обыкновенно бесѣдовалъ, потягивая водку въ своей сверкавшей чистотой кухнѣ, съ „Куцымъ“, неказистой пѣгой дворняшкой, спасенной какъ-то Егоровымъ изъ рукъ фурманщика и съ той поры водворенной на кухнѣ. Заплетая слегка языкомъ, Егоровъ изливался передъ „Куцымъ“ въ своей любви къ барину и разсказывалъ, какъ онъ съ нимъ плавалъ по дальнимъ морямъ и въ какихъ только земляхъ они не бывали!
И умная пѣгая собаченка съ обрубленнымъ хвостомъ, казалось, внимательно слушала своего хозяина, настороживъ уши и не спуская со старика глазъ, зная очень хорошо, что этотъ человѣкъ съ рыжими засѣдѣвшими баками, короткими щетинистыми усами и осоловѣлыми выцвѣтшими глазами, съ неказистымъ, раскраснѣвшимся, морщинистымъ лицомъ,—непремѣнно дастъ ей, по опростаніи двухъ сорокоушекъ, кусокъ сахара.
Въ теченіи недѣли за то Егоровъ не бралъ въ ротъ ни капли вина и работалъ, не зная усталости, заботясь о чистотѣ и порядкѣ гораздо болѣе, чѣмъ желалъ этого Матвѣй Ивановичъ. Въ этой неустанной заботѣ Егоровъ, казалось, весь жилъ и клалъ въ нее свою душу, считая и Матвѣя Ивановича, и его квартиру чѣмъ-то нераздѣльнымъ съ собой. Въ свободное время, послѣ того, какъ онъ окончитъ уборку, отготовитъ и приберетъ на диво кухню, онъ то и дѣло что-нибудь чистилъ или мылъ или скоблилъ. А по вечерамъ, когда и баринъ, и онъ отпивали чай, Егоровъ обыкновенно снималъ свой старенькій сюртукъ и присаживался къ кухонному столу чинить и вообще приводить въ порядокъ платье и бѣлье Матвѣя Ивановича. При этомъ старикъ обыкновенно мурлыкалъ какую-нибудь пѣсенку, подъ которую сладко засыпалъ свернувшійся у ногъ его „Куцый“. Матвѣй Ивановичъ пробовалъ не разъ умѣрять усердіе Егорова, совѣтуя ему лучше отдохнуть, но Егоровъ, послѣ такихъ замѣчаній, ворчалъ про себя и, случалось, день-другой обиженно дулся на бывшаго своего капитана.
— Здравствуйте, Егоровъ! Матвѣй Ивановичъ дома?
— Здравія желаю, вашескобродіе! Дома, пожалуйте,—весело и отрывисто, по матросски, отвѣчалъ Егоровъ, сопро-
