно, имеет форму шестисторонней призмы, приострённой у оснований тремя ромбическими плоскостями трёхгранной пирамиды. Эти ромбы имеют определённые углы, и все три ромба, составляющие пирамидальное основание одной ячейки, входят в состав оснований трёх ближайших ячеек другого слоя. На середине между высоко совершенными ячейками пчелы и простыми ячейками шмеля мы встречаем ячейки мексиканской Меlipona domestica, тщательно описанные и изображённые Петром Губером. Сама мелипона по строению занимает средину между пчелою и шмелём, но ближе к последнему. Она строит почти правильный восковой сот из цилиндрических ячеек, в которых развиваются личинки, и, кроме того, несколько крупных восковых ячеек для хранения мёда. Эти последние ячейки почти шарообразны, приблизительно одинаковой величины и скучены в неправильную массу. Но, что всего важнее, эти ячейки всегда сближены между собою настолько, что они бы пересекались или вдавались одна в другую, если б их сферическая поверхность была полная. Но этого никогда не допускает мелипона: она строит совершенно плоские восковые стенки между пересекающимися сферами. Поэтому каждая ячейка состоит из наружной сферической части и из двух, трёх или более совершенно плоских поверхностей, смотря по тому, соприкасается ли она с двумя, тремя или более другими ячейками. Когда одна ячейка приходит в соприкосновение с тремя другими ячейками, что, при приблизительно одинаковых их размерах, по необходимости случается часто, то три плоские поверхности соединяются в пирамиду, и эта пирамида, как замечает Губер, есть грубое подобие трёхстороннего пирамидального основания пчелиной ячейки. Как в сотах пчелы, так и тут три плоские поверхности каждой ячейки по необходимости входят в состав трёх соседних ячеек. Очевидно, что этим способом постройки мелипона сберегает воск; ибо плоские стенки между соприкасающимися ячейками не двойные, но имеют толщину, одинаковую с внешними сферическими частями, причём, однако ж, каждая плоская часть входит в состав двух ячеек.
При обсуждении этих обстоятельств мне пришло в голову, что если бы мелипона строила свои сферы на постоянном расстоянии одну от другой, придавала им одинаковые размеры и располагала их симметрически двойным слоем, то из этого произошла бы, вероятно, постройка, столь же совершенная, как и пчелиный сот. Поэтому я обратился к профессору Миллеру, в Кэмбридже, и этот математик взял на себя труд просмотреть следующее положение, составленное по его указаниям, и пишет мне, что оно вполне верно.
Если мы построим известное количество равных сфер из центров, помещённых в двух параллельных плоскостях; если расстояние от каждого центра до шести центров, окружающих его в той же плоскости, а также до ближайших центров в другой, параллельной плоскости, будет = r . √2, или r . 1,41421… или будет меньше этой величины, то, построив плоскости пересечения между всеми сферами обеих плоскостей, мы получим двойной слой шестисторонних призм с пирамидальными основаниями, состоящими из трёх ромбов; и эти ромбы и стороны шестисторонних призм будут иметь углы совершенно тождественные с углами, определёнными наилучшими измерениями в ячейках пчелы.
Из этого мы смело можем заключить, что если бы мы могли слегка видоизменить инстинкты, которыми уже обладает мелипона — инстинкты сами по себе не слишком чудесные — она строила бы такие же дивные соты, как и наша пчела. Предположим, что мелипона строит ячейки совершенно сферические и равные между собою: в этом не было бы ничего особенно удивительного, так как она уже близка к тому; вспомним, какие правильно цилиндрические проходы некоторые насекомые буровят в дереве, вероятно, вертясь постоянно на одной точке. Представим себе, что мелипона располагает эти ячейки плоскими слоями, что она действительно и делает с ячейками цилиндрическими; далее мы должны предположить, и в этом заключается главное затруднение, что она имеет какое-либо средство определить в точности, на какое расстояние от своих сотрудниц ей следует поместиться, когда несколько мелипон работают рядом; но она уже настолько способна судить о расстояниях, что постоянно строит сферы пересекающиеся и в плоскостях пересечения совершенно плоские стенки. Мы далее должны предположить, — но в этом нет затруднения, — что после того, как пересечением сфер образовались шестигранные призмы, мелипона может удлинять их, сколько нужно для вмещения мёда, точно так же как грубый шмель приделывает восковые цилиндры к круглому отверстию своих старых коконов. Через такие видоизменения инстинктов, первоначально не слишком удивительных — едва ли более удивительных, чем инстинкты, руководящие птицею при постройке гнезда — пчела, по моему мнению, путём естественного подбора, приобрела свои неподражаемые строительные способности.
Но эту теорию можно проверить опытом. Следуя примеру г. Тегетмейера, я разделил два сота и поместил между ними длинную толстую четырёхгранную полоску воска: пчёлы тотчас принялись выкапывать в ней мелкие круглые ямочки; углубляя эти ямочки, они вместе с тем расширяли их, пока не придали им формы мелких тазиков, на вид казавшихся точными сферическими отрезками и имевших приблизительно поперечник ячейки. Было очень интересно наблюдать, как везде, где несколько пчёл принимались за рытьё этих ямочек одна возле другой, они начинали свою работу на таком расстоянии одна от другой, что когда тазики достигали упомянутых размеров (то есть приблизительно диаметра ячеек) и глубины, равной одной шестой диаметра сферы, которой они составляли часть, края тазиков пересекались или захватывали один за другой. Как скоро это случалось, пчёлы переставали рыть и принимались возводить плоские восковые стенки на линиях пересечения тазиков, так что каждая шестигранная призма возводилась на угловатых краях гладкого тазика, на место того, чтобы возводиться на прямых краях трёхсторонней пирамиды, как в обыкновенной ячейке.
Затем я поместил в улей вместо толстого, четырёхугольного куска воска топкий и узкий, с острым краем и окрашенный киноварью. Пчёлы тотчас принялись рыть маленькие ямочки, одну возле другой, как и прежде; но слой воска был так тонок, что донышки тазиков, если б они были углублены настолько, как в предыдущем опыте, вломились бы один в другой с противоположных сторон. Пчёлы, однако же, не допустили этого и вовремя остановились в рытье, так что тазики, как скоро они достигли известной глубины, сделались плоскодонными. И эти плоские донышки из тонких пластинок красного воска помещались, насколько можно было судить по глазомеру, именно в плоскостях пересечения между тазиками, вырытыми на противоположных сторонах восковой пластинки. Местами лишь мелкие кусочки, местами же значительные доли ромбических пластинок были оставлены между противоположными тазиками, но работа, по своей неестественности, была произведена не очень аккуратно. Пчёлы должны были работать приблизительно одинаково быстро с противоположных сторон красной восковой пластинки, выгрызая и углубляя круглые тазики, для того чтобы успеть в оставлении между ними плоских пластинок через остановку вдоль плоскостей пересечения.
Приняв в соображение гибкость топких листиков воска, я не вижу ничего невероятного в том, чтобы пчёлы, работая с обеих сторон восковой пластинки, замечали, когда они сгрызли воск до надлежащей тонины, и тогда останавливались в своей работе. В обыкновенных сотах, мне кажется, что пчёлам не всегда удаётся работать одинаково быстро с обеих сторон, ибо мне случалось видеть у основании только что начатых ячеек полуоконченные ромбы, слегка вогнутые с одной стороны, с которой пчёлы, вероятно, работали быстрее, и выпуклые с другой, с которой они, должно быть, работали медленнее. В одном подобном, очень резком случае, я положил сот обратно в улей, дал пчёлам продолжать несколько времени свою работу и снова осмотрел ячейку, причём нашёл, что ромбическая пластинка окончена и сделалась совершенно плоскою; по чрезвычайной тонкости ромбической пластинки было совершенно невозможно, чтобы это изменение было произведено снесением воска с выпуклой стороны, и я подозреваю, что в таких случаях пчёлы, работающие в противоположных ячейках, гнут и давят мягкий согретый воск (я убедился опытом, что это сделать легко), пока он не обратится в плоскую пластинку.
Из опыта с полоскою красного воска очевидно, что если бы пчёлы сами построили топкую восковую пластинку, они могли бы построить на ней ячейки надлежащей формы, став на надлежащих расстояниях одна от другой, выгрызая воск с одинаковою быстротою и стараясь производить равные сферические углубления, но отнюдь не допуская, чтобы одна сфера захватывала за другую. Но пчёлы, в чём легко убедиться, рассматривая край растущего сота, опоясывают сот грубым восковым ободком, или полоскою, и затем выгрызают в ней с противоположных сторон свои ячейки в виде круглых углублений. Они не строят вдруг всего трехгранно-пирамидального основания одной ячейки, но лишь одну ромбическую пластинку на самом краю растущего сота или же две, смотря по положению ячеек, и никогда не оканчивают верхних краёв ромбической пластинки, не начавши и стенок призмы. Некоторые из этих показаний расходятся с показаниями знаменитого Губера старшего; но я убеждён в их точности; если бы позволяло место, я показал бы, что они согласимы с моею теориею.
Показание Губера, что самая первая ячейка выдалбливается в восковой стенке с параллельными поверхностями, насколько я мог видеть, не совершенно точно; прежде всего является восковой колпачок; но я тут не стану входить в эти подробности. Мы видим, какую важную роль в построении ячеек играет выдалбливание; но было бы немалым заблуждением полагать, что пчёлы не могут построить грубой восковой стенки в надлежащем положении, то есть в плоскости пересечения двух сфер. У меня хранятся несколько образчиков, ясно доказывающих, что они на это способны. Даже в грубой восковой пластинке или ободке, опоясывающем растущий сот, можно иногда заметить изгибы, соответствующие положению основных ромбических пластинок будущих ячеек. Но грубая восковая пластинка во всяком случае оканчивается посредством деятельного долбления с обеих сторон. Способ, которым строят пчёлы, очень любопытен: они постоянно делают первоначальную пластинку раз в десять или даже двадцать толще, чем тонкую ячеечную стенку, окончательно от неё остающуюся. Мы поймём их способ постройки, если представим себе каменщиков, возводящих толстый вал из цемента и затем обивающих его у основания с обеих сторон, пока не останется лишь топкая стенка, причём каменщики постоянно наваливали бы сбитый цемента и прибавляли свежий на верхний край вала. Из этого произошла бы тонкая стенка, постоянно растущая в вышину и постоянно увенчанная толстым карнизом. Так как все ячейки, и оконченные, и только что начатые, увенчаны таким образом крепким восковым карнизом, пчёлы могут тесниться на соту и ползать по нему, не повреждая тонких стенок шестигранника, имеющих толщину около 1/400 дюйма; пластинки пирамидального основания раза в два толще. Чрез этот оригинальный способ постройки прочность сота постоянно обеспечена при возможно большем сбережении воска.
На первый взгляд кажется, что понять способ построения ячеек тем труднее, что над ними работает разом множество пчёл, причём каждая пчела переходит беспрестанно от одной ячейки к другой, так что, по свидетельству Губера, уже над кладкою первой ячейки трудится дюжина работниц. Мне удалось доказать этот факт наглядным опытом: я покрывал края недостроенного шестигранника или край ободка на растущем соте тонким слоем растопленного красного воска, и я постоянно находил, что красный цвет разливался по всему соту так нежно, как могла бы наложить его кисть живописца, вследствие того что частицы окрашенного воска переносились пчёлами и вводились в стенки всех строившихся ячеек. Вся работа пчёл кажется основанною на строгом равновесии, все они инстинктивно помещаются на равных расстояниях одна от другой, все стараются построить равные сферы и затем возводят или оставляют невыгрызенными плоскости пересечения сфер. Поистине любопытно видеть, как в затруднительных случаях, например, когда два сота сталкиваются под каким-либо углом, пчёлы по несколько раз разрушают и снова возводят одну и ту же ячейку, иногда возвращаясь при этом к плану, первоначально отвергнутому.
Когда у пчёл есть место, на котором они могут сидеть в надлежащем для работы положении, — например, кусочек дерева, помещённый прямо под серединою растущего вниз сота, так что сот должен обогнуть его, прикасаясь к его поверхности, — в таком случае пчёлы могут возвести на надлежащем месте основание одной из стенок шестигранника, выдающееся вперёд прочих готовых яичек. Достаточно, чтобы пчёлы могли сидеть в надлежащих расстояниях одна от другой и от стенок только что достроенных ячеек; и тогда, описав воображаемые сферы, они могут построить стенку, отделяющую две соседние сферы; но, насколько я мог видеть, они никогда не выгрызают и не вытачивают углов ячейки, прежде чем значительная часть этой ячейки и ячеек соседних достроена. Эта способность пчёл при известных обстоятельствах закладывать грубую стенку в надлежащем положении между двумя только что начатыми ячейками очень важна, ибо находится в связи с фактом, по-видимому, опровергающим вышеизложенную теорию; а именно, с остро-шестигранною формою ячеек, составляющих самый край осиного сота; но место не позволяет мне входить тут в рассмотрение этого предмета. И я не вижу ничего затруднительного в том, чтобы одно отдельное насекомое (как, например, оса-матка) могло бы строить шестигранные ячейки, если оно работает попеременно внутри и снаружи двух-трёх ячеек, заложенных одновременно, постоянно становясь на надлежащее расстояние от начатых ячеек, описывая круги или цилиндры и сооружая плоскости их пересечения. Мыслимо даже, чтобы насекомое, выбрав точку для закладки ячейки и затем переходя наружу, сперва к одной, потом к пяти прочим точкам, находящимся в надлежащем расстоянии от точки центральной и одна от другой, могло построить плоскости пересечения и соорудить отдельный шестигранник; но, сколько мне известно, подобный факт не был наблюдаем, да и не было бы никакого проку в построении отдельного шестигранника, так как на него пошло бы более материала, чем на цилиндр.
Так как естественный подбор действует только через накопление лёгких видоизменений в строении и в инстинкте, из которых каждое полезно особи при условиях его жизни, то очень уместен вопрос, какую пользу мог принести прародичам нашей пчелы длинный и постепенный ряд изменений в строительных инстинктах, нечувствительно ведущий к нынешнему совершенному способу построек? Ответ, как мне кажется, не затруднителен: пчёлы, как известно, часто терпят недостаток в нектаре; г-н Тегетмейер сообщает мне, что, по произведённым опытам, не менее двенадцати или пятнадцати фунтов сухого сахару нужны улью для того, чтобы выделить фунт воску, так что пчёлы, для того чтобы выделить воск на свои соты, должны поглощать громадное количество жидкого нектара. Сверх того, многие пчёлы принуждены оставаться праздными в течение многих дней во время процесса выделения. Большой запас мёду необходим для пропитания значительной общины во время зимы, а прочность улья, как известно, главным образом зависит от того, чтобы перезимовало много пчёл. Поэтому сбережение мёда через сбережение больших количеств воска должно быть очень важным элементом благосостояния для всякой пчелиной общины. Разумеется, процветание всякого вида пчёл может зависеть от количества его паразитов и других врагов, следовательно, быть совершенно независимым от количества мёду, собираемого пчелами. Но предположим, что это последнее обстоятельство определяло, — как оно часто, по всей вероятности, и определяет — количество шмелей, могущих существовать в данной местности. Предположим также (отступая от действительности), что община переживает зиму, следовательно, нуждается в запасе мёда; в этом случае, без сомнения, было бы полезно нашим шмелям, чтобы инстинкт заставлял их строить ячейки всё более сближенные между собою, так чтобы их окружности пересекались; ибо стенка, общая хотя бы лишь двум ячейкам, уже обусловила бы сбережение воска. Поэтому наш шмель приобретал бы всё новые преимущества по мере того, как стал бы строить ячейки более и более правильные, более и более сближенные, и наконец сплочённые в одну массу, подобно ячейкам мелипоны; ибо в таком случае значительная часть оболочки каждой ячейки служила бы оболочкою и другим ячейкам, и сберегалось бы много воску. Точно как же, и по той же причине, было бы выгодно мелипоне ещё более смыкать свои ячейки и придать им большую правильность, чем она делает теперь; ибо тогда, как мы видели, сферические поверхности вовсе бы исчезли и заменились бы плоскими, и мелипона строила бы соты столь же совершенные, как и обыкновенная пчела. Далее этой степени строительного совершенства не мог бы повести естественный подбор, ибо пчелиный сот, насколько мы можем судить, есть совершенство относительно сбережения воска.
Так, полагаю я, самый дивный из всех известных нам инстинктов — строительный инстинкт пчелы может быть объяснён тем, что естественный подбор воспользовался многочисленными последовательными лёгкими видоизменениями инстинктов более простых, причём этот процесс с медленною постепенностью доводил пчёл до того, чтобы описывать равные сферы на данном расстоянии одна от другой, в двух параллельных плоскостях, и выдалбливать и лепить воск по плоскостям пересечения этих сфер. Пчёлам при этом известно, что они описывают сферы в равных расстояниях одна от другой, так же мало как известны им свойства шестигранной призмы и основных её ромбов. Так как двигателем естественного подбора было сбережение воска, то тот отдельный рой, который тратил менее мёду на выделение воску, — плодился всех более и передавал приобретённые им бережливые инстинкты новым роям, которые, в свою очередь, пользовались бо́льшими шансами на успех в борьбе за существование.
Без сомнения, можно привести как возражения против теории естественного подбора, существование многих труднообъяснимых инстинктов; случаи, в которых мы решительно не видим, как бы мог возникнуть данный инстинкт; случаи, в которых мы не можем указать ни на какие посредствующие ступени; примеры инстинктов, по-видимому, столь маловажных, что они не могли подпасть действию естественного подбора; случаи инстинктов, почти тождественных в животных настолько удалённых одно от другого в естественной лестнице, что мы не можем объяснить их сходство происхождением от общего родича, но должны допустить, что они были приобретены отдельными процессами естественного подбора. Я не хочу входить здесь в рассмотрение всех этих отдельных случаев, но ограничусь рассмотрением одного возражения, долго казавшегося мне неопровержимым и окончательно гибельным для моей теории. Я говорю о бесполых особях или, точнее, о бесплодных самках в общинах насекомых, ибо эти бесполые особи часто разнятся значительно и в инстинктах, и в строении от самцов и плодовитых самок, а по бесплодию своему не могут передавать своих свойств потомству.
Предмет этот вполне заслуживает подробного разбора; но я тут ограничусь рассмотрением одного случая — именно рабочих или бесплодных муравьёв. Каким образом рабочие сделались бесплодными, объяснить себе трудно, но не труднее всякого другого разительного видоизменения в строении; ибо можно доказать, что некоторые насекомые и другие членистые животные при естественных условиях подчас становятся бесплодными; и если бы такие насекомые жили общественно, и общине было бы полезно, чтобы ежегодно рождалось сколько-нибудь особей, способных к работе, но неспособных к воспроизведению, я не вижу, почему бы этот результат не мог быть достигнут естественным подбором. Но я должен тут оставить в стороне это предварительное затруднение. Главное затруднение заключается в том, что рабочие муравьи значительно разнятся и от самцов, и от плодовитых самок как по строению (по форме грудных члеников, по отсутствию крыл, а иногда и глаз), так и по инстинктам. Что касается до инстинктов, то изумительное различие в этом отношении между рабочими и плодовитыми самками, быть может, ещё ярче выказывается у пчёл. Если бы рабочий муравей или всякое другое бесполое насекомое было животное находящееся в нормальном состоянии, я не обинуясь предположил бы, что все его признаки медленно приобретены путём естественного подбора, а именно, что одна особь, рождённая с каким-либо лёгким, но выгодным видоизменением в строении, передала его своему потомству, которое снова уклонялось и подвергалось подбору, и так далее. Но рабочий муравей есть насекомое, значительно разнящееся от своих родителей и притом совершенно бесплодное, так что оно никак не могло бы передать потомству приобретённые им особенности строения или инстинкта. Сам собою возникает вопрос, как согласовать этот факт с теориею естественного подбора?
Во-первых, вспомним, что и между дикими и между домашними организмами встречаются бесчисленные примеры особенностей в строении, сделавшихся принадлежностью известного возраста или известного пола. Нам известны не только особенности, свойственные лишь одному полу, но и особенности, свойственные лишь тому краткому периоду, в котором деятельна воспроизводительная система: таково брачное перо многих птиц и крючковатые челюсти самца-лосося. Нам даже известны в разных породах скота особенности в рогах, сопряжённые с искусственным несовершенством мужского пола; волы известных пород имеют рога более длинные, чем коровы и быки тех же пород. Поэтому я не вижу ничего затруднительного в том, чтобы какой-либо признак сопрягался с бесплодием в членах общины насекомых; затруднение заключается в том, чтобы объяснить себе, каким способом естественный подбор мог медленно накопить особенности строения, сопряжённые с бесплодием.
Это затруднение, на первый взгляд представляющееся неразрешимым, уменьшится или, как мне кажется, вовсе исчезнет, если мы вспомним, что искусственный подбор может прилагаться к семейству точно так же, как и к особи, и этим путём достигать желанной цели. Так вкусный овощ съедается; особь уничтожена; но огородник, сея семена из того же подбора, твёрдо надеется снова получить приблизительно ту же разновидность. Скотоводы желают, чтобы мясо и жир были перемешаны как следует; животные, представлявшие такое распределение жира, убиты, но заводчики смело обращаются к животным того же племени. Моя вера в могущество подбора простирается до того, что я не сомневаюсь, что можно было бы постепенно образовать породу, в которой волы имели бы постоянно необыкновенно длинные рога, лишь тщательно наблюдая, какие быки и коровы производят самых длиннорогих волов, несмотря на то что ни один из волов не мог бы передать своих признаков породе. Так, полагаю я, было и с общественными насекомыми: лёгкое видоизменение в строении, в инстинкте, сопряжённое с бесплодием некоторых из членов общины, было для неё выгодно; следственно, плодовитые самцы и самки той же общины благоденствовали и передавали своему плодовитому потомству расположение к произведению бесплодных членов, видоизменённых подобным образом. И я полагаю, что этот процесс повторялся, пока не обозначилась между плодовитыми и бесплодными самками одного вида то разительное различие, которое представляют многие общественные насекомые.
Но мы до сих нор ещё не касались самой затруднительной стороны вопроса, а именно факта, что во многих видах муравья бесполые особи разнятся не только от плодовитых самцов и самок, но и между собою, распадаясь таким образом на две или даже на три касты. Эти касты, сверх того, обыкновенно не представляют переходов между собою, но так же резко разграничены, как любые виды одного рода или, точнее, роды одного семейства. Так у Eciton есть бесполые рабочие и воины с чрезвычайно разнородными челюстями и инстинктами; у Cryptoerus рабочие лишь одной касты снабжены очень странным щитом на голове, употребление которого совершенно неизвестно; у мексиканского Myrmecocystus рабочие одной касты никогда не оставляют гнёзда; их кормят рабочие другой касты, и у них безмерно развитое брюхо, выделяющее род мёду, заменяющего выделение тлей или дойного скота, содержимого нашими европейскими муравьями.
Скажут, конечно, что моя вера в начало естественного подбора несокрушима, если я не допущу, что эти удивительные и вполне достоверные факты окончательно подрывают мою теорию. В случае простейшем, когда бесполые насекомые все принадлежат к одной касте, которая путём естественного подбора — я это считаю возможным — сделалась отличною от плодовитых самцов и самок, — в этом случае мы смело можем заключить по аналогии с другими уклонениями, что всякое из последовательных лёгких полезных видоизменений не обнаруживалось вдруг во всех бесполых особях одного гнезда, но лишь в немногих зараз, и что продолжительный подбор тех плодовитых родичей, которые производили наибольшее количество бесполых особей с выгодным видоизменением, наконец придал всем бесполым надлежащие признаки. По этому воззрению, нам бы следовало иногда встречать бесполых насекомых одного вида, в одном гнезде, представляющих постепенности в строении; а таковые встречаются, и даже часто, если принять в расчёт, как мало бесполых насекомых было исследовано за пределами Европы. Мистер Ф. Смит показал, как изумительно бесполые муравьи некоторых английских видов разнятся подчас между собою в цвете и в росте, и что крайние формы могут иногда быть связаны особями, взятыми из того же гнезда; я сам наблюдал совершенные постепенности этого рода. Часто случается, что многочисленнее рабочие мелкие, либо крупные, или что многочисленны и крупные и мелкие, и что малочисленна лишь переходная форма. У Formica flava есть рабочие мелкие и крупные, и немного средних; и в этом виде, как заметил мистер Ф. Смит, крупные рабочие имеют простые глаза (ocelli), хотя мелкие, но легко заметные, между тем как у мелких рабочих глаза зачаточны. Тщательно вскрывши несколько экземпляров этих рабочих, могу сказать положительно, что глаза мелких рабочих гораздо более зачаточны, чем насколько это может быть объяснено их уменьшенным ростом; и я вполне убеждён, хотя и не берусь этого утверждать, что у рабочих среднего роста и глаза представляют среднее развитие. Так что мы тут имеем в одном и том же гнезде два разряда бесплодных рабочих, разнящихся не только по росту, но и по развитию органов зрения, и связанных немногими особями среднего свойства. Могу, позволяя себе небольшое отступление, присовокупить, что если бы мелкие рабочие были наиболее полезными для общины и подбирались бы постоянно те самцы и самки, которые производят наиболее мелких рабочих, пока все рабочие приняли бы это свойство, то сложился бы вид муравьёв с рабочими почти такого же свойства, как у Myrmica. Ибо рабочие этого рода не имеют даже зачаточных глазков, хотя у самцов и самок они вполне развиты.
Могу привести другой пример: я был так убеждён, что найду переходы в важных чертах строения между разными кастами бесполых одного вида, что я с радостью воспользовался предложением мистера Ф. Смита доставить мне множество экземпляров западноафриканского муравья Anomma. Читатель, быть может, всего вернее оценит степень различия между этими рабочими, если я выражу её не действительными измерениями, но точным сравнением: степень различия так же велика, как если бы мы увидели толпу плотников, строящих дом, из которых некоторые были бы ростом аршина в два с половиною, а прочие ростом в две с половиною сажени; но мы должны представить себе при этом, что у крупных плотников головы не втрое, а вчетверо больше, чем у мелких, а челюсти раз в пять. Сверх того, челюсти этих рабочих муравьёв разного роста удивительно разнятся в очертаниях, а также в форме и количестве зубцов. Но для нас всего важнее то, что хотя рабочие могут быть распределены по росту на разные касты, однако существуют переходы и в размерах и в строении челюстей. Могу с уверенностью говорить об этом последнем пункте, ибо мистер Лоббок сделал для меня посредством камеры-луциды рисунки с челюстей, отпрепарированных мною из рабочих разных размеров.
Ввиду этих фактов, я полагаю, что естественный подбор, действуя на плодовитых родителей, мог бы сложить вид, в котором постоянно производились бы бесполые особи либо все крупного роста с челюстями одной формы, либо все мелкие с челюстями совершенно иного строения, либо наконец, и это главный узел загадки, один разряд рабочих с одним ростом и строением, другой же другого строения и роста; причём сперва образовался бы постепенный ряд, как в случае аноммы, а затем крайние формы, как самые полезные общине, стали нарождаться всё в большем и большем количестве через естественный подбор производящих их родичей, пока особи среднего строения не перестали бы рождаться вовсе.
Так, полагаю я, возник дивный факт существования в одном и том же гнезде двух резко разграниченных каст рабочих, значительно разнящихся и между собою, и от своих родителей. Мы можем представить себе, что их произведение было полезно общине насекомых в силу того же начала, по которому разделение труда полезно образованным людям. Так как муравьи работают по унаследованному инстинкту и унаследованными орудиями, а не по приобретённому знанию и не инструментами собственной работы, полное разделение труда могло быть произведено между ними лишь при бесплодии рабочих; ибо если бы они были плодовиты, они скрещивались бы между собою, и их инстинкты и строение стушёвывались бы. И природа, как я полагаю, произвела это дивное распределение труда между муравьями посредством естественного подбора. Но, должен я сознаться, при всей моей вере в это начало, я никогда не вообразил бы, что естественный подбор может вести к таким результатам, если бы меня в том не убедили бесполые насекомые. Я разобрал этот случай несколько, хотя и недостаточно подробно, для того чтобы показать всю силу естественного подбора, а также потому, что нет случая, которого объяснение, по моей теории, было столь затруднительно. Этот случай также очень интересен, ибо доказывает, что в животных, как и в растениях, любая мера видоизменения в строении может быть достигнута накоплением многочисленных лёгких и, на наш взгляд, случайных уклонений, сколько-нибудь полезных, без всякого участия изощрения или привычки. Ибо никакие усилия воли, никакое изощрение, никакая привычка в бесплодных членах общины не могли иметь влияние на строение и инстинкты членов плодовитых, которые одни оставляют потомство. Удивляюсь, что никто не привёл этого общеизвестного случая бесполых насекомых в опровержение знаменитой теории Ламарка.
Заключение. — Я постарался вкратце показать в этой главе, что умственные свойства наших домашних животных изменчивы, и что их изменения наследственны. Ещё кратче указал я на изменчивость инстинктов в состоянии природном. Никто не станет отвергать, что инстинкты чрезвычайно важны для всякого животного. Поэтому я не вижу ничего невероятного в том, чтобы естественный подбор, при изменяющихся условиях жизни, накоплял лёгкие видоизменения инстинкта в любой мере и во всяком полезном направлении. В некоторых случаях привычка и употребление или неупотребление инстинкта, вероятно, также имели свою долю действия. Я не утверждаю, чтобы факты, сообщённые в этой главе, подтверждали в значительной мере мою теорию; но ни один из самых даже затруднительных случаев, по крайнему моему разумению, её не опровергает. С другой стороны, факт, что инстинкты не всегда безусловно совершенны и что они подвержены ошибкам, что ни один инстинкт не был произведён исключительно на благо других животных, но что всякое животное пользуется инстинктами прочих, что естественно-историческое правило «natura non facit saltum» приложимо к инстинктам в той же мере, как и к чертам строения, и вполне объяснимо по вышеизложенным воззрениям, а иначе необъяснимо, — всё это подкрепляет теорию естественного подбора.
Эта теория также подтверждается некоторыми другими фактами, относящимися к инстинктам, например, очень обыкновенным явлением, что близкосродные, но, несомненно, отдельные виды, когда живут в отдалённых краях света и при очень различных жизненных условиях, однако же часто сохраняют инстинкты почти одинаковые. Например, мы можем объяснить себе по началу наследственности, почему южноамериканский дрозд выкладывает своё гнездо грязью тем же особым способом, как и наш английский дрозд; почему птицы-носороги, африканская и индийская (Buceros abessinicus и B. rhinoceros), имеют одинаковый инстинкт замуровывать своих самок в дуплах, пока они сидят на яйцах, оставив лишь малое отверстие, через которое самец кормит самку и только что вылупившихся птенцов; почему самцы северо-американской птицы из рода Troglodytes, как и самцы отдельного европейского вида, строят для себя особые гнёзда — повадка, неизвестная ни в какой другой птице. Наконец, хотя это и не логический вывод, мой ум более удовлетворяется, рассматривая такие инстинкты, каковы инстинкт молодой кукушки, выкидывающей из гнезда своих сверстников — муравьёв, захватывающих рабов — личинок ихневмонидов, питающихся живым телом гусениц, — не как инстинкты, нарочито сотворённые и дарованные, но лишь как малые последствия одного общего закона, ведущего к преуспеянию всех организмов, а именно к размножению, к разнообразию, к жизни сильных, к смерти слабых.