подымался изъ этой зеленой гущи и круглился на воздухѣ, какъ правильная мраморная, сверкающая колонна; косой, остроконечный изломъ его, которымъ онъ оканчивался кверху вмѣсто капители, темнѣлъ на снѣжной бѣлизнѣ его, какъ шапка или черная птица. Хмѣль, глушившій внизу кусты бузины, рябины и лѣсного орѣшника и пробѣжавшій потомъ по верхушкѣ всего частокола, взбѣгалъ, наконецъ, вверхъ и обвивалъ до половины сломленную березу. Достигнувъ середины ея, онъ оттуда свѣшивался внизъ и начиналъ уже цѣплять вершины другихъ деревъ или же висѣлъ на воздухѣ, завязавши кольцами свои тонкіе, цѣпкіе крючья, легко колеблемые воздухомъ». Если сдѣлать надъ собою усиліе и, отрѣшась отъ непосредственнаго впечатлѣнія, производимаго чудной картиной, присмотрѣться поближе къ средствамъ, съ помощію которыхъ оно достигнуто, то въ глаза бросается, прежде всего, детальность изображенія, дающая ему необыкновенную жизненность и конкретность. Общая характеристика сада осталась бы блѣдной и тусклой, еслибы не отдѣльные штрихи, вызывающіе иллюзію дѣйствительности. Эту надломленную березу, этотъ бѣгущій, вьющійся, цѣпляющійся хмель мы точно видимъ передъ собою — и отъ нихъ падаетъ отраженный свѣтъ на все остальное. Слово играетъ роль кисти, рисуя то эпитетами (трепетолистные купола древесныхъ вершинъ, тонкіе, цѣпкіе крючья хмеля), то сравненіями (березы — съ мраморной колонной, ея излома — съ шапкой или черной птицей). И вотъ, тѣже основныя черты встрѣчаются и въ описаніяхъ позднѣйшихъ писателей, особенно Тургенева, дальше котораго въ этой области не пошелъ никто. Возьмемъ, для примѣра, небольшой отрывокъ изъ его «Свиданья» (въ «Запискахъ охотника»): «По одному шуму листьевъ можно было узнать, какое тогда стояло время года. То былъ не веселый, смѣющійся трепетъ весны, не долгій говоръ лѣта, не робкое и холодное лепетанье поздней осени, а едва слышная дремотная болтовня… Внутренность рощи то озарялась вся, словно вдругъ въ ней все улыбнулось; то вдругъ опять все кругомъ слегка синѣло: яркія краски мгновенно гасли,
подымался из этой зеленой гущи и круглился на воздухе, как правильная мраморная, сверкающая колонна; косой, остроконечный излом его, которым он оканчивался кверху вместо капители, темнел на снежной белизне его, как шапка или черная птица. Хмель, глушивший внизу кусты бузины, рябины и лесного орешника и пробежавший потом по верхушке всего частокола, взбегал, наконец, вверх и обвивал до половины сломленную березу. Достигнув середины её, он оттуда свешивался вниз и начинал уже цеплять вершины других дерев или же висел на воздухе, завязавши кольцами свои тонкие, цепкие крючья, легко колеблемые воздухом». Если сделать над собою усилие и, отрешась от непосредственного впечатления, производимого чудной картиной, присмотреться поближе к средствам, с помощию которых оно достигнуто, то в глаза бросается, прежде всего, детальность изображения, дающая ему необыкновенную жизненность и конкретность. Общая характеристика сада осталась бы бледной и тусклой, если бы не отдельные штрихи, вызывающие иллюзию действительности. Эту надломленную березу, этот бегущий, вьющийся, цепляющийся хмель мы точно видим перед собою — и от них падает отраженный свет на всё остальное. Слово играет роль кисти, рисуя то эпитетами (трепетолистные купола древесных вершин, тонкие, цепкие крючья хмеля), то сравнениями (березы — с мраморной колонной, её излома — с шапкой или черной птицей). И вот, те же основные черты встречаются и в описаниях позднейших писателей, особенно Тургенева, дальше которого в этой области не пошел никто. Возьмем, для примера, небольшой отрывок из его «Свиданья» (в «Записках охотника»): «По одному шуму листьев можно было узнать, какое тогда стояло время года. То был не веселый, смеющийся трепет весны, не долгий говор лета, не робкое и холодное лепетанье поздней осени, а едва слышная дремотная болтовня… Внутренность рощи то озарялась вся, словно вдруг в ней всё улыбнулось; то вдруг опять всё кругом слегка синело: яркие краски мгновенно гасли,
