были свидѣтелями того, что величайшій русскій писатель настоящаго времени рѣшался даже совсѣмъ отвергнуть свой прежній художественный трудъ, разсчитанный на болѣе высокій уровень читателей, чтобы впредь посвящать его всей массѣ читателя народнаго: цѣлый рядъ его произведеній изъ народной жизни и легенды былъ написанъ внѣ обычныхъ условностей формы и языка, чтобы быть доступнымъ каждому только грамотному читателю; при этомъ писатель не остановился даже передъ угловатыми и грубыми пріемами народной рѣчи.
Все это должно было казаться чрезвычайно оригинальнымъ, страннымъ, быть даже мало понятнымъ для читателя европейскаго, способнаго узнать русскую литературу. Поражали и содержаніе, и форма, и языкъ. И естественно, что европейскій критикъ, желавшій объяснить себѣ эти своеобразныя черты нашей литературы, приходилъ къ заключенію, какъ виконтъ де-Вогюэ, что источникъ этихъ особенностей есть «раса», что русскіе писатели обладаютъ «славянской душой» и т. д. Мы сказали выше, что дѣло не столько въ «расѣ», сколько въ исторической національности. Русская литература дѣйствительно есть созданіе русской національной жизни и, въ основныхъ памятникахъ, выраженіе ея лучшихъ нравственныхъ настроеній и стремленій.
Въ періодъ времени, почти совпадающій съ періодомъ посмертнаго юбилея Гоголя, дѣйствіе русской литературы вышло за предѣлы русской территоріи и русскаго языка… Если у насъ, въ нашемъ собственномъ кругу, еще не очень давно слышалось недовольство недостаточной самостоятельностью нашей литературы относительно вліяній европейскихъ, то современный успѣхъ ея въ Европѣ, съ упомянутыми славянскими и скиѳскими эпитетами, указываетъ достаточно, что въ этомъ недовольствѣ былъ извѣстный обманъ зрѣнія. Наша литература долго не знала критики международной, и понятно, что на свѣжій, притомъ чужой глазъ, можетъ открываться и то, что́ нами самими не замѣчается. Иностранная критика, болѣе или менѣе компетентная, видѣла иногда связь русскихъ литературныхъ явленій съ западными, и
были свидетелями того, что величайший русский писатель настоящего времени решался даже совсем отвергнуть свой прежний художественный труд, рассчитанный на более высокий уровень читателей, чтобы впредь посвящать его всей массе читателя народного: целый ряд его произведений из народной жизни и легенды был написан вне обычных условностей формы и языка, чтобы быть доступным каждому только грамотному читателю; при этом писатель не остановился даже перед угловатыми и грубыми приемами народной речи.
Всё это должно было казаться чрезвычайно оригинальным, странным, быть даже мало понятным для читателя европейского, способного узнать русскую литературу. Поражали и содержание, и форма, и язык. И естественно, что европейский критик, желавший объяснить себе эти своеобразные черты нашей литературы, приходил к заключению, как виконт де Вогюэ, что источник этих особенностей есть «раса», что русские писатели обладают «славянской душой» и т. д. Мы сказали выше, что дело не столько в «расе», сколько в исторической национальности. Русская литература действительно есть создание русской национальной жизни и, в основных памятниках, выражение её лучших нравственных настроений и стремлений.
В период времени, почти совпадающий с периодом посмертного юбилея Гоголя, действие русской литературы вышло за пределы русской территории и русского языка… Если у нас, в нашем собственном кругу, еще не очень давно слышалось недовольство недостаточной самостоятельностью нашей литературы относительно влияний европейских, то современный успех её в Европе, с упомянутыми славянскими и скифскими эпитетами, указывает достаточно, что в этом недовольстве был известный обман зрения. Наша литература долго не знала критики международной, и понятно, что на свежий, притом чужой глаз, может открываться и то, что нами самими не замечается. Иностранная критика, более или менее компетентная, видела иногда связь русских литературных явлений с западными, и
