Однимъ дождливымъ и вѣтренымъ осеннимъ петербургскимъ вечеромъ я отправился навѣстить Матвѣя Ивановича Поморцева, стараго одинокаго холостяка, давно оставившаго морскую службу, сулившую ему видную карьеру, и жившаго на скромную пенсію въ одной изъ дальнихъ линій Васильевскаго острова.
Я знавалъ Матвѣя Ивановича еще въ то время, когда онъ былъ на службѣ и считался однимъ изъ лучшихъ капитановъ во флотѣ. Его часто посылали въ дальнія плаванія, и служить съ нимъ было пріятно. Я молодымъ юнцомъ-гардемариномъ служилъ два года съ Матвѣемъ Ивановичемъ, и это время осталось однимъ изъ лучшихъ воспоминаній моей жизни. Да и всѣ офицеры, служившіе съ нимъ, вспоминали всегда о Матвѣѣ Ивановичѣ съ уваженіемъ и любовью, а среди матросовъ, плававшихъ съ нимъ, имя его пользовалось необыкновенной популярностью и чуть-ли не являлось въ легендарномъ ореолѣ. Попасть къ нему на судно считалось счастьемъ. Необыкновенно справедливый, заботливый о матросахъ, умѣвшій привязывать къ себѣ людей, онъ никогда не прибѣгалъ къ тѣлеснымъ наказаніямъ даже и въ тѣ старыя времена, когда они считались лучшимъ средствомъ для выучки матросовъ и были на корабляхъ въ большой модѣ.
Въ отставку Матвѣй Ивановичъ вышелъ совсѣмъ неожиданно, изъ-за столкновенія съ адмираломъ, начальникомъ эскадры. Дѣло было въ томъ, что Матвѣй Ивановичъ заступился за одного изъ офицеровъ своего фрегата,—молодого мичмана, котораго адмиралъ велѣлъ списать съ судна и отправить въ Россію. Матвѣй Ивановичъ считалъ, что съ молодымъ человѣкомъ было поступлено несправедливо и жестоко, и поставилъ вопросъ ребромъ, прося измѣнить распоряженіе. Адмиралъ былъ упрямъ и не хотѣлъ сознать свою несправедливость. Между нимъ и капитаномъ произошелъ крупный разговоръ, и Матвѣй Ивановичъ вышелъ въ отставку.
Я особенно любилъ Матвѣя Ивановича за его правдивость, доброту и за ту деликатную чуткость и чистоту души, которыя такъ рѣдко сохраняются людьми въ житейской сутолокѣ. Одинъ видъ этого невысокаго, сутуловатаго, сѣдого старика, бодраго, крѣпкаго и отзывчиваго на все доброе, не смотря на свои шестьдесятъ лѣтъ,—съ мягкимъ взглядомъ большихъ, ясныхъ сѣрыхъ глазъ и ласковой улыбкой на загорѣломъ, грубоватомъ, суровомъ съ виду лицѣ, благодаря сѣдымъ взъерошеннымъ бровямъ,—приводилъ васъ въ хорошее настроеніе, бодрилъ, какъ бодритъ все честное и свѣтлое. Невольно чувствовалось, что этотъ скромный и даже застѣнчивый человѣкъ не зналъ никогда сдѣлокъ съ совѣстью, и жизнь его, полная въ былое время трудовъ и опасностей, чиста, какъ хрусталь.
Занималъ онъ квартирку въ двѣ комнаты съ кухней въ 15 линіи, у Малаго проспекта, отличавшуюся необыкновеннымъ порядкомъ и удивительной чистотой, столь любимыми моряками. Въ этихъ двухъ маленькихъ, скромно убранныхъ комнаткахъ все блестѣло и сіяло, словно на палубѣ военнаго судна, благодаря усердію Егорова, бывшаго вѣстового Матвѣя Ивановича въ послѣднемъ кругосвѣтномъ плаваніи и съ тѣхъ поръ съ нимъ не разстававшагося. Старый отставной матросъ исполнялъ обязанности и камердинера, и повара, при случаѣ и прачки, и еженедѣльно по воскресеньямъ къ вечеру былъ „зарифившись“, то-есть напивался пьянъ. Пьяненькій старикъ, очень чувствительный во хмѣлю, въ такіе воскресные вечера обыкновенно бесѣдовалъ, потягивая водку въ своей сверкавшей чистотой кухнѣ, съ „Куцымъ“, неказистой пѣгой дворняшкой, спасенной какъ-то Егоровымъ изъ рукъ фурманщика и съ той поры водворенной на кухнѣ. Заплетая слегка языкомъ, Егоровъ изливался передъ „Куцымъ“ въ своей любви къ барину и разсказывалъ, какъ онъ съ нимъ плавалъ по дальнимъ морямъ и въ какихъ только земляхъ они не бывали!
И умная пѣгая собаченка съ обрубленнымъ хвостомъ, казалось, внимательно слушала своего хозяина, настороживъ уши и не спуская со старика глазъ, зная очень хорошо, что этотъ человѣкъ съ рыжими засѣдѣвшими баками, короткими щетинистыми усами и осоловѣлыми выцвѣтшими глазами, съ неказистымъ, раскраснѣвшимся, морщинистымъ лицомъ,—непремѣнно дастъ ей, по опростаніи двухъ сорокоушекъ, кусокъ сахара.
Въ теченіи недѣли за то Егоровъ не бралъ въ ротъ ни капли вина и работалъ, не зная усталости, заботясь о чистотѣ и порядкѣ гораздо болѣе, чѣмъ желалъ этого Матвѣй Ивановичъ. Въ этой неустанной заботѣ Егоровъ, казалось, весь жилъ и клалъ въ нее свою душу, считая и Матвѣя Ивановича, и его квартиру чѣмъ-то нераздѣльнымъ съ собой. Въ свободное время, послѣ того, какъ онъ окончитъ уборку, отготовитъ и приберетъ на диво кухню, онъ то и дѣло что-нибудь чистилъ или мылъ или скоблилъ. А по вечерамъ, когда и баринъ, и онъ отпивали чай, Егоровъ обыкновенно снималъ свой старенькій сюртукъ и присаживался къ кухонному столу чинить и вообще приводить въ порядокъ платье и бѣлье Матвѣя Ивановича. При этомъ старикъ обыкновенно мурлыкалъ какую-нибудь пѣсенку, подъ которую сладко засыпалъ свернувшійся у ногъ его „Куцый“. Матвѣй Ивановичъ пробовалъ не разъ умѣрять усердіе Егорова, совѣтуя ему лучше отдохнуть, но Егоровъ, послѣ такихъ замѣчаній, ворчалъ про себя и, случалось, день-другой обиженно дулся на бывшаго своего капитана.
— Здравствуйте, Егоровъ! Матвѣй Ивановичъ дома?
— Здравія желаю, вашескобродіе! Дома, пожалуйте,—весело и отрывисто, по матросски, отвѣчалъ Егоровъ, сопровождаемый „Куцымъ“, привѣтливо вилявшимъ обрубкомъ хвоста.—Давно не изволили быть…
И, снимая пальто, конфиденціально прибавилъ надтреснутымъ баскомъ:
— Очень хорошо надумали, что пожаловали, вашескобродіе....
— А что?
— Онъ что-то сегодня заскучивши,—проговорилъ съ тревогой въ голосѣ Егоровъ, мотнувъ своей четыреугольной головой съ мѣдной сережкой въ ухѣ по направленію къ комнатамъ.
— Нездоровъ Матвѣй Иванычъ?
— Не должно быть… Кушали за обѣдомъ, какъ слѣдуетъ… исправно… И съ виду не оказываетъ… А только сталъ этто онъ послѣ обѣда перебирать какія-то старыя письма, что-ли, и… вовсе заскучилъ… Такъ къ чаю и не притронулся… Ужъ вы разгуляйте барина, вашескобродіе… Другіе, вонъ, въ адмиралы повыходили, а онъ, голубчикъ-то, за свою праведность… Тьфу!
Егоровъ сердито сплюнулъ и отворилъ мнѣ дверь въ комнаты.
По пахучему мату, смолистый пріятный запахъ котораго напоминалъ запахъ корабельной палубы, я прошелъ черезъ гостиную и въ то же время столовую, съ цвѣтами у оконъ и двумя ручными канарейками въ клѣткахъ, и остановился на порогѣ кабинета Матвѣя Ивановича.
Небольшой письменный столъ, два шкафа съ книгами, морскія фотографіи по стѣнамъ, модель корвета, которымъ долго командовалъ Матвѣй Ивановичъ, на особенной подставѣ, и низенькая японская ширма, за которой стояли кровать и умывальникъ,—вотъ и все убранство этой маленькой, необыкновенно опрятной комнатки съ свѣжимъ чистымъ воздухомъ. Самъ Матвѣй Ивановичъ, въ короткомъ морскомъ буршлатѣ, застегнутомъ на всѣ пуговицы, съ высокими, остроконечными старомодными воротничками безукоризненно чистой сорочки, тщательно выбритый (по старой флотской привычкѣ онъ бороды не носилъ), сидѣлъ въ плетеномъ, вывезенномъ еще давно изъ Батавіи, креслѣ, у письменнаго стола, прибраннаго съ тою же щепетильною аккуратностью, съ какой прибиралось все въ его квартирѣ. На столѣ лежала открытая книга, но онъ не читалъ ее, а, откинувшись въ креслѣ, казалось, погруженъ былъ въ задумчивость. Мягкій свѣтъ лампы подъ зеленымъ абажуромъ захватывалъ его лицо. Оно было некрасивое, съ грубыми, топорными и черезъ чуръ крупными чертами, но эта некрасивость скрашивалась выраженіемъ доброты и ума и той печатью „искры Божьей“, которая свидѣтельствуетъ о душевной красотѣ человѣка. Оно было подернуто тихой грустью въ эту минуту—это простое славное лицо, и большіе сѣрые глаза, мягкіе и добрые, глядѣли куда-то передъ собой. Мысли его, очевидно, витали гдѣ-то далеко, и мысли эти были, видимо, не веселыя.
— Добраго вечера, Матвѣй Иванычъ!
Онъ встрепенулся, точно пробуждаясь отъ грезъ, взглянулъ, приставивъ широкую руку къ глазамъ, въ мою сторону и, узнавъ меня, поднялся съ живостью молодого человѣка. Крѣпко пожимая руку, Матвѣй Ивановичъ привѣтствовалъ меня съ обычнымъ своимъ радушіемъ, проявляемымъ къ людямъ, къ которымъ онъ былъ расположенъ.
— Вотъ спасибо, что навѣстили стараго медвѣдя въ его берлогѣ; не смотря на такую даль и подлѣйшую погоду… Въ морѣ-то теперь свѣженько,—вставилъ Матвѣй Ивановичъ.—Спасибо, голубчикъ,—съ чувствомъ произнесъ старикъ своимъ громкимъ, рѣзкимъ голосомъ, какимъ говорятъ по большей части много плававшіе моряки.—Конечно, чай будемъ вмѣстѣ пить?
— Съ удовольствіемъ, если не помѣшаю вамъ.
— Какъ вы можете помѣшать? Какія такія у меня дѣла?—съ горечью усмѣхнулся Матвѣй Ивановичъ.—Развѣ что перваго числа сходить въ главное казначейство да получить восемьдесятъ семь рублей пенсіи? Вотъ и всего-то моихъ дѣлъ… А вы: помѣшать! Очень радъ, что заглянули… Вѣдь я одинъ, постоянно одинъ въ своей берлогѣ… Мало, кто навѣщаетъ… Родныхъ, какъ вы знаете, ни души… Вотъ только племянница… Ну, забѣжитъ когда на четверть часа… Торопится… некогда… Лекціи и все такое… И что ей-то, молодой, со старикомъ разговаривать? Скучно! Вы когда зайдете, да еще одинъ, другой добрый знакомый, вотъ и всего…
— А вы развѣ нигдѣ не бываете, Матвѣй Иванычъ?
— Рѣдко, гдѣ бываю, да, признаться, и не тянетъ въ общество…
— Что такъ?
— Да вездѣ все одни и тѣ же эти нынѣшніе, знаете-ли, разговоры о мѣстахъ, назначеніяхъ, кто кому ножку подставилъ или собирается подставить, кто жалованье какое получаетъ… разныя тамъ сплетни… Богъ съ ними… Да и у людей-то интересы нынче какіе-то стали, какъ бы это сказать… низменные, что-ли… Все больше о пустякахъ заботятся… И старые, и молодые… Изъ-за карьеры другъ дружкѣ, кажется, горло готовы перервать… ну, и правилъ поэтому никакихъ нѣтъ… А вѣдь безъ нихъ ежели жить, то и совсѣмъ нехорошо… Слушать-то все это и докучно… Ну, и сидимъ мы тутъ вдвоемъ съ Егоровымъ… Онъ все чистотой занимается, а я больше почитываю… Вотъ и передъ вашимъ приходомъ читалъ и, знаете-ли, даже размечтался… Молодость вспомнилъ…
— А вы что читали, Матвѣй Иванычъ?..
— Перечитывалъ одну хорошую старую вещь… „Дворянское гнѣздо“,—послѣ паузы проговорилъ онъ и вдругъ какъ-то застѣнчиво взглянулъ на меня, нѣсколько смущенный.—Не ожидали, что я на старости лѣтъ любовныя исторіи читаю?.. Да, батенька, нехорошая женщина, вотъ какъ жена Лаврецкаго, можетъ такой штормъ задать порядочному человѣку съ сердцемъ, что вся жизнь испортится!—прибавилъ въ какомъ-то раздумьи Матвѣй Ивановичъ.
Я ничего не зналъ о сердечныхъ тайнахъ Матвѣя Ивановича. Вообще очень откровенный со мной, онъ никогда, даже намекомъ, не касался этой интимной стороны своей жизни, и для меня всегда было загадкой, какъ такой человѣкъ, какъ Матвѣй Ивановичъ, съ кроткой, привязчивой душой, требовавшей любви, не обзавелся семьей и остался одинокимъ холостякомъ.
Этотъ грустный тонъ по поводу женщины, эти письма, которыя разбиралъ, по словамъ Егорова, Матвѣй Ивановичъ, и послѣ которыхъ захандрилъ, наконецъ, это застѣнчивое смущеніе послѣ признанія, что онъ перечитывалъ „Дворянское Гнѣздо“, заставили меня подумать, что въ жизни стараго моряка была какая-нибудь серьезная, сердечная драма, о которой онъ вспомнилъ теперь въ своемъ одиночествѣ.
— Нынче, впрочемъ, это какъ-то проще дѣлается,—продолжалъ Матвѣй Ивановичъ. Полюбилъ, разлюбилъ, сошелся, разошелся… Эй, Егоровъ!—вдругъ крикнулъ онъ, обрывая разговоръ.
Егоровъ, по старой своей привычкѣ, почти бѣгомъ явился на зовъ.
— Поставь-ка намъ, братецъ, самоваръ,—приказалъ Матвѣй Ивановичъ.
— Есть, вашескобродіе! Ставлю.
— А коньякъ у насъ есть?
— Полъ-бутылки, вашескобродіе!
— Ну, этого намъ за глаза хватитъ,—улыбнулся Матвѣй Ивановичъ, который, сколько я его помню, ничего не пилъ и развѣ, въ рѣдкихъ случаяхъ, вливалъ ложечку другую коньяку въ чай.
— И лимонъ достань, Егоровъ. Нашъ дорогой гость пьетъ чай съ лимономъ.
— Извѣстны объ эфтомъ, вашескобродіе. Не извольте безпокоиться. И лимонъ найдемъ… А, можетъ, и закусить прикажете подать?—весело и радушно спрашивалъ Егоровъ, переступая съ ноги на ногу въ своихъ самодѣльныхъ парусинныхъ башмакахъ.
— Закусить? Развѣ найдется что нибудь?
— Какъ не найдется… У насъ, слава Богу, завсегда все найдется… Что вы это изволите говорить, вашескобродіе!—обиженно замѣтилъ Егоровъ. Заливное изъ телячьей головки есть… къ завтрему изготовилъ… Грибки соленые… Маринатъ изъ лососины,—съ гордымъ видомъ перечислялъ Егоровъ.
— Да мнѣ ѣсть не хочется,—замѣтилъ я.
— Можетъ, и надумаете, вашескобродіе! Вечеръ-то дологъ! замѣтилъ Егоровъ.
— Ужь вы не отказывайтесь, не обижайте Егорова… Пусть подаетъ!—промолвилъ Матвѣй Ивановичъ.
Егоровъ ушелъ, а Матвѣй Ивановичъ проговорилъ:
— Золотой человѣкъ этотъ Егоровъ… На всѣ руки… Замѣтили, какъ за честь дома вступился, а?—усмѣхнулся Матвѣй Ивановичъ. И бережетъ какъ мою копѣйку, еслибъ вы знали? Съ нимъ я, какъ у Христа за пазухой… Отлично живу на свою пенсію…
Старикъ деликатно умолчалъ, что эта „отличная жизнь“ была болѣе, чѣмъ скромная и даже не безъ лишеній, такъ какъ изъ пенсіи, получаемой имъ, онъ удѣлялъ тридцать рублей въ мѣсяцъ своей племянницѣ—курсисткѣ, о чемъ я случайно узналъ отъ самой молодой дѣвушки.
— Ну, теперь разсказывайте, что хорошаго дѣлается на свѣтѣ… По газетамъ-то ничего особенно хорошаго нѣтъ на свѣтѣ… Можетъ быть, по слухамъ есть что-нибудь пріятное, а?.. Вы, какъ литераторъ, должны знать.
— Ничего не знаю, Матвѣй Иванычъ…
— А не знаете, такъ я вамъ скажу, что непремѣнно должно быть на свѣтѣ что-нибудь хорошее… И есть да и будетъ… И обязательно будетъ!—оживленно воскликнулъ старикъ.—Духомъ-то падать добрымъ людямъ нечего. Правда на свѣтѣ свое возьметъ, будьте увѣрены-съ!
И Матвѣй Ивановичъ, самъ до извѣстной степени потерпѣвшій въ жизни за правду и, казалось, имѣвшій нѣкоторое право не совсѣмъ довѣрять ея торжеству, тѣмъ не менѣе говорилъ объ этомъ торжествѣ съ чисто юношескою вѣрой и, по обыкновенію, самыми свѣтлыми красками рисовалъ будущее людское благополучіе, когда не будетъ войнъ, не будетъ ни богатыхъ, ни бѣдныхъ, и люди окончательно убѣдятся, что несравненно выгоднѣе и спокойнѣе жить по совѣсти…
Эти мечтанія, юношески наивныя, плохо обоснованныя, но искреннія и горячія, были любимымъ „конькомъ“ Матвѣя Ивановича, вообще любившаго отвлеченныя бесѣды. Слушая его, я только дивился, какъ могъ сохранить столько жизненности, вѣры и увлеченія этотъ, далеко не избалованный жизнью шестидесятилѣтній старикъ. И какъ онъ хорошъ былъ въ эти минуты! Какой благородной увѣренностью, какой добротой дышало его некрасивое лицо… Какимъ огнемъ загорались его глаза!
Мы долго сидѣли за столомъ, на которомъ давно уже разставлены были закуски, поданныя Егоровымъ. И Егоровъ видимо былъ счастливъ, что его старый командиръ „разговорился“, выпилъ два стакана чая, вливъ въ него нѣсколько ложекъ коньяку, и отвѣдалъ закусокъ… Старикъ много разсказывалъ въ этотъ вечеръ: вспоминалъ службу, прежнихъ крутыхъ адмираловъ, свои плаванія, старыхъ сослуживцевъ…
— Вы много-таки поплавали на своемъ вѣку, Матвѣй Иванычъ.
— Порядочно таки… Три раза кругомъ свѣта ходилъ… Не любилъ я никогда на берегу засиживаться.
— Вы, кажется, и крушеніе потерпѣли въ Охотскомъ морѣ, командуя шкуной?—спросилъ я, надѣясь, что онъ разскажетъ объ этомъ крушеніи, въ которомъ онъ, какъ я слышалъ, проявилъ замѣчательную находчивость и истинное мужество, благодаря чему весь экипажъ былъ спасенъ.
Но старикъ не сталъ вдаваться въ подробности и только замѣтилъ:
— Было и это… Разбивался я тогда у Гижиги… Спасибо, судъ вполнѣ оправдалъ… Всего, батенька, было… Сами были морякомъ и знаете, какова морская служба… Кто много плавалъ, тотъ переживалъ такія минуты, которыя никогда не забываются… А все-таки я любилъ эту службу. Признаться, даже и теперь, на старости лѣтъ, иногда тоскую по морю, по его безбрежнему простору… Тамъ живется полнѣй, человѣкъ становится лучше и какъ-то проще, да и всякое, даже тяжелое горе, переживается легче,—прибавилъ старикъ и вдругъ примолкъ и задумался.
Среди наступившей тишины въ маленькую комнатку донесся съ улицы вой вѣтра. Заунывно гудѣлъ онъ и въ трубахъ.
Чтобъ отвлечь старика отъ какихъ-то, видимо, тяжелыхъ воспоминаній, вдругъ снова овладѣвшихъ имъ, я спросилъ:
— А когда вы были, Матвѣй Иванычъ, въ самой серьезной опасности въ своей жизни? Во время крушенія шкуны или—помните?—когда фрегатъ ночью вскочилъ на каменья?
Матвѣй Ивановичъ покачалъ отрицательно головой и промолвилъ:
— Самую серьезную опасность я видѣлъ не въ морѣ, а на берегу.
— На берегу?—удивился я.
— На берегу—значительно подтвердилъ онъ.—И не избѣжалъ ея, и потерпѣлъ крушеніе… Оно похуже и штормовъ, и каменьевъ… Сегодня еще я вспоминалъ его!—раздумчиво проговорилъ Матвѣй Ивановичъ.
Я ничего не понималъ, догадываясь только, что тутъ дѣло о сердечной драмѣ.
— Вы развѣ ничего не слыхали?—спросилъ онъ послѣ минуты молчанія.
— Нѣтъ, Матвѣй Иванычъ.
— И не знаете, что я былъ женатъ?
— Я всегда считалъ васъ холостякомъ.
— Я и былъ холостякомъ, хотя и былъ женатъ. Странно, не правда-ли?—горько усмѣхнулся старикъ.
— Странно,—согласился я.
— Да, голубчикъ, много страннаго бываетъ въ жизни… И крушеніе мое тоже было странное… И она была довольно странная женщина… Но, въ концѣ концовъ, во всемъ одинъ я виноватъ… да… Не принялъ, знаете-ли, въ соображение обстоятельствъ и вообразилъ, что могъ со своей неказистой персоной косолапаго морского медвѣдя да въ нѣкоторомъ родѣ въ калачный рядъ… Бываетъ затмѣніе ума, когда, можно сказать, буруна передъ собой не видишь въ самый ясный день… Тоже мечталъ въ ту пору о взаимной привязанности, о тихой жизни, о семьѣ… Ну, и сѣлъ на мель. Врѣзался, что называется, вплотную… и доживаю вѣкъ свой одинокимъ, никому не нужнымъ бобылемъ… Да-съ!..
Снова Матвѣй Ивановичъ примолкъ, повидимому, колеблясь: продолжать или нѣтъ.
Я, разумѣется, молчалъ.
Наконецъ, старикъ рѣшительно проговорилъ, точно отвѣчая на свои мысли:
— А, впрочемъ, началъ исповѣдываться, такъ ужъ надо и кончить, коли вамъ не скучно будетъ прослушать исторію моего личнаго и полнаго крушенія… Кстати, она какъ нарочно сегодня мнѣ особенно живо припомнилась эта старая исторія и навела-таки, признаться, хандру… Глупо, положимъ, скорбѣть заднимъ числомъ, ну, а все-таки скорбишь… Такъ хотите? спросилъ Матвѣй Ивановичъ.
Я, конечно, выразилъ полное свое согласіе.
— Да, батенька, женщина иногда всю жизнь на изнанку вывернетъ, особенно женщина, которая знаетъ, что вы за нее душу положите… На этотъ счетъ онѣ чутки,—предпослалъ въ видѣ краткаго предисловія Матвѣй Ивановичъ и затѣмъ, откашлявшись, продолжалъ:
— Я тогда только-что вернулся изъ двухлѣтняго плаванія на парусномъ бригѣ „Забіяка“. Можетъ, слышали? Когда-то хорошее суденышко было… ну, и ничего себѣ, плавали, не срамились… За плаваніе получилъ Анну на шею, годовой окладъ, шестимѣсячный отпускъ, словомъ, все, какъ слѣдуетъ, и, кромѣ того, лестное предложеніе высшаго начальства командовать фрегатомъ, который въ слѣдующемъ году долженъ былъ итти въ Тихій океанъ. Нечего и говорить, какъ я былъ польщенъ. Сами понимаете: въ чинѣ капитанъ-лейтенанта—мнѣ тогда было тридцать пять лѣтъ—и такое назначеніе! Даютъ новый, строющійся паровой фрегатъ. Всѣ дивились, что я безъ всякой протекціи, безъ всякаго пролазничества, и вдругъ командиръ такого судна. Однако, товарищи отъ души поздравляли… я имѣлъ счастье не возбуждать зависти… Ну, разумѣется, послѣ двухлѣтняго отсутствія, я первое время развлекался: жилъ въ Петербургѣ, посѣщалъ знакомыхъ, ходилъ на лекціи, въ театры… Жилось хорошо. Собирался я, было, въ Смоленскую губернію, навѣстить старшую сестру, что жила въ нашей маленькой деревушкѣ—кромѣ сестры у меня никого родныхъ въ живыхъ не осталось—да такъ и не собрался… Не могъ ѣхать изъ Петербурга, догадываетесь почему? А было бы лучше, еслибъ уѣхалъ!
Послѣ небольшой паузы, Матвѣй Ивановичъ продолжалъ:
— Увидалъ я ее въ первый разъ у однихъ знакомыхъ и съ перваго же раза, знаете ли, почувствовалъ къ ней нѣчто совсѣмъ особенное. Такъ меня всего и захватило что-то. Никогда прежде со мною ничего подобнаго не бывало. И вообще-то я всегда былъ робокъ и застѣнчивъ съ дамами, понималъ, что при моей неказистой наружности ужъ куда мнѣ, а тутъ, какъ представили меня этой красавицѣ, я и совсѣмъ, знаете, смѣшался и былъ дуракъ дуракомъ. Такъ весь вечеръ просидѣлъ какъ пень и только украдкой взглядывалъ на эту стройную, изящную молодую дѣвушку съ чуднымъ строгимъ профилемъ и съ самымъ, можно сказать, яснымъ и свѣтлымъ взоромъ большихъ голубыхъ глазъ… Казалось, такіе глаза могли быть только у идеальнаго созданія… Такимъ ее я и считалъ съ той минуты… Когда мы прощались, она какъ-то ласково такъ взглянула на меня, а мать ея, старая дама, очень любезно пригласила меня бывать у нихъ… Разумѣется, я не пошелъ, хотя меня и тянуло къ нимъ… Къ чему? Что мнѣ, такому медвѣдю, знакомиться съ этой изящной красавицей, дочерью извѣстнаго адмирала, замѣчательнаго деспота и вообще крутого человѣка… Что мнѣ у нихъ дѣлать?.. Однако, черезъ нѣсколько дней, когда я опять посѣтилъ своихъ знакомыхъ, тамъ мнѣ сказали, что адмиральша и дочь спрашивали обо мнѣ и удивляются, что я не прихожу. Это меня, дурака, подстрекнуло. Я и въ самомъ дѣлѣ подумалъ, что моей персоной нѣсколько заинтересовались, и вотъ въ одно воскресенье, одѣлъ вицъ-мундиръ, побывалъ у парикмахера и разлетѣлся къ нимъ съ визитомъ… Очень ужъ меня тянуло хоть еще одинъ разъ повидать эту дѣвушку… Меня обласкали. И адмиральша, и Антонина (ее звали Антониной) были необыкновенно любезны и внимательны. Вошелъ въ гостиную на пять минутъ и самъ адмиралъ, обошелся со мною привѣтливо, къ видимой радости дамъ. Когда я сталъ прощаться, адмиральша просила меня бывать запросто и пригласила на другой день обѣдать. И Антонина крѣпко пожала мнѣ руку и ласково проговорила: „Смотрите же, приходите!..“ Разумѣется, я пришелъ и просидѣлъ тамъ цѣлый вечеръ, оставаясь большую часть вечера вдвоемъ съ Антониной. Адмиральша, сославшись на головную боль, ушла къ себѣ, а адмиралъ послѣ обѣда уѣхалъ въ клубъ. Въ этотъ вечеръ Антонина такъ мило и просто разговаривала со мной, что моя застѣнчивость значительно поуменьшилась, я разговорился, а она такъ внимательно слушала, такъ сочувствовала моимъ словамъ и такъ по временамъ ласково взглядывала на меня своими чудными свѣтлыми глазами, что я ушелъ въ тотъ вечеръ окончательно очарованный и, такъ сказать, возвышенный въ своихъ собственныхъ глазахъ… До этого на меня, вообще, женщины не обращали никакого вниманія, а тутъ вдругъ такая красавица и такъ ласкова со мной… Я былъ счастливъ, какъ могъ быть счастливъ человѣкъ, полюбившій со всей силой первой страсти и радовавшійся уже тому, что съ нимъ добры и привѣтливы. Разумѣется, въ ту пору я и не думалъ о женитьбѣ. Я не смѣлъ и мечтать, чтобы она—у которой могли быть прекрасныя партіи,—отвѣтила на мое чувство и пошла за меня замужъ… Но меня неудержимо тянуло къ ней, я часто ходилъ туда и скоро сдѣлался у нихъ своимъ человѣкомъ. Антонина была очень мила и ласкова, называла меня „другомъ“, нерѣдко звала гулять съ собой, а адмиральша видимо поощряла наши дружескія отношенія. Одинъ адмиралъ, по временамъ, какъ-то подозрительно взглядывалъ на дочь и сурово косился на нее. Со мною, впрочемъ, онъ былъ относительно привѣтливъ.
Прошло эдакъ мѣсяца съ два… Я и теперь помню этотъ вечеръ, когда я пришелъ туда и засталъ въ гостиной красиваго, статнаго молодого полковника. Насъ познакомили, и онъ, мнѣ показалось, съ особенною внимательностью и какъ-то странно на меня поглядѣлъ. Онъ пробылъ недолго и уѣхалъ, Антонина была въ этотъ вечеръ грустна, серьезна и молчалива. Адмиральша, напротивъ, безъ умолку болтала, веселая и точно возбужденная, и была особенно со мною любезна. А этотъ красавецъ полковникъ поднялъ въ душѣ моей цѣлую бурю. Я ревновалъ его. Мнѣ почему-то казалось, что онъ будущій женихъ Антонины и что она его любитъ. Но отчего она такая грустная? ломалъ я себѣ голову. Разговаривая съ адмиральшей, я украдкой взглядывалъ на прелестное, поблѣднѣвшее лицо Антонины и разъ или два поймалъ на себѣ ея пристальный, задумчивый взглядъ. Она тотчасъ же ласково улыбнулась мнѣ, но улыбка была какая-то странная. „Голова болитъ!“—вдругъ сказала она и поднялась съ мѣста.—„Только вы не уходите,—прибавила она,—я скоро выйду, и мы поболтаемъ“. Я, конечно, остался. Антонина давно видѣла, что я ея покорный рабъ.
Адмиральша заговорила о дочери, хвалила ея характеръ, ея умъ и, какъ-то невзначай сказала, что Нина очень ко мнѣ расположена. Я, натурально, обрадовался, но этотъ полковникъ не давалъ мнѣ покоя, и я спросилъ о немъ. Адмиральша какъ будто смутилась, но скоро оправилась и отвѣчала, что это старый ихъ знакомый, женатый на близкой подругѣ дочери.—„Женатый!“—воскликнулъ я радостно. Адмиральша замѣтила, конечно, мою радость и незамѣтно свела рѣчь на счастіе семейной жизни…—„А вы что не женитесь?“—неожиданно спросила она меня. Я, знаете ли, совсѣмъ растерялся отъ этого вопроса и что-то проговорилъ на счетъ того, что кто же за меня пойдетъ, хотя бы я и полюбилъ. Адмиральша наговорила комплиментовъ на счетъ моей скромности и спросила: „А вы любите кого-нибудь?“ Она продолжала допросъ такъ сочувственно, такъ ласково, что я, наконецъ, сознался, что люблю Антонину и умолялъ ее не говорить ей объ этомъ. Но она, напротивъ, обрадованная, расцѣловала меня и сказала, что сейчасъ же скажетъ Антонинѣ. Она увѣрена, что и Антонина охотно согласится быть моей женою.—„Я давно замѣтила, что она къ вамъ неравнодушна,—прибавила она,—а я отъ души хочу имѣть васъ своимъ зятемъ“. Я нѣ вѣрилъ своимъ ушамъ и бросился цѣловать руки адмиральши. Она всплакнула, что-то сказала на счетъ моей доброты и на счетъ того, что истинная любовь все прощаетъ, и между прочимъ, посовѣтывала не откладывать свадьбы. Я тогда ничего не понималъ и только радовался, похожій на сумашедшаго… Адмиральша ушла, черезъ нѣсколько минутъ вернулась, торжественно обняла меня, шепнула: „согласна“ и приказала итти къ Антонинѣ.
Я вошелъ въ ея роскошное гнѣздышко. Она стояла прекрасная, какъ ангелъ, блѣдная, какъ смерть, протягивая мнѣ обѣ свои руки и нѣжно глядя своими ясными глазами.—„Неужели согласны?“—спросилъ я, все еще не вѣря этому счастію.—„Согласна!“—„И хоть немножко любите меня?“—„Люблю!“—прошептала она, лаская какъ-то загадочно меня своимъ долгимъ, манящимъ взглядомъ и пожимая своими вздрагивающими холодными ручками мои. Я приникъ къ этимъ маленькимъ прозрачнымъ ручкамъ, осыпая ихъ поцѣлуями и слезами. Господи! какъ я былъ счастливъ, безконечно счастливъ, и какъ недолго продолжалось это призрачное счастье!
Матвѣй Ивановичъ остановился. Грустное выраженіе стояло въ его лицѣ и въ его глазахъ. И вся его фигура какъ-то съежилась, точно онъ вновь переживалъ острую боль прошлаго горя. Егоровъ, сумрачный и сердитый, нѣсколько разъ появлялся въ дверяхъ, дѣлалъ мнѣ какіе-то таинственные знаки и снова исчезалъ.
— На другой день я, по совѣту дамъ,—продолжалъ Матвѣй Ивановичъ,—отправился въ кабинетъ къ адмиралу. Онъ, видимо, уже былъ предупрежденъ и, обыкновенно суровый при всѣхъ, тутъ одинъ у себя въ кабинетѣ былъ мягче. Адмиралъ непривычно-ласково поглядѣлъ на меня, пожимая руку и указывая головой на кресло у письменнаго стола, за которымъ сиделъ… Это меня пріободрило, и я объяснилъ старику, зачѣмъ пришелъ.
— Знаю. Жена сказывала,—проговорилъ отрывистымъ, рѣзкимъ голосомъ адмиралъ и, снова поглядѣвъ на меня, прибавилъ:—Только я вамъ не совѣтую, молодой человѣкъ.
— Вы не согласны, ваше превосходительство!—спросилъ я упавшимъ голосомъ.
— Напротивъ, очень радъ былъ бы имѣть зятемъ такого порядочнаго человѣка и браваго моряка… очень радъ… но не совѣтую… Она вамъ не пара… Тщеславна и лжива… Главное: лжива…
Я былъ пораженъ, какъ громомъ, этимъ жестокимъ отзывомъ отца о дочери и, разумѣется, возмутился. Это обвиненіе показалось мнѣ чудовищной клеветой стараго, бездушнаго, суроваго эгоиста, выживающаго изъ ума и ненавидѣвшаго дочь. Развѣ могутъ быть лживы эти ясные, чистые, какъ хрусталь, глаза! И къ чему ей лгать мнѣ? Какая я „партія“ для такой блестящей красавицы въ двадцать два года! И если она выходитъ за меня, за офицера, живущаго на одно жалованье, замужъ, то, разумѣется, единственно по любви.
И я почти съ ненавистью посмотрѣлъ на этого сѣдого, изжившаго старика, вспомнилъ разсказы объ его жестокости съ матросами и съ негодованіемъ воскликнулъ:
— Вы клевещете на дочь… Это—ангелъ!
Я ждалъ гнѣвной вспышки, но старикъ, вмѣсто того, какъ-то болѣзненно искривилъ губы, участливо взглянулъ на меня и промолвилъ:
— Ну, какъ знаете… Я васъ предупредилъ… Пеняйте послѣ на себя… Дѣлайте глупость, женитесь на Антонинѣ… Я не препятствую… Предупреждаю: большого приданаго за ней нѣтъ… Я живу на жалованье…
— Оно мнѣ не нужно…
— Вижу… Дай вамъ Богъ счастья, будущій зятекъ!—иронически замѣтилъ адмиралъ.—Слышалъ, назначены въ дальнее плаванье?
— Назначенъ, но попрошу назначить меня во внутреннее плаваніе.
— Напрасно… Назначены, надо итти… Когда хотите жениться?
— Если позволите, какъ можно скорѣй…
— Это кто же такъ торопитъ?—подозрительно какъ-то спросилъ адмиралъ, хмуря брови.—Антонина или вы?
— Я.
— Ну, что-жъ, когда угодно… А то подождали бы годъ, молодой человѣкъ? Обдумали бы?..
— Я обдумалъ все,—сухо замѣтилъ я.
— Обдумали?.. Ну, такъ если обдумали, женитесь хоть завтра. Мнѣ все равно,—проворчалъ старикъ и кивнулъ головой, давая знать, что разговоръ нашъ конченъ.
Я прошелъ къ дамамъ и, конечно, не сказалъ объ этомъ дикомъ разговорѣ, а объявилъ только, что адмиралъ согласенъ.—„И позволилъ не откладывать свадьбы?“—спросила адмиральша и очень обрадовалась, когда я отвѣтилъ, что позволилъ. Антонина слушала этотъ разговоръ и тоже, повидимому, была довольна. Она такъ ласково пожала мнѣ руку, когда я выражалъ радость, что все такъ хорошо устроилось, и когда мы остались одни, прижалась ко мнѣ и просила тотчасъ же послѣ свадьбы уѣхать за границу, чтобъ быть счастливыми гдѣ-нибудь подальше отъ людскихъ глазъ. Я, конечно, обрадовался и выразилъ свое согласіе горячимъ поцѣлуемъ. Рѣшено было вѣнчаться черезъ два мѣсяца. Меня оффиціально объявили женихомъ. Торопились съ приданымъ. Я былъ на седьмомъ небѣ. Чѣмъ болѣе я узнавалъ Антонину, тѣмъ болѣе привязывался. Это было такое мягкое, доброе и правдивое, казалось, созданіе. Отецъ положительно оклеветалъ ее. Правда, она любила наряжаться, любила блескъ, но какая же изъ молодыхъ свѣтскихъ дѣвушекъ не любитъ этого… Одно только смущало меня… Чѣмъ ближе становилось время нашей свадьбы, тѣмъ Антонина дѣлалась нервнѣй, и часто я заставалъ ее въ слезахъ. Она объясняла это нервами и успокоивала меня, кладя свою голову на мою грудь… И я цѣловалъ ее пепельные волосы, цѣловалъ ее лицо… И она не противилась и повторяла, что меня любитъ…
Матвѣй Ивановичъ перевелъ духъ и воскликнулъ:
— Боже ты мой!.. Возможно ли было такъ лгать и въ то же время такъ ясно глядѣть своими чудными, свѣтлыми глазами… И такое прекрасное созданье… Взгляните… какая прелесть!…
Онъ принесъ изъ кабинета портретъ прелестной молодой дѣвушки. Казалось, сама ангельская невинность одухотворяла это чудное лицо съ правильными тонкими, точно выточенными, чертами и съ большими голубыми глазами съ дѣтски-яснымъ выраженіемъ.
— Неужели она лгала?..
— Лгала… съ первой же нашей встрѣчи,—грустно промолвилъ Матвѣй Ивановичъ.
— И вы объ этомъ узнали послѣ свадьбы?
— До свадьбы…
— До свадьбы? И все-таки женились?—удивленно воскликнулъ я.
— Все-таки женился. Да вотъ дослушайте, ужъ конецъ моего крушенія близокъ.
Матвѣй Ивановичъ отхлебнулъ холоднаго чая, и продолжалъ:
— Какъ теперь помню, это было въ воскресенье и число помню: 10-го января, и помню, что былъ яркій, солнечный морозный день и что у меня было свѣтло и радостно на душѣ. Пришелъ я на Сергіевскую съ подаркомъ для Антонины, съ кольцомъ съ бирюзой, осыпанной брилліантами, чтобъ надѣть на ея крошечный мизинецъ. Она любила кольца и знала, что они идутъ къ ея бѣленькимъ холенымъ ручкамъ. Въ передней двери были отворены, и я вошелъ безъ звонка, никѣмъ не замѣченный и усѣлся въ гостиной, въ ожиданіи появленія дамъ. Вдругъ изъ-за опущенной портьеры до меня донесся голосъ Антонины, которая по французски просила мать сказать мнѣ теперь же все. Адмиральша назвала ее безумной… Она ужъ намекала мнѣ и все скажетъ послѣ свадьбы. Такъ лучше, а пока пусть онъ ни о чемъ не догадывается.
Я такъ и застылъ въ какомъ-то ужасѣ на креслѣ. А Антонина продолжала своимъ мягкимъ, пѣвучимъ голосомъ:
— Такъ ужъ ты это все устрой, мама, а я буду слушать его влюбленный бредъ, какъ это ни скучно.
— Разбирать нечего послѣ того, что случилось… Слава Богу, что подвернулся хоть Матвѣй Ивановичъ, который ничего о тебѣ не слыхалъ… Черезъ четыре мѣсяца будетъ ужъ поздно… Узнай отецъ, что съ тобой будетъ? А Матвѣй Ивановичъ добрый и безумно любитъ… Онъ все проститъ, и вы будете счастливы…
— Счастливы? Но я его не люблю.
— Ты скрывай это… Послѣ привыкнешь.
— Никогда… Онъ мнѣ противенъ.
— Онъ уйдетъ въ плаванье…
Весь этотъ разговоръ я слышалъ отъ слова до слова и онъ у меня до сихъ поръ сохранился отчетливо въ памяти, точно все это было вчера… Дальше я уже не слушалъ и незамѣтно вышелъ изъ гостиной и очутился на улицѣ. Гдѣ и какъ провелъ я этотъ день—не помню. Помню, что былъ гдѣ-то за городомъ, на островахъ и вернулся домой поздно ночью. Ночь я не спалъ… Мнѣ все казалось невозможнымъ, чтобы эти чудные глазки… это лицо Мадонны… и такое лицемѣріе… такая ложь… То, что я пережилъ въ эту ночь, не передаваемо, да и что объ этомъ говорить… Одно только знаю, что, не смотря на опозоренное свое чувство, не смотря на обманъ, я все-таки любилъ это бѣдное лживое созданіе и безконечно жалѣлъ его… Вотъ подите-же!—какъ бы оправдываясь, проговорилъ Матвѣй Ивановичъ и виновато взглянулъ на меня.
— Что-жъ было дальше? Зачѣмъ вы женились?.. Не понимаю.
— Первое время я хотѣлъ отказаться отъ женитьбы, но, подумавши, рѣшилъ, что мой отказъ окончательно погубилъ-бы дѣвушку… Отецъ, повторяю, былъ суровый человѣкъ и узнай, что его дѣвица-дочь готовится быть матерью—не остановился бы ни передъ чѣмъ… Въ немъ крѣпко засѣли предразсудки, и не такой онъ былъ человѣкъ, чтобы простить… И кромѣ того, вѣдь, я любилъ ее… И на другой день я пошелъ къ ней… Должно быть, я очень былъ блѣденъ и подавленъ, потому-что она испуганно взглянула на меня и спросила: „что со мной? здоровъ-ли я?“ И замѣтивъ, что я не поцѣловалъ ее, какъ цѣловалъ обыкновенно при встрѣчѣ,—она обвила мою шею и, прижимаясь ко мнѣ, еще тревожнѣе спросила, что со мной, отчего я вчера не былъ…
Я тихо высвободился изъ ея объятій и сказалъ, что вчера имѣлъ несчастіе слышать ея разговоръ. Она вся такъ и обомлѣла. Ужасъ и стыдъ исказили ея прелестное лицо, она поспѣшила закрыть его руками. А мнѣ хотѣлось плакать. Мнѣ было такъ жаль ее, и я ее такъ любилъ и зналъ, что я ей противенъ! Я просилъ ее меня выслушать, и когда она, убитая, сидѣла опустивъ голову,—я сказалъ, что люблю ее по прежнему, что она такъ-же будетъ свободна, какъ и теперь, и никакихъ правъ мужа предъявлять не буду, и если нуженъ будетъ разводъ, я къ ея услугамъ и вину приму на себя…
Слезы катились по ея блѣдному лицу, и она прошептала: „Добрый вы!“
— И согласилась на вашу жертву?—съ досадой перебилъ я.
— Положеніе ея было безвыходное и, наконецъ, какъ потомъ оказалось, она не вполнѣ довѣряла моему отреченію отъ супружескихъ правъ и думала, что я великодушіемъ хотѣлъ купить ея любовь и пользоваться ея ласками. У нея взглядъ на мужчинъ былъ, какъ видите, далеко не возвышенный.
Черезъ двѣ недѣли мы обвѣнчались и въ тотъ же вечеръ уѣхали за границу. Старикъ-адмиралъ какъ-то особенно сердечно простился со мной и, между прочимъ, спросилъ: иду-ли я на фрегатѣ лѣтомъ въ Тихій океанъ. Я отвѣчалъ, что иду, и крѣпко пожалъ ему руку. Онъ съ соболѣзнованіемъ покачалъ головой. Кажется, онъ догадывался о чемъ-то и вычеркнулъ изъ списка приглашенныхъ на свадьбу молодого статнаго полковника.
Странную брачную пару представляли мы во время нашего путешествія. Мы мало разговаривали, и каждый изъ насъ занятъ былъ своими мрачными думами. Мы занимали въ гостиницахъ разныя комнаты, и Антонина, наконецъ, убѣдилась, что я свято держалъ свое обѣщаніе; она, кажется, втайнѣ подсмѣивалась надо мной и даже пробовала кокетничать… Всего было!.. Черезъ четыре мѣсяца она родила дѣвочку, мы оставили ее за границей, у одной нѣмки на воспитаніе, и вернулись въ Россію. Лѣтомъ я ушелъ въ кругосвѣтное плаваніе и… оттуда, по просьбѣ жены, прислалъ обставленное по формѣ лжесвидѣтельство… Спасибо, консулъ помогъ… Когда я возвратился, она была уже замужемъ за блестящимъ сановникомъ и—каюсь—я нарочно ходилъ около ея дома, чтобъ взглянуть на нее хоть издали. Я тогда все еще любилъ ее, не смотря на то, что она исковеркала мнѣ жизнь, оставивъ на вѣкъ бездомнымъ бобылемъ… Да… Но я не раскаиваюсь, что поступилъ такъ, а не иначе. Не женись тогда я на ней, что бы съ ней было? Совсѣмъ бы пропала женщина… Отецъ-бы выгналъ ее на улицу! А теперь она важная и вліятельная дама… Патронесса разныхъ благотворительныхъ обществъ!—грустно усмѣхаясь, заключилъ Матвѣй Ивановичъ.
— А что сталось съ ея дочерью?—спросилъ я.—Она взяла ее къ себѣ?
— Я выписалъ ее сюда, помѣстилъ въ гимназію, а теперь она на курсахъ…
— Такъ эта „племянница“ она?
— Она,—смущенно подтвердилъ Матвѣй Ивановичъ.
— И не знаетъ матери?
— Не знаетъ… Да и мать, я думаю, очень рада, что объ ея прошломъ грѣхѣ ни слуху, ни духу… А можетъ быть, я и ошибаюсь… Можетъ быть, она и скорбитъ въ душѣ… Кто знаетъ? Человѣкъ, батенька, очень сложный инструментъ… Ну, что, не надоѣлъ я вамъ своею исповѣдью… нѣтъ? И вы, не смѣетесь надъ моимъ крушеніемъ, а?..
Смѣяться!? Напротивъ, я ушелъ отъ Матвѣя Ивановича въ эту позднюю ночь еще болѣе влюбленный въ этого славнаго старика.