Н. В. Гоголь. Речи, посвященные его памяти (1902)/1/ДО

Значеніе Гоголя въ созданіи современнаго международнаго положенія русской литературы
авторъ Александръ Николаевичъ Пыпинъ (1833—1904)
См. Содержаніе. Изъ сборника «Н. В. Гоголь. Рѣчи, посвященныя его памяти…». Опубл.: 1902. Источникъ: Сканы, размещённые на Викискладе

[1]

ЗНАЧЕНІЕ ГОГОЛЯ
въ созданіи современнаго международнаго положенія русской литературы.

Историческія поминки о дѣятеляхъ литературы и искусства, какъ настоящія поминки о Гоголѣ, нерѣдко имѣютъ двойственный характеръ — и отраднаго воспоминанія о великомъ дѣлѣ, какое было совершено мыслителемъ или художникомъ, и рядомъ, а это нерѣдко, скорбнаго воспоминанія о той тяжелой внутренней и внѣшней борьбѣ, какую приходилось выносить не только мыслителю и дѣятелю общественному, но и дѣятелю поэзіи, борьбѣ, гдѣ онъ, въ концѣ поприща, въ послѣдніе дни жизни, самъ не имѣлъ отрады достигнутаго успѣха, или наконецъ впадалъ въ страшное сомнѣніе: былъ ли правиленъ тотъ путь, какимъ была создана его слава, и не была ли эта слава грѣхомъ и преступленіемъ, когда на дѣлѣ эта слава была именно добрая и правильная. Оба эти впечатлѣнія проходятъ и въ воспоминаніяхъ о Гоголѣ: мы уже видимъ теперь весь объемъ благотворнаго дѣла, исполненнаго имъ для отечественной литературы, и все еще рѣшаемъ трудный психологическій вопросъ о томъ мучительномъ душевномъ разладѣ, какой тяготѣлъ надъ нимъ въ послѣдніе годы его жизни и подъ гнетомъ котораго онъ кончилъ эту жизнь.

Біографія его извѣстна; довольно сказать о главныхъ сторонахъ его внутренней жизни и творчества, которыя были основными чертами его біографіи и его великаго историческаго значенія. [2]

Гоголь былъ однимъ изъ первостепенныхъ дѣятелей на всемъ пространствѣ русской литературы. Вспоминая его историческую роль, прежде всего приходитъ на мысль сравнить положеніе цѣлой литературы въ ту минуту, когда закончилась его дѣятельность, и теперь, въ его посмертный юбилей. Въ цѣломъ, положеніе и роль русской литературы за этотъ историческій періодъ чрезвычайно измѣнились. Полъ-вѣка тому назадъ, русская литература была почти неизвѣстна въ Европѣ; объ ней доходили на западъ только смутные слухи, повторялись по словамъ самихъ русскихъ немногія имена, но въ ней не находили никакого особеннаго интереса, — между прочимъ и справедливо, потому что приходилось бы встрѣчать немало прямыхъ отголосковъ того же европейскаго движенія. Въ настоящую минуту, передъ нами нѣчто совершенно иное и раньше небывалое: русская литература въ глазахъ европейскихъ читателей и критики заняла свое независимое, своеобразное положеніе; русскіе новѣйшіе писатели являются во множествѣ переводовъ, производятъ сильное впечатлѣніе, имена ихъ становятся общеизвѣстными; смыслъ русской литературы становится понятенъ или по крайней мѣрѣ его усиливаются понять; одно знаменитое имя русской литературы пріобрѣло извѣстность буквально всемірную, и въ русской книгѣ какъ будто хотятъ искать вѣщаго слова.

Извѣстны эти имена, получившія за послѣдніе десятки лѣтъ великую популярность въ европейской литературѣ: прежде всего, кажется, сталъ широко извѣстенъ Тургеневъ, затѣмъ Достоевскій, частью Гончаровъ, всего болѣе гр. Л. Н. Толстой, наконецъ писатели молодого поколѣнія, изъ нихъ особливо Максимъ Горькій… Если мы станемъ исторически доискиваться, откуда развивается тотъ внутренній смыслъ, который является привлекающей силой русской литературы въ настоящее время, несомнѣнно однимъ изъ источниковъ этого глубокаго внутренняго значенія должно признать именно Гоголя.

Могутъ сказать, что Гоголь не имѣлъ и не имѣетъ однако ни большой извѣстности въ европейской литературѣ, ни большого [3]вліянія. Дѣйствительно, Гоголь не только мало извѣстенъ, но былъ повидимому и мало понятенъ европейскому читателю: въ немъ слишкомъ много спеціально, технически, русскаго, чуждаго европейскому пониманію — нерѣдко прямо какъ иная ступень культуры. Подобнымъ образомъ европейскому читателю почти недоступенъ Салтыковъ, еще одинъ изъ великихъ писателей русской литературы; вѣроятно часто не совсѣмъ доступенъ и Л. Н. Толстой въ своихъ разсказахъ и драмахъ изъ народной жизни. Но относительно Гоголя мы имѣемъ въ виду собственный процессъ развитія само̀й русской литературы (онъ еще мало извѣстенъ западной критикѣ): Гоголь могущественно участвовалъ въ созданіи того нравственнаго настроенія, которое наряду съ геніальнымъ художественнымъ творчествомъ дало ему первенствующую роль въ русской литературѣ; это настроеніе и сообщило дальнѣйшему развитію литературы тотъ же высокій тонъ общественнаго интереса и нравственнаго чувства — и отсюда въ значительной мѣрѣ шло то нравственное и поэтическое обаяніе, какое на нашихъ глазахъ русская литература производитъ въ европейскомъ обществѣ.

Какимъ же образомъ западная критика объясняетъ тѣхъ русскихъ писателей, которые находятъ въ Европѣ столько поклонниковъ? Говоримъ о критикѣ потому, что она, очевидно, старается привести къ сознанію непосредственныя впечатлѣнія массы. Прежде всего поражало конечно обиліе и оригинальность русскаго художественнаго творчества: дѣйствительно, писатели, которыхъ мы назвали, представляютъ собою высокую и рѣдкую степень художественнаго дарованія, — оно само по себѣ могло быть залогомъ успѣха, — но затѣмъ, чему служило это художественное творчество, какія идеи и настроенія чувства оно воплощало?

Изъ многочисленныхъ отзывовъ европейской критики, которые здѣсь не время перебирать, возьмемъ отзывы одного писателя, вѣроятно наиболѣе извѣстнаго изъ европейскихъ критиковъ русской литературы и, быть можетъ, одного изъ самыхъ [4]свѣдущихъ. Мы разумѣемъ виконта Мельхіора де-Вогюэ. Господствующимъ представленіемъ его относительно русскихъ писателей является то, что они (какъ сказалъ бы вѣроятно и Тэнъ) прежде всего отражаютъ въ себѣ свою расу. Вогюэ нѣсколько разъ повторяетъ эту мысль: этой расѣ онъ приписываетъ основы той оригинальности, которая очевидно въ его глазахъ не находитъ себѣ ничего подобнаго въ его соотечественникахъ, писателяхъ французскихъ. У Тургенева онъ находитъ «une âme slave», славянскую душу; въ Достоевскомъ видитъ «un vrai scythe», истаго скиѳа, и т. п. Конечно, критику было бы не легко объяснить съ точностью свойства именно «славянской» души и въ концѣ концовъ проще было бы говорить о душѣ русской, о русскомъ національномъ характерѣ; и еще труднѣе было бы объяснить съ нѣкоторымъ вѣроподобіемъ «скиѳскую» душу Достоевскаго, такъ какъ о скиѳахъ не только виконтъ де-Вогюэ, но и мы сами имѣемъ пока довольно смутное понятіе, — но очевидно во всякомъ случаѣ, что этими далекими эпитетами французскій критикъ хотѣлъ указать то исконное, первобытное, глубокое и оригинальное въ русской народности, въ русскомъ племени, что̀ нашло свое выраженіе въ нашихъ великихъ писателяхъ.

Намъ самимъ подобныя опредѣленія кажутся слишкомъ мало говорящими вслѣдствіе самой ихъ обширности. Правда, съ широкой, именно междуплеменной, точки зрѣнія, опредѣленіе литературы очевидно должно начаться указаніемъ особенностей расы, — но не съ одной только этнографической стороны. Раса не есть нѣчто данное и неподвижное; это — явленіе историческое. Какія были исконныя свойства славянской расы, мы въ сущности не знаемъ; изъ этихъ предполагаемыхъ свойствъ развилось, напримѣръ, великое разнообразіе современныхъ славянскихъ народовъ; на первобытную основу пали цѣлыя тысячелѣтія исторіи и отыскивать именно «скиѳа» въ Достоевскомъ столь рискованно, что даже какъ будто смѣшно. Это, конечно, реторическая фигура, но цѣль ея сдѣлать особое удареніе на стихійной оригинальности русской литературы сравнительно съ европейскими. [5]

И эта оригинальность не подлежитъ сомнѣнію. При всемъ громадномъ вліяніи европейскаго литературнаго движенія, вооруженнаго великими силами геніальнаго творчества въ наукѣ и поэзіи, русская литература, какъ только прошла свои учебные годы въ восемнадцатомъ вѣкѣ и началѣ девятнадцатаго, обнаружила тѣ особенности, какія сообщали ей весь народный характеръ и складъ русской жизни. Когда эти особенности высказались въ цѣломъ рядѣ писателей, даровитыхъ иногда до истинной геніальности, не мудрено, что европейскому литературному міру бросились въ глаза эти особенности, y нихъ дома или совсѣмъ невѣдомыя, или очень давно пережитыя, забытыя и потому опять новыя. Русскій писатель, нерѣдко очень просвѣщенный и знакомый съ литературнымъ движеніемъ европейскимъ, работалъ однако въ своей средѣ и для своей среды; изъ нея онъ волею или даже неволею заимствовалъ особую складку ума, впитывалъ лучшія чувства, и условія жизни просвѣщеннаго человѣка въ патріархальной средѣ создавали то особенное настроеніе, которое не однажды было предметомъ удивленія, a затѣмъ теплаго сочувствія y читателя европейскаго. Въ глазахъ послѣдняго, отличія «расы» были на лицо. На самомъ дѣлѣ, по общимъ свойствамъ, наша раса была и есть такая же европейская; между міромъ европейскимъ и русскимъ вовсе нѣтъ той преграды, которая раздѣляетъ издавна и понынѣ племена арійскія и неарійскія. Но была громадная разница историческихъ условій. Исторія уже съ давнихъ вѣковъ развела русскій народъ отъ народовъ западной Европы множествомъ культурныхъ отличій, которыя стали наконецъ казаться принадлежащими самой расѣ. Прежде всего исторія поставила народы на разныхъ концахъ европейскаго материка. На западѣ въ тѣсномъ сравнительно пространствѣ размѣстилось нѣсколько народовъ на старыхъ развалинахъ Рима въ оживленномъ развитіи международныхъ и внутреннихъ политическихъ отношеній, въ сильномъ соревнованіи умственномъ, изъ котораго выросла еще отъ среднихъ вѣковъ и Возрожденія богатая литература и наука. Русская жизнь ничего [6]этого не знала. Когда Европа вступала на блистательный путь научныхъ открытій, когда она создавала Шекспира, изящную литературу и свободную мысль XVII и XVIII вѣка, въ русскомъ народѣ и даже высшемъ его классѣ сполна господствовали средніе вѣка. И здѣсь, съ давнихъ вѣковъ, складывалась своеобразная жизнь. Русскому народу пришлось вынести и наконецъ одолѣть азіатское иго. Политическое объединеніе русскаго народа въ государство, въ трудныхъ историческихъ условіяхъ XV вѣка, при скудости средствъ, безъ всякой чужой помощи, было уже великимъ національнымъ подвигомъ не только политическимъ, но и нравственнымъ, притомъ подвигомъ, совершеннымъ въ европейскомъ духѣ, — потому что не только взялъ верхъ европейскій политическій смыслъ надъ азіатскимъ стаднымъ инстинктомъ, но и европейское національное чувство, воспитанное христіанствомъ. Съ самаго начала, въ страшныхъ бѣдствіяхъ татарскаго ига русскій народъ никогда нравственно не подчинялся и считалъ себя всегда нравственно выше своихъ завоевателей. Въ русскомъ народномъ сознаніи Русь была «святая»; азіятскій иновѣрный востокъ былъ «поганый». Это сопостановленіе длилось цѣлые вѣка, и въ русскомъ народѣ среди всѣхъ испытаній жило сознаніе своего національнаго превосходства и съ тѣмъ вмѣстѣ нравственно-религіознаго долга. Новое основавшееся государство бывало очень несовершенно, бытовыя формы и нравы бывали первобытны; съ каждымъ вѣкомъ увеличивалось разстояніе, дѣлившее насъ отъ культуры европейской; въ Европѣ насъ считали варварами, да и теперь легко усматриваютъ между нами скиѳовъ; — но если недоставало культуры, въ русской народной массѣ складывались другія черты, имѣвшія свою нравственную цѣну. Единственная, широко распространенная литература до-Петровскихъ временъ было душеспасительное чтеніе, были церковныя книги, приноровлявшіяся наконецъ къ народному пониманію, легенда, иногда болѣе или менѣе суевѣрная, но становившаяся общимъ убѣжденіемъ и правиломъ жизни. Господствующимъ мѣриломъ душевнаго спасенія, то-есть нравственности, было церковное [7]благочестіе, — по недостатку знаній становившееся иногда слишкомъ внѣшнимъ и въ семнадцатомъ вѣкѣ создавшее неодолимый для государства сепаратизмъ раскола; а съ другой стороны эта народная масса, предоставленная самой себѣ, создавала богатую народную поэзію, которая въ наши дни доставила въ высокой степени цѣнный матеріалъ для науки и стала цѣлымъ откровеніемъ народности для идеалистовъ-патріотовъ..... Когда новѣйшее общество стало отдавать себѣ отчетъ въ этомъ состояніи народнаго быта, возникло, какъ извѣстно, цѣлое направленіе, увидѣвшее единственную возможность нравственнаго спасенія испорченнаго общества въ «единеніи» съ народомъ, наконецъ единеніи абсолютномъ, въ «хожденіи въ народъ», въ «опрощеніи» и т. д.

Мы не думаемъ сказать, чтобы здѣсь была открыта абсолютная истина; но указываемъ на это явленіе, — въ западной Европѣ невѣдомое и небывалое, — какъ на свидѣтельство того, что самимъ русскимъ обществомъ было почувствовано что-то великое, освѣжающее, наводящее на глубокіе запросы въ томъ нравственномъ содержаніи, какое создавалось вѣковымъ инстинктомъ и чувствомъ громадной народной массы. Соціологовъ привлекала сельская община, въ которой видѣлась панацея для разрѣшенія земельнаго вопроса, привлекала артель, готовая форма рабочаго союза. Неотъемлемой чертой патріархальной древности являлась народная пѣсня. Нигдѣ въ Европѣ не сбереглось такого громаднаго обилія народной пѣсни, которое у насъ до сихъ поръ не исчерпано усердными этнографами, и эта поэзія исполнена величайшаго интереса. Въ живыхъ текстахъ уцѣлѣли остатки настроенія и обычая отдаленнѣйшихъ эпохъ; въ народной лирикѣ передаются въ поэтическихъ о̀бразахъ отраженія глубокаго человѣчнаго чувства, которыя производятъ тѣмъ болѣе сильное впечатлѣніе, когда мы отдаемъ себѣ отчетъ въ условіяхъ, среди которыхъ совершалось это наивное, но задушевное и нерѣдко потрясающее творчество. Европейскіе ученые, которымъ, изрѣдка, случалось знакомиться съ подлинными памятниками этой поэзіи, изумлялись передъ великимъ богатствомъ и поэтическимъ [8]достоинствомъ этого патріархальнаго творчества, которое на западѣ Европы давно уже изсякло и забылось…

Такова была «раса» и среда.

Западная критика не ошиблась, когда въ великихъ новѣйшихъ писателяхъ русской литературы видѣла отголоски этой «расы», только, быть можетъ, не вполнѣ сознавала пути ея дѣйствія… Въ самомъ дѣлѣ, когда являлся въ нашей литературѣ писатель геніальной силы, какъ Пушкинъ, Гоголь, Толстой или писатели великаго дарованія, какъ Тургеневъ, Достоевскій и проч., они не могли оставаться чужды той средѣ, которая ихъ окружала; сознательно и безсознательно они воспринимали ея впечатлѣнія и (что́ бы ни говорили такъ называемые чистые эстетики) истинно-великія дарованія всегда извлекаютъ изъ жизни ея лучшіе и возвышенные нравственные элементы. Въ русской литературѣ являлось при этомъ еще особенное условіе. Образованные люди новѣйшихъ временъ не были конечно людьми патріархальныхъ временъ, какъ ихъ предки — бояре и дворяне XVI и XVII вѣка: успѣхи европейскаго гуманнаго образованія, и здравый личный инстинктъ внушали имъ новое отношеніе къ народной массѣ: громадное большинство этой массы были крѣпостные и еще со второй половины XVIII вѣка въ кругу образованныхъ людей слышатся убѣдительные призывы къ освобожденію. При тогдашнемъ положеніи вещей высказать эту мысль объ освобожденіи бывало не вполнѣ безопасно, иногда невозможно, и если тѣмъ не менѣе эта мысль высказывалась, это было очевидно знаменательнымъ выраженіемъ нравственнаго достоинства литературы, и если этимъ настроеніемъ диктовалось само художественное творчество, какъ въ нѣкоторыхъ пьесахъ Пушкина, въ «Запискахъ охотника» Тургенева, въ «Антонѣ Горемыкѣ» Григоровича, литература выступала здѣсь на самое высокое изъ ея дѣлъ — на защиту человѣческаго достоинства въ безправномъ, униженномъ и оскорбленномъ.

Союзъ литературы съ народною средою былъ ясенъ.

Этотъ союзъ обнаруживался и въ содержаніи и въ формѣ. [9]Относительно содержанія, это единеніе ничѣмъ не могло быть доказано такъ сильно, какъ упомянутой настойчивой мыслью объ освобожденіи крестьянъ, мыслью, которая одинаково одушевляла людей двухъ главныхъ литературныхъ направленій до самаго акта освобожденія. Рядомъ съ этимъ шло усиленное стремленіе къ изученію народной жизни, создавшее съ одной стороны многочисленные опыты художественнаго изображенія народнаго быта, — составившіе потомъ цѣлую яркую полосу нашей литературы, — съ другой массу научныхъ изслѣдованій о русской старинѣ и народности. Въ этихъ опытахъ художественнаго воспроизведенія, начиная еще въ восемнадцатомъ вѣкѣ съ Новикова и Радищева и продолжая потомъ Жуковскимъ, Пушкинымъ, Гоголемъ и наконецъ ихъ школой, сказалась уже та особенная черта русской литературы, которая почти неизвѣстна и даже мало понятна въ литературѣ западно-европейской — чрезвычайно непосредственная, ясная, нерѣдко задушевная близость русскаго писателя къ народу и его жизни… Вслѣдствіе того, что наша художественная литература была еще слишкомъ молода, она еще не успѣла утратить пониманія патріархальныхъ настроеній народа, что́ для литературы европейской становилось почти невозможно. Послѣдняя уже втеченіе многихъ вѣковъ развивала и наконецъ выработала литературное художество, исполненное искусственной манерности и условнаго языка, когда вмѣстѣ съ тѣмъ и народная масса, въ значительной мѣрѣ культурная или полу-культурная, потеряла патріархальную поэзію, которая могла бы быть привлекательна для образованнаго общества. Тургеневъ разсказывалъ, что извѣстный Мериме́, знакомый съ нашей литературой, изумлялся въ произведеніяхъ Пушкина библейской простотѣ его языка (въ «Пирѣ Петра Великаго»), которая для европейскаго писателя была бы немыслима. По своей новости и по малому сравнительно распространенію въ обществѣ наша литература не выработала и донынѣ той условной и часто изысканной рѣчи, какая свойственна литературамъ Запада, но сохранила близость съ богатымъ источникомъ живой народной рѣчи. Мы [10]были свидѣтелями того, что величайшій русскій писатель настоящаго времени рѣшался даже совсѣмъ отвергнуть свой прежній художественный трудъ, разсчитанный на болѣе высокій уровень читателей, чтобы впредь посвящать его всей массѣ читателя народнаго: цѣлый рядъ его произведеній изъ народной жизни и легенды былъ написанъ внѣ обычныхъ условностей формы и языка, чтобы быть доступнымъ каждому только грамотному читателю; при этомъ писатель не остановился даже передъ угловатыми и грубыми пріемами народной рѣчи.

Все это должно было казаться чрезвычайно оригинальнымъ, страннымъ, быть даже мало понятнымъ для читателя европейскаго, способнаго узнать русскую литературу. Поражали и содержаніе, и форма, и языкъ. И естественно, что европейскій критикъ, желавшій объяснить себѣ эти своеобразныя черты нашей литературы, приходилъ къ заключенію, какъ виконтъ де-Вогюэ, что источникъ этихъ особенностей есть «раса», что русскіе писатели обладаютъ «славянской душой» и т. д. Мы сказали выше, что дѣло не столько въ «расѣ», сколько въ исторической національности. Русская литература дѣйствительно есть созданіе русской національной жизни и, въ основныхъ памятникахъ, выраженіе ея лучшихъ нравственныхъ настроеній и стремленій.

Въ періодъ времени, почти совпадающій съ періодомъ посмертнаго юбилея Гоголя, дѣйствіе русской литературы вышло за предѣлы русской территоріи и русскаго языка… Если у насъ, въ нашемъ собственномъ кругу, еще не очень давно слышалось недовольство недостаточной самостоятельностью нашей литературы относительно вліяній европейскихъ, то современный успѣхъ ея въ Европѣ, съ упомянутыми славянскими и скиѳскими эпитетами, указываетъ достаточно, что въ этомъ недовольствѣ былъ извѣстный обманъ зрѣнія. Наша литература долго не знала критики международной, и понятно, что на свѣжій, притомъ чужой глазъ, можетъ открываться и то, что́ нами самими не замѣчается. Иностранная критика, болѣе или менѣе компетентная, видѣла иногда связь русскихъ литературныхъ явленій съ западными, и [11]даже нѣкоторую зависимость, но вмѣстѣ съ тѣмъ находила въ нихъ необычайную и неизвѣстную въ Европѣ оригинальность и силу. Такъ рѣшался вопросъ о самостоятельныхъ элементахъ русской литературы.

Если мы спросимъ себя, гдѣ источникъ, первое начало этой самостоятельности, отвѣтъ представляется прежде всего недавнимъ историческимъ признаніемъ великой національной заслуги Пушкина. Онъ дѣйствительно привилъ нашей литературѣ самобытное художественное творчество, но онъ еще не исчерпалъ задачи; вторую долю ея исполнилъ Гоголь. Не разъ поднимался вопросъ о томъ, кто изъ двухъ великихъ писателей былъ ближайшимъ вдохновителемъ того движенія, какое совершалось во второй половинѣ столѣтія; кому принадлежало здѣсь основное вліяніе — Пушкину или Гоголю. Предпочесть рѣшительно того или другого было бы дѣломъ произвольнымъ и празднымъ. Литературныя явленія всегда бываютъ столь сложны, что чѣмъ болѣе мы находимъ дѣйствующихъ факторовъ, тѣмъ ближе бываемъ къ истинѣ. Тѣ, кто хотѣлъ сдѣлать Пушкина единственнымъ основателемъ новѣйшей русской литературы, между прочимъ приводили восторженныя слова самого Гоголя, который признавалъ Пушкина своимъ учителемъ; приводили слова Тургенева, который, въ другомъ поколѣніи, считалъ себя ученикомъ Пушкина. Въ самомъ дѣлѣ, Пушкинъ былъ могущественнымъ дѣятелемъ новой русской литературы; онъ завершилъ старый, подготовительный періодъ ея развитія и впервые открылъ путь ея самостоятельнаго, національнаго творчества. Но затѣмъ Гоголь въ свою очередь былъ не менѣе знаменательнымъ дѣятелемъ. Сколько бы самъ онъ ни считалъ Пушкина своимъ учителемъ, ученикъ и учитель были такъ различны, что поставить ихъ въ непосредственную преемственность нѣтъ возможности. Самъ Гоголь указывалъ, что сюжетъ «Мертвыхъ Душъ» былъ данъ ему Пушкинымъ, но тотъ же Гоголь разсказываетъ, что когда онъ прочелъ Пушкину первый очеркъ изъ этихъ «Мертвыхъ Душъ», Пушкинъ былъ пораженъ картиной, для него, очевидно, [12]совершенно неожиданной. По собственнымъ словамъ Гоголя, при этомъ чтеніи «Пушкинъ, который всегда смѣялся при моемъ чтеніи (онъ же былъ охотникъ до смѣха), началъ понемногу становиться все сумрачнѣе и сумрачнѣе, а наконецъ сдѣлался совершенно мраченъ. Когда же чтеніе кончилось, онъ произнесъ голосомъ тоски: «Боже, какъ грустна наша Россія»… Въ этомъ впечатлѣніи сказалась вся разница двухъ писателей и разница ихъ литературнаго вліянія. Въ геніальномъ дарованіи Гоголя были черты, какихъ у Пушкина не было. Кромѣ необычайной наблюдательности, съ которой онъ умѣлъ схватывать и изображать характеры и которая сдѣлала его родоначальникомъ русскаго литературнаго реализма, его взглядъ на дѣйствительность отличался тѣмъ особеннымъ (по «расѣ» — малорусскимъ, по литературно-исторической манерѣ отчасти романтическимъ) юморомъ, который дѣлалъ его способнымъ «сквозь видимый міру смѣхъ» указать «незримыя, невѣдомыя ему слезы»; другими словами, подъ внѣшней формой шутливаго разсказа снять завѣсу съ тяжелой, мрачной картины дѣйствительной жизни и глубоко затронуть личное нравственное чувство и чувство общественное. Таковы были уже тѣ петербургскія повѣсти, которыя были одними изъ первыхъ произведеній Гоголя и побудили Бѣлинскаго тогда же признать въ немъ великаго русскаго писателя; таковъ былъ дальше «Ревизоръ» и наконецъ самое великое изъ его произведеній, «Мертвыя Души»… Впослѣдствіи Гоголь въ періодъ его мрачнаго настроенія (съ половины сороковыхъ годовъ) упорно отрицался отъ этой общественной стороны своихъ произведеній, будто бы вносившей въ высокое искусство легкомысліе насмѣшки и каррикатуры, но общество ни тогда, ни послѣ не убѣдилось его отрицаніями и донынѣ продолжаетъ считать именно эти его произведенія вѣнцомъ его творчества и однимъ изъ лучшихъ созданій всей русской литературы… Чтобы отвергать эти творенія, Гоголю надо было отказываться отъ себя самого. Дѣйствительно, съ самыхъ юныхъ лѣтъ имъ владѣло очень туманное, но упорно въ немъ жившее сознаніе, что онъ призванъ и долженъ [13]совершить нѣчто великое для своего отечества. Сознаніе не было ясно, но уже въ ту пору онъ задавалъ себѣ этотъ вопросъ, съ пренебреженіемъ смотрѣлъ на тѣхъ товарищей, которые не тревожили себя никакими вопросами о жизни; онъ называлъ ихъ презрительнымъ именемъ «существователей», какъ потомъ съ пренебрежительной ироніей говорилъ о людяхъ общества, «нѣсколько беззаботныхъ насчетъ литературы», и т. п.

Въ первые годы своей петербургской и московской жизни, когда только-что написаны были «Вечера», Гоголь, въ сущности еще юноша, двадцати двухъ-трехъ лѣтъ, поражалъ своихъ знакомыхъ, опытныхъ литераторовъ старшаго поколѣнія, какъ Плетневъ и С. Т. Аксаковъ, своимъ глубокимъ взглядомъ на великое значеніе искусства; и что они понимали въ немъ необычайную творческую силу, объ этомъ свидѣтельствуютъ отзывы изъ того времени и Плетнева и Аксакова, и самое то обстоятельство, что онъ, только-что начинавшій писатель, былъ уже принятъ какъ равный въ кругу Пушкина и Жуковскаго. На что же направлена была эта творческая сила? Именно на то примѣненіе искусства, когда оно стремится, не довольствуясь спокойнымъ эпическимъ изображеніемъ жизни или же лирикой личнаго чувства, ставить нравственный вопросъ общественной жизни, проникнуть сквозь внѣшнюю оболочку общественныхъ нравовъ въ ихъ подлинную подкладку, указать нравственную извращенность и рядомъ съ ней причиняемое этимъ страданіе. Результатомъ было впечатлѣніе не только художественное, но и общественное. Впослѣдствіи, въ своемъ консервативномъ піэтизмѣ Гоголь укорялъ себя за слишкомъ большое обиліе въ его произведеніяхъ характеровъ пошлыхъ и отсутствіе лицъ идеальныхъ, возвышающихъ душу и примиряющихъ съ жизнью; утверждалъ, что его сатирическія изображенія были каррикатурами (хотя и позднѣе онъ сознавалъ, что примиренія не выдумаешь, если его нѣтъ въ дѣйствительности), — но эти позднѣйшія самообвиненія были совершенно несправедливы. Что его картины русской жизни не были ложны и не были каррикатурой, это очень хорошо видѣло само [14]русское общество и во главѣ его императоръ Николай I, потребовавшій исполненія на сценѣ «Ревизора»; масса общества создала Гоголю литературный успѣхъ, съ которымъ могъ равняться только успѣхъ одного Пушкина. Литературная критика (за исключеніемъ тѣхъ немногихъ, которые изъ извѣстнаго рода услужливости старались умалить общественное значеніе писателя, или искренно не понимали реализма Гоголя по привычкѣ къ романтической напыщенности), литературная критика, въ лицѣ Бѣлинскаго, встрѣтила Гоголя съ настоящимъ энтузіазмомъ, восхищалась въ немъ не только удивительнымъ художественнымъ мастерствомъ, но высоко оцѣнила въ немъ это общественное значеніе, въ которомъ видѣло залогъ общественнаго сознанія, никогда раньше не сказавшагося въ нашей литературѣ съ такою убѣждающею силою. Критика вовсе не думала упрекать Гоголя за недостатокъ «идеальныхъ лицъ», — потому что возвышенный идеалъ нравственный и общественный самъ собою возникалъ передъ читателемъ, какъ требуемый инстинктомъ чувства въ противуположность картинамъ отрицательной дѣйствительности. И самъ писатель не однажды указывалъ читателю путь къ этому идеалу. Не разъ онъ прерывалъ теченіе сатиры или изображенія гнетущихъ явленій жизни и, какъ бы самъ утомленный тяжелой картиной, оставляя роль повѣствователя, высказывалъ свое личное чувство въ лирическихъ отступленіяхъ или моральныхъ истолкованіяхъ. У писателя оказывался такой запасъ теплаго чувства, такая глубина человѣчности, что повидимому мелкая шуточная исторія переходила въ драму, или въ трогательное повѣствованіе, въ которомъ читатель не могъ оставаться равнодушнымъ… Въ первыхъ петербургскихъ повѣстяхъ мы находимъ уже яркія проявленія этой стороны его таланта.

Какой задушевностью проникнутъ разсказъ о тихомъ, незамѣтномъ, какъ будто ничтожномъ существованіи «Старосвѣтскихъ помѣщиковъ»; какое сильное впечатлѣніе производила исторія «Шинели», отнятой грабителями у бѣднаго стараго чиновника. Напомнимъ эпизодъ: «Только если ужъ слишкомъ была [15]невыносима шутка, когда толкали его подъ руку, мѣшая заниматься своимъ дѣломъ, онъ произносилъ: «Оставьте меня! Зачѣмъ вы меня обижаете?» И что-то странное заключалось въ словахъ и въ голосѣ, съ какимъ онѣ были произнесены. Въ немъ слышалось что-то такое, преклоняющее на жалость, что одинъ молодой человѣкъ, недавно опредѣлившійся, который, по примѣру другихъ, позволилъ-было себѣ посмѣяться надъ нимъ, вдругъ остановился, какъ будто пронзенный, и съ тѣхъ поръ какъ будто все перемѣнилось передъ нимъ и показалось въ другомъ видѣ. Какая-то неестественная сила оттолкнула его отъ товарищей, съ которыми онъ познакомился, принявъ ихъ за приличныхъ свѣтскихъ людей. И долго потомъ, среди самыхъ веселыхъ минутъ, представлялся ему низенькій чиновникъ съ лысинкою на лбу, съ своими проникающими словами: «Оставьте меня! Зачѣмъ вы меня обижаете?» И въ этихъ проникающихъ словахъ звенѣли другія слова: «я братъ твой». И закрывалъ себя рукою бѣдный молодой человѣкъ, и много разъ содрогался онъ потомъ на вѣку своемъ, видя, какъ много въ человѣкѣ безчеловѣчья, какъ много скрыто свирѣпой грубости въ утонченной образованной свѣтскости и, Боже! даже въ томъ человѣкѣ, котораго свѣтъ признаетъ благороднымъ и честнымъ»… Шутовская исторія ссоры Ивана Ивановича съ Иваномъ Никифоровичемъ заканчивается печальной нотой, которой не ожидаетъ читатель и которая бросаетъ тѣнь на весь разсказъ. Въ удивительныхъ «Запискахъ Сумасшедшаго», въ смѣшной и страшной картинѣ безумія опять проходитъ въ концѣ воспоминаніе несчастнаго безумца о матери — у нея одной онъ надѣется найти защиту. Финалъ «Записокъ» есть цѣлая трагедія, одинъ изъ самыхъ поразительныхъ эпизодовъ всей русской литературы. Въ «Театральномъ Разъѣздѣ» въ послѣднихъ заключительныхъ словахъ автора Гоголь высказалъ свои собственныя думы о значеніи литературы. Авторъ говоритъ, что «не могла выносить равнодушно его душа, когда совершеннѣйшія творенія честились именами пустяковъ и побасенокъ»: «Ныла душа моя, когда я видѣлъ, какъ много [16]тутъ же, среди самой жизни, безотвѣтныхъ, мертвыхъ обитателей, страшныхъ недвижнымъ холодомъ души своей и безплодной пустыней сердца; ныла душа моя, когда на безчувственныхъ ихъ лицахъ не вздрагивалъ даже ни призракъ выраженія отъ того, что́ повергало въ небесныя слезы глубоко-любящую душу, и не коснѣлъ языкъ ихъ произнести свое вѣчное слово «побасенки!» Побасенки!… А вонъ протекли вѣки, города и народы снеслись и исчезли съ лица земли, какъ дымъ унеслось все, что̀ было, а побасенки живутъ и повторяются понынѣ и внемлютъ имъ мудрые цари, глубокіе правители, прекрасный старецъ и полный благороднаго стремленія юноша»… И въ концѣ защита его собственнаго дѣла.

Въ «Театральномъ Разъѣздѣ» Гоголь въ рядѣ тонко написанныхъ сценъ собралъ разнообразныя впечатлѣнія читателей и зрителей его пьесы и особенно остановился на тѣхъ обвиненіяхъ, какія посыпались на него со стороны приверженцевъ литературной рутины, а также и отъ представителей рутины чиновнической, привыкшей утверждать, что все обстоитъ благополучно, и привыкшей къ тому, чтобы всякое злоупотребленіе было шито и крыто. Пьеса, гдѣ въ первый разъ въ русской литературѣ сказана была объ этомъ жестокая правда, возбудила въ затронутомъ лагерѣ страшное негодованіе: писателя обвиняли въ опасномъ колебаніи авторитета власти; враждебные критики упрекали его въ грубой каррикатурѣ, въ пустомъ глумленіи и т. д… Съ твердымъ сознаніемъ правоты своего дѣла онъ говорилъ: «Бодрѣй же въ путь! И да не смутится душа отъ осужденій… не омрачась даже и тогда, если бы отказали ей въ высокихъ движеньяхъ и въ святой любви къ человѣчеству! Міръ — какъ водоворотъ: движутся въ немъ вѣчно мнѣнья и толки; но все перемалываетъ время: какъ шелуха, слетаютъ ложныя, и, какъ твердыя зерна, остаются недвижныя истины… И почему знать, можетъ быть, будетъ признано потомъ всѣми, что въ силу тѣхъ же законовъ, почему гордый и сильный человѣкъ является ничтожнымъ и слабымъ въ несчастіи, а слабый возрастаетъ, какъ исполинъ, среди [17]бѣдъ, — въ силу тѣхъ же самыхъ законовъ, кто льетъ часто душевныя, глубокія слезы, тотъ, кажется, болѣе всѣхъ смѣется на свѣтѣ»!…

Еще раньше, какъ мы упомянули, подъ впечатлѣніемъ первыхъ повѣстей Гоголя Бѣлинскій уже увидѣлъ въ немъ великаго писателя русской литературы (Гоголю было тогда около двадцати пяти лѣтъ; критикъ былъ годомъ моложе); «Ревизоръ» и «Мертвыя Души» подтвердили его восторженное предсказаніе. Самъ Гоголь въ «Мертвыхъ Душахъ», въ извѣстныхъ лирическихъ мѣстахъ, говорилъ уже съ увѣренностью о томъ, чего ждетъ отъ него Россія, и передъ нимъ рисовалась картина будущаго предстоящаго величія русскаго народа… Въ ту минуту казались преувеличенной самонадѣянностью слова писателя о самомъ себѣ; но, когда писатель и его дѣло стали достояніемъ исторіи, эти, какъ будто фантастическія слова становятся драгоцѣннымъ свидѣтельствомъ беззавѣтной, самоотверженной преданности писателя своей высокой задачѣ, свидѣтельствомъ его пламенныхъ ожиданій величія русскаго народа и государства… Финалъ первой части «Мертвыхъ Душъ» есть извѣстная фантастическая картина Руси, которая несется впередъ какъ «бойкая, необгонимая тройка», «вся вдохновенная Богомъ». «Русь, куда жъ несешься ты? дай отвѣтъ. Не даетъ отвѣта… и косясь постораниваются и даютъ ей дорогу другіе народы и государства».

Мы были свидѣтелями, что дѣйствительно другіе народы, «косясь», даютъ дорогу между прочимъ и русской литературѣ.

Таковъ былъ писатель. Великое значеніе Гоголя заключается въ томъ, что онъ впервые направилъ геніальное художественное творчество не на отвлеченныя темы искусства, не на одинъ спокойный, часто какъ бы безстрастный эпосъ, но именно на прямую, житейскую, обыденную дѣйствительность и вложилъ въ свой трудъ всю страсть исканія правды, любви къ простому человѣчеству, защиты его права и достоинства, обличенія всякаго нравственнаго зла, окружающаго нашу жизнь. Онъ сталъ поэтомъ дѣйствительности и его великій успѣхъ былъ уже не только [18]однимъ дѣломъ эстетическаго вкуса, но и дѣломъ чрезвычайно сильнаго общественнаго впечатлѣнія… Если взглянуть на дальнѣйшій ходъ русской литературы, для насъ представляется несомнѣннымъ, что интересъ этой литературы къ изображенію внутреннихъ движеній личной жизни и къ изображенію явленій общественныхъ, осужденіе общественныхъ неправдъ и исканіе нравственнаго идеала, все это жизненное стремленіе общества — въ чисто художественной области всего больше восходитъ именно къ Гоголю. Такъ, очевидно, что первое произведеніе Достоевскаго: «Бѣдные люди» было прямо варіантомъ «Шинели» Гоголя; какъ его изображенія людей, потерявшихъ внутреннее равновѣсіе («Двойникъ» и проч.), близки къ «Запискамъ Сумасшедшаго»; такъ-называемая «натуральная» школа сороковыхъ годовъ уже въ то время приписывалась внушеніямъ Гоголя. Цѣлый тонъ послѣдующей литературы, направленной на изученіе общественныхъ явленій, свидѣтельствуетъ о нравственномъ вліяніи Гоголя…

Извѣстна тяжкая внутренняя борьба, какую переживалъ Гоголь въ свои послѣдніе годы въ поискахъ истиннаго смысла искусства. Онъ былъ не въ силахъ разрѣшить поставленной имъ себѣ задачи; неудовлетворенный тѣмъ, что̀ было имъ создано раньше, онъ приходилъ къ отрицанію своихъ прежнихъ великихъ произведеній, своего «смѣха», которому онъ прежде давалъ такую краснорѣчивую защиту; онъ впадалъ въ роковое противорѣчіе съ самимъ собой, впадалъ въ явныя и печальныя заблужденія, которыя (по выходѣ въ свѣтъ «Выбранныхъ Мѣстъ») вызвали страстное негодованіе восторженныхъ поклонниковъ его прежнихъ произведеній, — но и среди этихъ глубоко печальныхъ ошибокъ, получившихъ для него истинно трагическое значеніе, оставалась одна черта, которая обезоруживала и примиряла: это — возвеличеніе искусства, которое становилось для него дѣломъ прямо религіознаго служенія.

Въ тяжелыхъ внѣшнихъ условіяхъ, въ какія становилась русская литература въ силу своей исторической судьбы, она, въ высшихъ моментахъ ея развитія дѣйствительно совершала [19]высокое нравственное служеніе. Въ періодъ, слѣдовавшій за Гоголемъ, русская литература представила рѣдкое богатство высокихъ талантовъ, которые явились какъ будто за тѣмъ, чтобы выполнить драгоцѣнные завѣты Пушкина и Гоголя; явились дѣятели, когда поставлена была ясная задача. Это были дарованія сильныя, оригинальныя; каждый писатель шелъ своимъ путемъ, внося свои особенныя художественныя свойства, но ихъ всѣхъ одушевляютъ тѣ же общія идеалистическія стремленія, которыя теперь внушаютъ удивленіе и симпатіи въ литературахъ западной Европы. Западнымъ критикамъ видится здѣсь «славянская душа», мерещатся «скиѳы»: это, проще, — результатъ внутренней душевной работы лучшихъ силъ русскаго общества, нашедшей свое выраженіе въ литературѣ, гдѣ сошлись давнія исканія нравственнаго чувства и художественнаго творчества, общечеловѣческіе просвѣтительные идеалы, частію поддержанные ученіями той же Европы, но въ цѣломъ развитые собственной работой, и съ этимъ вмѣстѣ простая, человѣчная близость къ своему народу. Трудъ литературы былъ тяжелъ; онъ требовалъ нерѣдко истиннаго самоотверженія, но въ концѣ концовъ отсюда и могли произойти тѣ возвышенныя созданія, проникнутыя теплымъ идеализмомъ, исканіемъ правды и поразительною простотою художественнаго творчества; одно достигалось давней нравственной работой общества, другое — давнимъ любящимъ отношеніемъ къ народу. Однимъ изъ великихъ внушителей этого знаменательнаго движенія былъ многострадальный Гоголь.

А. Пыпинъ.


Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.

Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.