Интересно было бы прослѣдить, какъ и въ чемъ вліяніе Гоголя отразилось на отдѣльныхъ произведеніяхъ его преемниковъ. У всѣхъ крупныхъ беллетристовъ послѣ-гоголевскаго періода — за исключеніемъ, быть можетъ, одного Льва Толстого, — не трудно было бы найти кое-что навѣянное Гоголемъ. На точки соприкосновенія между «Шинелью» и «Бѣдными Людьми» было указываемо много разъ, и онѣ безспорно существуютъ. У Тургенева есть небольшой разсказъ: «Пѣтушковъ», герой котораго близко подходитъ къ гоголевскимъ маленькимъ людямъ, словно пришибленнымъ жизнью, а слуга Онисимъ очень похожъ на Осипа въ «Ревизорѣ». Въ романѣ Герцена: «Кто виноватъ» бесѣда между предсѣдателемъ и совѣтникомъ напоминаетъ разговоръ дамы просто пріятной съ дамою пріятною во всѣхъ отношеніяхъ. Въ раннихъ произведеніяхъ Салтыкова (напр. въ «Невинныхъ разсказахъ») есть страницы, которыя легко было бы приписать Гоголю. Подъячіе въ первыхъ комедіяхъ Островскаго кажутся иногда вышедшими изъ присутственныхъ мѣстъ, описанныхъ Гоголемъ. Чѣмъ больше, однако, растетъ въ ширь и глубь дарованіе писателя, тѣмъ меньше встрѣчается основаній для такихъ параллелей, тѣмъ ярче обрисовываются индивидуальныя черты таланта. Иначе и быть не можетъ, разъ что мы имѣемъ дѣло не съ подражаніемъ, а съ самостоятельнымъ творчествомъ. Только для одного Обломова можно найти первообразъ въ Гоголевскомъ Тѣнтѣтниковѣ — но обработка этихъ родственныхъ фигуръ такъ различна, степень законченности О6ломова, сравнительно съ Тѣнтѣтниковымъ, такъ велика, что о заимствованіи не можетъ быть и рѣчи. И все-таки всѣ выдающіеся беллетристы послѣ-гоголевскаго періода — отпрыски двухъ корней: Пушкина и Гоголя. Гоголь открылъ имъ доступъ ко всѣмъ сторонамъ русской жизни, ко всѣмъ слоямъ русскаго общества, ко всѣмъ задачамъ современной дѣйствительности, ко всѣмъ перспективамъ будущаго. Лирическіе порывы и эпическое спокойствіе, фантазію и наблюденіе, пессимизмъ и оптимизмъ, стремленіе къ личному совершенствованію и заботу объ исправленіи обще-
Интересно было бы проследить, как и в чём влияние Гоголя отразилось на отдельных произведениях его преемников. У всех крупных беллетристов послегоголевского периода — за исключением, быть может, одного Льва Толстого, — нетрудно было бы найти кое-что навеянное Гоголем. На точки соприкосновения между «Шинелью» и «Бедными Людьми» было указываемо много раз, и они бесспорно существуют. У Тургенева есть небольшой рассказ: «Петушков», герой которого близко подходит к гоголевским маленьким людям, словно пришибленным жизнью, а слуга Онисим очень похож на Осипа в «Ревизоре». В романе Герцена: «Кто виноват» беседа между председателем и советником напоминает разговор дамы просто приятной с дамою приятною во всех отношениях. В ранних произведениях Салтыкова (напр. в «Невинных рассказах») есть страницы, которые легко было бы приписать Гоголю. Подьячие в первых комедиях Островского кажутся иногда вышедшими из присутственных мест, описанных Гоголем. Чем больше, однако, растет в ширь и глубь дарование писателя, тем меньше встречается оснований для таких параллелей, тем ярче обрисовываются индивидуальные черты таланта. Иначе и быть не может, раз что мы имеем дело не с подражанием, а с самостоятельным творчеством. Только для одного Обломова можно найти первообраз в Гоголевском Тентетникове — но обработка этих родственных фигур так различна, степень законченности О6ломова, сравнительно с Тентетниковым, так велика, что о заимствовании не может быть и речи. И всё-таки все выдающиеся беллетристы послегоголевского периода — отпрыски двух корней: Пушкина и Гоголя. Гоголь открыл им доступ ко всем сторонам русской жизни, ко всем слоям русского общества, ко всем задачам современной действительности, ко всем перспективам будущего. Лирические порывы и эпическое спокойствие, фантазию и наблюдение, пессимизм и оптимизм, стремление к личному совершенствованию и заботу об исправлении обще-
