свѣдущихъ. Мы разумѣемъ виконта Мельхіора де-Вогюэ. Господствующимъ представленіемъ его относительно русскихъ писателей является то, что они (какъ сказалъ бы вѣроятно и Тэнъ) прежде всего отражаютъ въ себѣ свою расу. Вогюэ нѣсколько разъ повторяетъ эту мысль: этой расѣ онъ приписываетъ основы той оригинальности, которая очевидно въ его глазахъ не находитъ себѣ ничего подобнаго въ его соотечественникахъ, писателяхъ французскихъ. У Тургенева онъ находитъ «une âme slave», славянскую душу; въ Достоевскомъ видитъ «un vrai scythe», истаго скиѳа, и т. п. Конечно, критику было бы не легко объяснить съ точностью свойства именно «славянской» души и въ концѣ концовъ проще было бы говорить о душѣ русской, о русскомъ національномъ характерѣ; и еще труднѣе было бы объяснить съ нѣкоторымъ вѣроподобіемъ «скиѳскую» душу Достоевскаго, такъ какъ о скиѳахъ не только виконтъ де-Вогюэ, но и мы сами имѣемъ пока довольно смутное понятіе, — но очевидно во всякомъ случаѣ, что этими далекими эпитетами французскій критикъ хотѣлъ указать то исконное, первобытное, глубокое и оригинальное въ русской народности, въ русскомъ племени, что̀ нашло свое выраженіе въ нашихъ великихъ писателяхъ.
Намъ самимъ подобныя опредѣленія кажутся слишкомъ мало говорящими вслѣдствіе самой ихъ обширности. Правда, съ широкой, именно междуплеменной, точки зрѣнія, опредѣленіе литературы очевидно должно начаться указаніемъ особенностей расы, — но не съ одной только этнографической стороны. Раса не есть нѣчто данное и неподвижное; это — явленіе историческое. Какія были исконныя свойства славянской расы, мы въ сущности не знаемъ; изъ этихъ предполагаемыхъ свойствъ развилось, напримѣръ, великое разнообразіе современныхъ славянскихъ народовъ; на первобытную основу пали цѣлыя тысячелѣтія исторіи и отыскивать именно «скиѳа» въ Достоевскомъ столь рискованно, что даже какъ будто смѣшно. Это, конечно, реторическая фигура, но цѣль ея сдѣлать особое удареніе на стихійной оригинальности русской литературы сравнительно съ европейскими.
сведущих. Мы разумеем виконта Мельхиора де Вогюэ. Господствующим представлением его относительно русских писателей является то, что они (как сказал бы вероятно и Тэн) прежде всего отражают в себе свою расу. Вогюэ несколько раз повторяет эту мысль: этой расе он приписывает основы той оригинальности, которая очевидно в его глазах не находит себе ничего подобного в его соотечественниках, писателях французских. У Тургенева он находит «une âme slave», славянскую душу; в Достоевском видит «un vrai scythe», истого скифа, и т. п. Конечно, критику было бы нелегко объяснить с точностью свойства именно «славянской» души и в конце концов проще было бы говорить о душе русской, о русском национальном характере; и еще труднее было бы объяснить с некоторым вероподобием «скифскую» душу Достоевского, так как о скифах не только виконт де Вогюэ, но и мы сами имеем пока довольно смутное понятие, — но очевидно во всяком случае, что этими далекими эпитетами французский критик хотел указать то исконное, первобытное, глубокое и оригинальное в русской народности, в русском племени, что нашло свое выражение в наших великих писателях.
Нам самим подобные определения кажутся слишком мало говорящими вследствие самой их обширности. Правда, с широкой, именно междуплеменной, точки зрения, определение литературы очевидно должно начаться указанием особенностей расы, — но не с одной только этнографической стороны. Раса не есть нечто данное и неподвижное; это — явление историческое. Какие были исконные свойства славянской расы, мы в сущности не знаем; из этих предполагаемых свойств развилось, например, великое разнообразие современных славянских народов; на первобытную основу пали целые тысячелетия истории и отыскивать именно «скифа» в Достоевском столь рискованно, что даже как будто смешно. Это, конечно, риторическая фигура, но цель её сделать особое ударение на стихийной оригинальности русской литературы сравнительно с европейскими.
