совершенно неожиданной. По собственнымъ словамъ Гоголя, при этомъ чтеніи «Пушкинъ, который всегда смѣялся при моемъ чтеніи (онъ же былъ охотникъ до смѣха), началъ понемногу становиться все сумрачнѣе и сумрачнѣе, а наконецъ сдѣлался совершенно мраченъ. Когда же чтеніе кончилось, онъ произнесъ голосомъ тоски: «Боже, какъ грустна наша Россія»… Въ этомъ впечатлѣніи сказалась вся разница двухъ писателей и разница ихъ литературнаго вліянія. Въ геніальномъ дарованіи Гоголя были черты, какихъ у Пушкина не было. Кромѣ необычайной наблюдательности, съ которой онъ умѣлъ схватывать и изображать характеры и которая сдѣлала его родоначальникомъ русскаго литературнаго реализма, его взглядъ на дѣйствительность отличался тѣмъ особеннымъ (по «расѣ» — малорусскимъ, по литературно-исторической манерѣ отчасти романтическимъ) юморомъ, который дѣлалъ его способнымъ «сквозь видимый міру смѣхъ» указать «незримыя, невѣдомыя ему слезы»; другими словами, подъ внѣшней формой шутливаго разсказа снять завѣсу съ тяжелой, мрачной картины дѣйствительной жизни и глубоко затронуть личное нравственное чувство и чувство общественное. Таковы были уже тѣ петербургскія повѣсти, которыя были одними изъ первыхъ произведеній Гоголя и побудили Бѣлинскаго тогда же признать въ немъ великаго русскаго писателя; таковъ былъ дальше «Ревизоръ» и наконецъ самое великое изъ его произведеній, «Мертвыя Души»… Впослѣдствіи Гоголь въ періодъ его мрачнаго настроенія (съ половины сороковыхъ годовъ) упорно отрицался отъ этой общественной стороны своихъ произведеній, будто бы вносившей въ высокое искусство легкомысліе насмѣшки и каррикатуры, но общество ни тогда, ни послѣ не убѣдилось его отрицаніями и донынѣ продолжаетъ считать именно эти его произведенія вѣнцомъ его творчества и однимъ изъ лучшихъ созданій всей русской литературы… Чтобы отвергать эти творенія, Гоголю надо было отказываться отъ себя самого. Дѣйствительно, съ самыхъ юныхъ лѣтъ имъ владѣло очень туманное, но упорно въ немъ жившее сознаніе, что онъ призванъ и долженъ совер-
совершенно неожиданной. По собственным словам Гоголя, при этом чтении «Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении (он же был охотник до смеха), начал понемногу становиться всё сумрачнее и сумрачнее, а наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтение кончилось, он произнес голосом тоски: «Боже, как грустна наша Россия»… В этом впечатлении сказалась вся разница двух писателей и разница их литературного влияния. В гениальном даровании Гоголя были черты, каких у Пушкина не было. Кроме необычайной наблюдательности, с которой он умел схватывать и изображать характеры и которая сделала его родоначальником русского литературного реализма, его взгляд на действительность отличался тем особенным (по «расе» — малорусским, по литературно-исторической манере отчасти романтическим) юмором, который делал его способным «сквозь видимый миру смех» указать «незримые, неведомые ему слезы»; другими словами, под внешней формой шутливого рассказа снять завесу с тяжелой, мрачной картины действительной жизни и глубоко затронуть личное нравственное чувство и чувство общественное. Таковы были уже те петербургские повести, которые были одними из первых произведений Гоголя и побудили Белинского тогда же признать в нём великого русского писателя; таков был дальше «Ревизор» и наконец самое великое из его произведений, «Мертвые Души»… Впоследствии Гоголь в период его мрачного настроения (с половины сороковых годов) упорно отрицался от этой общественной стороны своих произведений, будто бы вносившей в высокое искусство легкомыслие насмешки и карикатуры, но общество ни тогда, ни после не убедилось его отрицаниями и доныне продолжает считать именно эти его произведения венцом его творчества и одним из лучших созданий всей русской литературы… Чтобы отвергать эти творения, Гоголю надо было отказываться от себя самого. Действительно, с самых юных лет им владело очень туманное, но упорно в нём жившее сознание, что он призван и должен совер-
