Прошло болѣе полувѣка съ тѣхъ поръ, какъ имя Гоголя впервые раздалось за русскою границей. Еще при его жизни вышелъ въ свѣтъ французскій переводъ его повѣстей, сдѣланный Віардо; вскорѣ послѣ его смерти Мериме напечаталъ переводъ «Ревизора»; рано появились и нѣмецкіе переводы. Европейская извѣстность Гоголя все еще, однако, невелика, значительно уступая извѣстности Тургенева, Достоевскаго, Льва Толстого. Только теперь становятся замѣтны признаки, указывающіе на возможность перемѣны. Молодая болгарка Райна Тирнева, слушающая лекціи въ ліонскомъ университетѣ, написала недавно диссертацію о Гоголѣ, обратившую на себя вниманіе французской критики. Гоголь, въ ея глазахъ — учитель, позднѣйшіе русскіе беллетристы — его ученики. Она видитъ величайшую несправедливость въ томъ, что послѣдніе пользуются громкой славой во Франціи, во всей Европѣ, тогда какъ первый незаслуженно остается полузабытымъ. Съ нею вполнѣ согласенъ Вогюэ, этотъ тонкій цѣнитель и безспорный знатокъ русской литературы. Въ статьѣ объ одномъ изъ нашихъ молодыхъ писателей, помѣщенной въ «Revue des deux mondes», онъ называетъ Гоголя «общимъ отцомъ, иниціаторомъ, который первый научилъ русскихъ искусству наблюдать и изображать реальную жизнь». «Чѣмъ больше, — восклицаетъ онъ, — чѣмъ больше увеличивается число русскихъ повѣствователей, тѣмъ сильнѣе удивляешься геніальному откровенію, отъ котораго они всѣ произошли. Только врожденнымъ стаднымъ преклоненіемъ передъ новизною можно объяснить усердіе, съ которымъ мои соотечественники читаютъ блѣдныхъ подражателей Гоголя, отказываясь отъ знакомства съ геніальнымъ изобразителемъ Россіи. Ничего не подѣлаешь съ этою рѣшимостью оставаться въ невѣдѣніи. И тѣмъ не менѣе я сойду со сцены съ твердой вѣрой въ наступленіе дня, когда Мертвыя Души можно будетъ найти, рядомъ съ Донъ-Кихотомъ, въ библіотекѣ каждаго просвѣщеннаго человѣка». Оправдается ли надежда Вогюэ — покажетъ будущее. Несомнѣнно, во всякомъ случаѣ, одно: по отношенію къ своимъ преемникамъ Гоголь дѣйствительно является иниціаторомъ — въ другихъ формахъ, но едва ли въ меньшей мѣрѣ, чѣмъ Пушкинъ.
Нѣтъ, быть можетъ, другой литературы, гдѣ бы такъ высоко, какъ въ русской, стояли описанія природы, правдивыя и вмѣстѣ съ тѣмъ художественныя, то неразрывно связанныя съ ходомъ разсказа, то самостоятельныя въ своей законченности. Въ нашей поэзіи они достигли совершенства подъ перомъ Пушкина; въ нашей прозѣ имъ далъ широкое мѣсто Гоголь. Начиная съ первыхъ словъ перваго «вечера на хуторѣ близъ Диканьки» («Сорочинская ярмарка»): «какъ упоителенъ, какъ роскошенъ лѣтній день въ Малороссіи», пейзажъ, сначала южный — разноцвѣтный, блестящій и яркій, потомъ сѣверный — болѣе блѣдный и однотонный, но полный своеобразной прелести, — составляетъ фонъ бытовыхъ картинъ, сливающійся съ ними въ одно гармоническое цѣлое. И чѣмъ дальше, тѣмъ выше мастерство пейзажиста. Если въ удивительномъ описаніи степи («Тарасъ Бульба»), то залитой солнцемъ, то темнѣющей и затихающей, то окованной ночной дремотою, есть еще, мѣстами, что-то черезчуръ приподнятое или слегка искуственное, то «заросшій и заглохшій» садъ Плюшкина можетъ быть названъ торжествомъ описательнаго искусства. «Зелеными облаками и неправильными, трепетолистными куполами лежали на небесномъ горизонтѣ соединенныя вершины разросшихся на свободѣ деревъ. Бѣлый колоссальный стволъ березы, лишенный верхушки, отломленной бурею или грозою подымался изъ этой зеленой гущи и круглился на воздухѣ, какъ правильная мраморная, сверкающая колонна; косой, остроконечный изломъ его, которымъ онъ оканчивался кверху вмѣсто капители, темнѣлъ на снѣжной бѣлизнѣ его, какъ шапка или черная птица. Хмѣль, глушившій внизу кусты бузины, рябины и лѣсного орѣшника и пробѣжавшій потомъ по верхушкѣ всего частокола, взбѣгалъ, наконецъ, вверхъ и обвивалъ до половины сломленную березу. Достигнувъ середины ея, онъ оттуда свѣшивался внизъ и начиналъ уже цѣплять вершины другихъ деревъ или же висѣлъ на воздухѣ, завязавши кольцами свои тонкіе, цѣпкіе крючья, легко колеблемые воздухомъ». Если сдѣлать надъ собою усиліе и, отрѣшась отъ непосредственнаго впечатлѣнія, производимаго чудной картиной, присмотрѣться поближе къ средствамъ, съ помощію которыхъ оно достигнуто, то въ глаза бросается, прежде всего, детальность изображенія, дающая ему необыкновенную жизненность и конкретность. Общая характеристика сада осталась бы блѣдной и тусклой, еслибы не отдѣльные штрихи, вызывающіе иллюзію дѣйствительности. Эту надломленную березу, этотъ бѣгущій, вьющійся, цѣпляющійся хмель мы точно видимъ передъ собою — и отъ нихъ падаетъ отраженный свѣтъ на все остальное. Слово играетъ роль кисти, рисуя то эпитетами (трепетолистные купола древесныхъ вершинъ, тонкіе, цѣпкіе крючья хмеля), то сравненіями (березы — съ мраморной колонной, ея излома — съ шапкой или черной птицей). И вотъ, тѣже основныя черты встрѣчаются и въ описаніяхъ позднѣйшихъ писателей, особенно Тургенева, дальше котораго въ этой области не пошелъ никто. Возьмемъ, для примѣра, небольшой отрывокъ изъ его «Свиданья» (въ «Запискахъ охотника»): «По одному шуму листьевъ можно было узнать, какое тогда стояло время года. То былъ не веселый, смѣющійся трепетъ весны, не долгій говоръ лѣта, не робкое и холодное лепетанье поздней осени, а едва слышная дремотная болтовня… Внутренность рощи то озарялась вся, словно вдругъ въ ней все улыбнулось; то вдругъ опять все кругомъ слегка синѣло: яркія краски мгновенно гасли, березы стояли всѣ бѣлыя, бѣлыя какъ только-что выпавшій снѣгъ, до котораго еще не коснулся холодно играющій лучъ зимняго солнца — и украдкой, лукаво начиналъ сѣяться и шептать по лѣсу мельчайшій дождь». Къ эпитетамъ и сравненіямъ здѣсь присоединяется новый пріемъ, еще раньше усвоенный нашей поэзіей: олицетвореніе или очеловѣченіе природы, перенесеніе въ нее нашихъ душевныхъ движеній, съ ихъ внѣшней оболочкой (смѣющійся трепетъ весны, лепетанье поздней осени, лукавый шопотъ дождя). Отъ подражанія Гоголю Тургеневъ такъ же далекъ, какъ и другіе мастера нашей описательной прозы; но это не мѣшаетъ признать, что Гоголь первый вступилъ на путь, по которому, затѣмъ, самостоятельно шли его преемники. Первымъ онъ занесъ на страницы романа и наименѣе красивыя, но все же близкія намъ черты великорусской природы. «Едва только ушелъ назадъ городъ, какъ уже пошли писать чушь и дичь: кочки, ельникъ, низенькіе рѣденькіе кусты молодыхъ сосенъ, обгорѣлые стволы старыхъ, дикій верескъ и тому подобный вздоръ». Не видимъ ли мы здѣсь, въ слегка юмористической формѣ, туже «невеселую», но «родную» картину, которую рисовалъ Некрасовъ? Родною она была и для Гоголя. «Открыто-пустынно и ровно все въ тебѣ, — говоритъ онъ, обращаясь къ Руси изъ своего «прекраснаго далека»: — ничто не обольститъ и не очаруетъ взора. Но какая же непостижимая тайная сила влечетъ къ тебѣ»?…
Не въ однихъ только описаніяхъ природы чувствуется широкій размахъ гоголевской кисти. Гоголь постигъ, какъ никто до него у насъ и немногіе на Западѣ, интимную связь между человѣкомъ и обстановкой, которую онъ создаетъ для себя или въ которую его ставятъ обстоятельства. Можно ли, напримѣръ, отдѣлить «старосвѣтскихъ помѣщиковъ» отъ ихъ дома, съ маленькими, низенькими и ужасно теплыми комнатами, съ воющими каждая на свой ладъ дверьми? Не во много ли разъ понятнѣе становятся для васъ Иванъ Ивановичъ и Иванъ Никифоровичъ, когда мы знакомимся съ «прекрасной, единственной» лужей ихъ родного города и съ присутствіемъ его повѣтоваго суда? А сходство между Собакевичемъ и его постройками, «упористыми и безъ пошатки», его кабинетомъ, въ которомъ «все было прочно и неуклюже въ высочайшей степени»? А комната Плюшкина, заставляющая предчувствовать ея обитателя? И эта сторона творчества Гоголя не прошла безслѣдно. Всего больше она отразилась на Гончаровѣ: припомнимъ кабинетъ Обломова, птичій дворъ Марѳиньки, губернскій городъ, какимъ его видитъ Райскій въ знойный лѣтній день, когда въ немъ господствуетъ тишина кладбища. У Тургенева и Достоевскаго такихъ картинъ сравнительно меньше, но и у нихъ можно отмѣтить, напримѣръ, описаніе старинныхъ деревенскихъ домовъ въ «Фаустѣ» и «Дворянскомъ гнѣздѣ», комнаты старца Зосимы въ «Братьяхъ Карамазовыхъ». Съ необыкновенною рельефностью выступаетъ у Гоголя и наружность дѣйствующихъ лицъ. Пріемы изображенія ея во многомъ сходны съ тѣми, которыми онъ пользуется въ описаніяхъ природы. Большую роль играютъ и здѣсь сравненія, оригинальныя и полныя жизни. «Маленькіе глазки Плюшкина бѣгали изъ-подъ высоко выросшихъ бровей, какъ мыши, когда, высунувши изъ темныхъ норъ остренькія морды, насторожа уши, и моргая усомъ, онѣ высматриваютъ, не затаился ли гдѣ котъ или шалунъ-мальчишка и нюхаютъ подозрительно самый воздухъ». Собакевичъ показался Чичикову «весьма похожимъ на средней величины медвѣдя… Есть много на свѣтѣ такихъ лицъ, надъ отдѣлкой которыхъ натура недолго мудрила, не употребляла никакихъ мелкихъ инструментовъ, какъ-то напильниковъ, буравчиковъ и прочаго, но просто рубила со всего плеча: хватила топоромъ разъ — вышелъ носъ, хватила въ другой — вышли губы, большимъ сверломъ ковырнула глаза и, не обскобливши, пустила на свѣтъ, сказавши: живетъ! Такой же самый крѣпкій и на диво стаченный образъ былъ у Собакевича». Здѣсь, какъ и въ описаніяхъ природы, слово приближается къ живописи: «Мертвыя Души», съ этой точки зрѣнія — настоящая галлерея портретовъ. Такіе же портреты мы встрѣчаемъ у Тургенева, Достоевскаго, Льва Толстого. Каждый изъ нихъ рисуетъ ихъ по своему: Тургеневъ — немногими тонкими штрихами и, если можно такъ выразиться, акварельными красками (Рудинъ, Ася, Лаврецкій); Достоевскій — рѣшительными, широкими мазками (Ѳедоръ Павловичъ и Дмитрій Ѳедорычъ Карамазовы); Толстой — останавливаясь, главнымъ образомъ, на какой-нибудь одной выдающейся чертѣ оригинала. Своего рода коллективными портретами являются у Гоголя картины среды — напр. губернскаго общества въ «Мертвыхъ Душахъ», уѣзднаго въ «Повѣсти о томъ, какъ поссорился Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ». И съ этой стороны къ нему прямо примыкаютъ Герценъ («Кто виноватъ»), Салтыковъ («Губернскіе очерки»), Тургеневъ («Гамлетъ Щигровскаго уѣзда»), Крестовскій-псевдонимъ («Послѣднее дѣйствіе комедіи»).
Уступая наглядностью живописи, литературные портреты имѣютъ одно огромное преимущество: они могутъ захватить не только данную минуту жизни человѣка, но и все его прошедшее, показать, вмѣстѣ съ результатомъ, всѣ элементы, изъ которыхъ онъ сложился. Не превзойденной и до сихъ поръ высоты это искусство достигло въ изображеніи Плюшкина и Чичикова. За ними слѣдуетъ, часто имъ не уступая, длинный рядъ о̀бразовъ, оставленныхъ намъ преемниками Гоголя. Бельтовъ, Обломовъ, Рудинъ, Лаврецкій, Карамазовы, Іудушка Головлевъ, Андрей Болконскій, Иванъ Ильичъ возвышаются до степени типовъ именно потому, что передъ нами проносится, какъ составная часть дѣйствія или въ ретроспективномъ обзорѣ, значительная часть ихъ жизни. Чѣмъ сложнѣе характеръ, тѣмъ бо́льшую цѣнность пріобрѣтаетъ тотъ методъ, который можно назвать генетическимъ и который пріобрѣлъ право гражданства въ нашей литературѣ больше всего благодаря Гоголю. Глубина проникновенія въ тайники личной жизни позволяетъ ему создать, рядомъ съ романомъ нравовъ, романъ характеровъ, романъ психологическій. Психологическій элементъ, господствующій въ «Портретѣ», въ «Запискахъ сумасшедшаго», въ «Шинели», идетъ въ «Мертвыхъ Душахъ» рука объ руку съ соціальнымъ. Съ особенною силой умѣнье уловить мимолетныя движенія души, извлечь едва теплящееся чувство изъ-подъ груды подавляющихъ его житейскихъ наслоеній, сказалось въ сценѣ Чичикова съ Плюшкинымъ. Пораженный великодушнымъ, повидимому, предложеніемъ Чичикова, Плюшкинъ отъ радости сначала и говорить не могъ. «Но не прошло и минуты, какъ эта радость, такъ мгновенно показавшаяся на деревянномъ лицѣ его, такъ же мгновенно и прошла, будто ея вовсе не бывало, и лицо его вновь приняло заботливое выраженіе». Радость проистекала изъ преобладающихъ свойствъ Плюшкина — скупости и жадности; но вотъ другое впечатлѣніе, точно воскрешающее въ немъ прежняго человѣка. Вопросъ Чичикова, нѣтъ ли у него въ городѣ знакомыхъ, внезапно пробуждаетъ въ Плюшкинѣ память о другѣ давно минувшихъ дней, о золотомъ времени дѣтства. «И на этомъ деревянномъ лицѣ вдругъ скользнулъ какой-то теплый лучъ, выразилось — не чувство, а какое-то блѣдное отраженіе чувства: явленіе, подобное нежданному появленію на поверхности водъ утопающаго, произведшему радостный крикъ въ толпѣ, обступившей берегъ; но напрасно обрадовавшіеся братья и сестры кидаютъ съ берега веревку и ждутъ, не мелькнетъ ли вновь спина или утомленныя бореньемъ руки — появленіе было послѣднее. Глухо все, и еще страшнѣе и пустыннѣе становится послѣ того затихнувшая поверхность безотвѣтной стихіи. Такъ и лицо Плюшкина, вслѣдъ за мгновенно скользнувшимъ на немъ чувствомъ, стало еще безчувственнѣе и еще пошлѣе». И вотъ что замѣчательно: тонко подмѣченная личная черта бросаетъ иногда неожиданный свѣтъ на цѣлую полосу общественной жизни. «Вѣдь у меня, — говоритъ Плюшкинъ, — что годъ, то бѣгаютъ (крестьяне). Народъ-то больно прожорливъ, отъ праздности завелъ привычку трескать, а у меня ѣсть и самому нечего». Конечно, нужно быть Плюшкинымъ, чтобы объяснить праздностью желанье ѣсть; но не слышится ли въ этомъ объясненіи отголосокъ крѣпостническихъ воззрѣній? Не является ли самъ Плюшкинъ — все равно, желалъ ли или не желалъ этого авторъ — живымъ протестомъ противъ крѣпостного права? И не унаслѣдовали ли этотъ даръ сливать личное съ общимъ всѣ великіе преемники Гоголя?
Интересно было бы прослѣдить, какъ и въ чемъ вліяніе Гоголя отразилось на отдѣльныхъ произведеніяхъ его преемниковъ. У всѣхъ крупныхъ беллетристовъ послѣ-гоголевскаго періода — за исключеніемъ, быть можетъ, одного Льва Толстого, — не трудно было бы найти кое-что навѣянное Гоголемъ. На точки соприкосновенія между «Шинелью» и «Бѣдными Людьми» было указываемо много разъ, и онѣ безспорно существуютъ. У Тургенева есть небольшой разсказъ: «Пѣтушковъ», герой котораго близко подходитъ къ гоголевскимъ маленькимъ людямъ, словно пришибленнымъ жизнью, а слуга Онисимъ очень похожъ на Осипа въ «Ревизорѣ». Въ романѣ Герцена: «Кто виноватъ» бесѣда между предсѣдателемъ и совѣтникомъ напоминаетъ разговоръ дамы просто пріятной съ дамою пріятною во всѣхъ отношеніяхъ. Въ раннихъ произведеніяхъ Салтыкова (напр. въ «Невинныхъ разсказахъ») есть страницы, которыя легко было бы приписать Гоголю. Подъячіе въ первыхъ комедіяхъ Островскаго кажутся иногда вышедшими изъ присутственныхъ мѣстъ, описанныхъ Гоголемъ. Чѣмъ больше, однако, растетъ въ ширь и глубь дарованіе писателя, тѣмъ меньше встрѣчается основаній для такихъ параллелей, тѣмъ ярче обрисовываются индивидуальныя черты таланта. Иначе и быть не можетъ, разъ что мы имѣемъ дѣло не съ подражаніемъ, а съ самостоятельнымъ творчествомъ. Только для одного Обломова можно найти первообразъ въ Гоголевскомъ Тѣнтѣтниковѣ — но обработка этихъ родственныхъ фигуръ такъ различна, степень законченности О6ломова, сравнительно съ Тѣнтѣтниковымъ, такъ велика, что о заимствованіи не можетъ быть и рѣчи. И все-таки всѣ выдающіеся беллетристы послѣ-гоголевскаго періода — отпрыски двухъ корней: Пушкина и Гоголя. Гоголь открылъ имъ доступъ ко всѣмъ сторонамъ русской жизни, ко всѣмъ слоямъ русскаго общества, ко всѣмъ задачамъ современной дѣйствительности, ко всѣмъ перспективамъ будущаго. Лирическіе порывы и эпическое спокойствіе, фантазію и наблюденіе, пессимизмъ и оптимизмъ, стремленіе къ личному совершенствованію и заботу объ исправленіи
общественнаго зла — все это соединялъ въ себѣ великій «иниціаторъ». Онъ понялъ, что для литературы нѣтъ ни слишкомъ низкаго, ни слишкомъ высокаго, что ея сфера не знаетъ и не должна знать границъ. Онъ какъ будто хотѣлъ подтвердить слова, вложенныя Шиллеромъ въ уста поэзіи: «mich hält kein Band, mich fesselt keine Schranke… denn nichts beschränkt die freie Dichterkraft». Онъ далъ безсмертные образцы такъ называемаго чистаго искусства — и онъ же показалъ, что искусство можетъ оставаться искусствомъ, затрогивая самыя жгучія темы и даже прямо касаясь злобы дня. Онъ закрѣпилъ за литературой, говоря словами Салтыкова, «привилегію гласить во всѣ концы» — этотъ залогъ ея вліянія и силы. Чествованіе Гоголя, какъ и чествованіе Пушкина — это праздникъ всей русской литературы и, слѣдовательно, праздникъ русскаго народа, которымъ и для котораго она живетъ и въ жизнь котораго вплетается множествомъ разнообразныхъ нитей. Великая литература — одно изъ лучшихъ достояній великаго народа: и это достояніе упрочили за Россіей Пушкинъ, Лермонтовъ, Гоголь и ихъ славные преемники.
