ствомъ этого патріархальнаго творчества, которое на западѣ Европы давно уже изсякло и забылось…
Такова была «раса» и среда.
Западная критика не ошиблась, когда въ великихъ новѣйшихъ писателяхъ русской литературы видѣла отголоски этой «расы», только, быть можетъ, не вполнѣ сознавала пути ея дѣйствія… Въ самомъ дѣлѣ, когда являлся въ нашей литературѣ писатель геніальной силы, какъ Пушкинъ, Гоголь, Толстой или писатели великаго дарованія, какъ Тургеневъ, Достоевскій и проч., они не могли оставаться чужды той средѣ, которая ихъ окружала; сознательно и безсознательно они воспринимали ея впечатлѣнія и (что́ бы ни говорили такъ называемые чистые эстетики) истинно-великія дарованія всегда извлекаютъ изъ жизни ея лучшіе и возвышенные нравственные элементы. Въ русской литературѣ являлось при этомъ еще особенное условіе. Образованные люди новѣйшихъ временъ не были конечно людьми патріархальныхъ временъ, какъ ихъ предки — бояре и дворяне XVI и XVII вѣка: успѣхи европейскаго гуманнаго образованія, и здравый личный инстинктъ внушали имъ новое отношеніе къ народной массѣ: громадное большинство этой массы были крѣпостные и еще со второй половины XVIII вѣка въ кругу образованныхъ людей слышатся убѣдительные призывы къ освобожденію. При тогдашнемъ положеніи вещей высказать эту мысль объ освобожденіи бывало не вполнѣ безопасно, иногда невозможно, и если тѣмъ не менѣе эта мысль высказывалась, это было очевидно знаменательнымъ выраженіемъ нравственнаго достоинства литературы, и если этимъ настроеніемъ диктовалось само художественное творчество, какъ въ нѣкоторыхъ пьесахъ Пушкина, въ «Запискахъ охотника» Тургенева, въ «Антонѣ Горемыкѣ» Григоровича, литература выступала здѣсь на самое высокое изъ ея дѣлъ — на защиту человѣческаго достоинства въ безправномъ, униженномъ и оскорбленномъ.
Союзъ литературы съ народною средою былъ ясенъ.
Этотъ союзъ обнаруживался и въ содержаніи и въ формѣ.
ством этого патриархального творчества, которое на западе Европы давно уже иссякло и забылось…
Такова была «раса» и среда.
Западная критика не ошиблась, когда в великих новейших писателях русской литературы видела отголоски этой «расы», только, быть может, не вполне сознавала пути её действия… В самом деле, когда являлся в нашей литературе писатель гениальной силы, как Пушкин, Гоголь, Толстой или писатели великого дарования, как Тургенев, Достоевский и проч., они не могли оставаться чужды той среде, которая их окружала; сознательно и бессознательно они воспринимали её впечатления и (что бы ни говорили так называемые чистые эстетики) истинно великие дарования всегда извлекают из жизни её лучшие и возвышенные нравственные элементы. В русской литературе являлось при этом еще особенное условие. Образованные люди новейших времен не были конечно людьми патриархальных времен, как их предки — бояре и дворяне XVI и XVII века: успехи европейского гуманного образования, и здравый личный инстинкт внушали им новое отношение к народной массе: громадное большинство этой массы были крепостные и еще со второй половины XVIII века в кругу образованных людей слышатся убедительные призывы к освобождению. При тогдашнем положении вещей высказать эту мысль об освобождении бывало не вполне безопасно, иногда невозможно, и если тем не менее эта мысль высказывалась, это было очевидно знаменательным выражением нравственного достоинства литературы, и если этим настроением диктовалось само художественное творчество, как в некоторых пьесах Пушкина, в «Записках охотника» Тургенева, в «Антоне Горемыке» Григоровича, литература выступала здесь на самое высокое из её дел — на защиту человеческого достоинства в бесправном, униженном и оскорбленном.
Союз литературы с народною средою был ясен.
Этот союз обнаруживался и в содержании и в форме.
