Один из новейших исследователей нравственной патологии современного европейского общества, итальянец Ламброзо указывает, между прочим, на тот характеристический и печальный факт, что, с распространением цивилизации, в страшной прогрессии увеличивается число «преступлений чувственности», как он называет разнообразные виды нарушения установленных моралью и общественным договором рамок половой любви.
Явление это — несомненное и легко объяснимое, хотя, конечно, оно не может быть поставлено в вину цивилизации. Виновата тут не цивилизация, а скорее её недостаток, кривизна и узкость путей её распространения, её фальсификации и извращения. Истинно цивилизованный европеец, конечно, без сравнения человечнее, чище и благороднее в делах любви своего первобытного предка, не тронутого культурой. Жаль только, что такой всесторонне гуманизированный европеец довольно еще редок, особенно у нас и особенно в нашей столице, нравы которой в этом деликатном пункте, даже на поверхностный взгляд, представляют картину зазорную и безотрадную.
Мы это видели уже в предшествовавших наших этюдах, при обзоре современного состояния брака и семьи в Петербурге, и — еще ранее, при знакомстве со статистикою столичной клейменой, так сказать, деморализации. Теперь мы, для дополнения этой области нашего исследования, приведем сколько-нибудь в известность проституционные отношения, остающиеся вне полицейского контроля и охранительного воздействия закона. Разумеется, ни обнять вполне эту пучину общественного, более или менее замаскированного разврата, ни проникнуть во все её темные извилины и подробности мы не можем, да это и немыслимо. Довольно, если нам удастся наметить и уловить главные характеристические её черты на живых, наиболее выдающихся, достоверных примерах.
Уже одно крайне ненормальное статистическое отношение полов в петербургском населении, огромное преобладание в его среде холостяков и очень малое, сравнительно, число семейно живущих супружеств, на что было указано нами в своем месте, — представляет очень выразительные и веские данные как для приблизительного определения петербургской тайной проституции, так и для объяснения её широкого развития, и очевидного и самому непроницательному моралисту. Ясно само по себе, что там, где на сто женщин, в среднем статистическом расчёте, приходится почти сто двадцать пять мужчин, где из пяти взрослых жителей — четыре холостых или живущих не в брачных парах, где, наконец, так невелико, сравнительно, число заключаемых законных браков, — там отношения полов en masse не могут быть нормальны, законосоразмерны и нравственны, тем более, что петербургское население живет очень скученно и в таких, созданных городским складом, неблагоприятных условиях, которые прямо и всячески способствуют внебрачному сближению полов. Для всяких легких любовных интриг и романических приключений, для дешевого донжуанства и обольщения, в Петербурге благодарной почвой служат и улица, и городские сады, и театры и клубы, а в особенности кафе-шантаны и танцклассы, включительно до знаменитого «Малинника», где в чаду винных паров торжествует неряшливая любовь бездомных, распутных подонков столичного населения.
Можно решительно сказать, что большинство выше упомянутых заведений и мест в Петербурге только и держатся, только и цветут, что гетеризмом и проституцией — не столько явной, отмеченной полицейским надзором, сколько тайной, неклейменой и замаскированной — по крайней мере, для недремлющего ока этого надзора, слишком политичного и благоразумного, чтобы не смотреть на грешки шаловливого божка во многих случаях сквозь пальцы… За всеми ведь нарушениями морали и закона не угонишься! Промышленный опыт на этот счет в такой степени богат и умудрен, что очень многие столичные заведения для приюта, угощения и забавы устраиваются по такому именно плану и расчёту, чтобы предупредительно и гостеприимно служить удобными притонами запутавшимся в любовных сетях парочкам. Таким образом, в Петербурге существуют «гостиницы для господ приезжающих», именующиеся так для прилику, а на самом деле служащие исключительно приютом для расхожего, бездомного разврата, для счастливых эпилогов скоропостижных романов, начавшихся на «семейном вечере» в клубе, на спектакле в театре, в танцклассе, а то и просто на улице. Существует для той же зазорной цели множество ресторанов с «отдельными кабинетами» более или менее комфортабельными, уединение в которых окупается обязательной в таких случаях тратой на угощение. Такими специальными «кабинетами» щеголяют лучшие, аристократичнейшие рестораны на самых видных улицах. В том же иносказательном роде предлагают гостеприимство во всякий час дня и ночи едва ли не все, существующие в столице, «семейные» номерные бани. Потом известны особые, аристократические тайные притоны для романических встреч и rendez-vous, доступные развратникам из «хорошего» общества, располагающим достаточно шальными деньгами для удовлетворения своих изысканных вкусов. Кроме того, проникать в эти притоны можно только по знакомству. В сущности, это те же дома терпимости, только — беспатентные и секретные; но предназначенные для шалунов высшего сорта и роскошно, с комфортом обставленные, они носят известный престиж «порядочности», приличия и бонтона, за которые, разумеется, гостям и приходится расплачиваться очень дорого. Престиж этот сообщают им и поддерживают сами их хозяйки-сводни, чаще всего — элегантные, светские пожилые дамы «приятные во всех отношениях», большею частью вдовы, и иногда с громкими титулами и почтенными именами. Некоторые из них приобретают большую и прочную популярность в скандалёзной хронике и имена их делаются достоянием общей молвы. Почему-то, этих барынь принято называть не по фамилиям, а по именам и отчествам: Амалия Ивановна, Шарлота Карловна, и т. д.; почему-то также они — больше иностранки, немки и «едва ли» не жидовки. Нельзя не упомянуть еще и об исполняющих роль таких же сводней модистках-француженках, маскирующих свою миссию невинным портняжным искусством.
О круге знакомых и практике этих промышленниц в Петербурге рассказываются чудовищные вещи, жестоко компрометирующие добрую славу столичной светской дамы. Некоторые из них составили себе славу каких-то волшебниц, могущих предоставить за деньги, к услугам заказчика, чуть не любую, по указанию, женщину, слывущую порядочной и добродетельной. Конечно, это — легенда; но вот факт, который нам рассказал очевидец. Несколько лет тому назад, подкутившая компания светских молодых людей заехала к какой-то в этом роде Амалии Ивановне, практиковавшей сводничество при посредстве альбомов с фотографическими портретами своих клиенток: — гость выбирает по своему вкусу портрет, делает заказ и — в назначенный день и час оригинал достается ему в обладание, благодаря услужливости сводни. Вот в этих-то альбомах попадались, говорят, портреты таких особ, которых никто не смел бы и заподозрить в греховности. Конечно, альбомы показывались по секрету хорошо знакомым, верным «заказчикам», которые, к тому ж, в состоянии были платить очень крупные деньги Амалии Ивановне и её клиенткам. При обозрении одного из этих альбомов, какой-то гость из компании молодежи, заехавшей к почтенной хозяйке тайного притона, был смертельно поражен, неожиданно встретив в нём портрет — ни много, ни мало — как своей невесты, приличной светской барышни из хорошего семейства, которую он натурально считал ангелом чистоты и невинности. Молодой человек не верил своим глазам, но когда из распросов оказалось, что это, действительно, портрет его невесты, тогда, подозревая, что здесь кроется какой-нибудь подлог и обман, он потребовал, чтобы Амалия Ивановна свела его с любимой им девушкой. Сводня оказалась на высоте своего призвания: — с ужасом и отчаянием молодой человек встретил в назначенный час свою невесту, готовую продать свои ласки… Это так его потрясло, что он, спустя несколько дней после этого свидания, всадил себе пулю в лоб.
Может быть и тут что-нибудь преувеличено и прикрашено; но несомненно, что в числе клиенток описываемых бонтонных сводней бывают далеко не одни заведомые проститутки. При их посредстве, несомненно пошаливают, либо по разнузданности темперамента, либо — что гораздо чаще — из расчёта, и «барыньки» из порядочной среды, носящие маски совершенной респектабельности. Да, из расчёта! — У нас изысканные вкусы, мы хотим роскошно, по моде одеваться, желаем иметь ложу в итальянской опере и т. д., а между тем муж или родные не могут и не умеют нам этого доставить… Что ж? — Бедненькой дамочке остается самой как нибудь промыслить средства на все эти потребности, без удовлетворения которых и жить не стоит! В этом случае знакомство с Амалией Ивановной и её услуги — чистая находка.
Очень печально и мерзко это явление, но нельзя оспаривать — оно у нас завелось.
Вообще, нужно сказать, что в Петербурге тайная проституция, неизмеримо и многократно превосходящая количественно явную и профессиональную, находит себе, как в басне, «и стол и дом» под каждым «листком». Но если бы еще её разгул только и ограничивался улицей и всеми этими разнообразными лупунарами, скрывающимися под благовидными иносказаниями! К сожалению разврат часто гнездится о бок с семейным очагом, а то — и в самых его недрах; его растлевающими сетями нередко переплетены супружеские отношения; он заражает подрастающее юношество, искушаемое с ранних лет, и зауряд в самом родительском доме, соблазнительными и порочными примерами старших; во множестве случаев он цементирует грязными связями нанимателей и служащих, а этих последних — между собою везде, где сталкиваются два пола. Известно, что столичная домашняя прислуга глубоко и почти поголовно развращена. Женская, большею частью незамужняя молодежь, массами прибывающая из деревень и поступающая в услужение к петербургским «господам» кухарками, горничными, прачками и пр., быстро и бесповоротно вовлекается в разврат и всей окружающей обстановкой, и бесчисленными, нецеремонными ловеласами, начиная с «барина» и лакея, и кончая гвардейским щеголем-солдатом, велемощным дворником и т. д. Разве закаленная в целомудрии весталка устояла бы против такого непрерывного и разнородного соблазна со всех сторон! Можно положительно сказать, поэтому, что огромнейшая часть женской прислуги в Петербурге (в сложности, её около 60 т.) сплошь проститутки, со стороны поведения. Конечно, официальный надзор за общественными нравами их игнорирует: проституцией они не промышляют в прямом смысле, хотя в нередких случаях она, без сомнения, дает им особый доход, помимо заработка. Бывают даже такие счастливицы между петербургскими кухарками, которые своей податливостью в этом пункте составляют себе, далеко превосходящую их скромное положение, карьеру, делаются законными женами своих соблазнителей — «господ» и выходят в «барыни». Говорят, да об этом не раз и в литературе писалось, что так благонравно кончают греховные связи с своими кухарками преимущественно пожилые холостяки-чиновники и что такая счастливая доля достается чаще всего кухаркам-чухонкам. Зато еще достовернее, что и ряды уличной, клейменой проституции комплектуются в значительной части вконец развращенными и отбившимися от дела служанками.
Такую же податливую для соблазна, легко развращаемую ловеласами и, в большинстве, порочную среду представляет многочисленный в столице класс швеек, модисток и мастериц разных женских ремесел и рукоделий, обыкновенно оплачиваемых крайне ничтожной заработной платою. Большинство этих милых созданий разнообразят свои скучные рабочие дни проституцией, находя в ней и забаву и, так сказать, «приварок» к своему скудному, черствому хлебу, если и совсем не бросают иглы и мастерства для профессионального разврата. К этой же среде, по степени нравственности и по своему отношению к данному щекотливому пункту, может быть причислена масса молодых, более или менее культурных, одиноких и бедных женщин, в таком множестве предлагающих на страницах газетных объявлений свои услуги, в качестве конторщиц, продавщиц, экономок, компаньонок и т. д.
Нередко услуги эти предлагаются в весьма категорической форме, не оставляющей ни малейшего сомнения относительно действительной их тенденции. Практика выработала на этот предмет особый условный язык. Кому не приходилось встречаться в газетных объявлениях со «вдовами» и «девицами» или, просто, «молодыми особами», умеющими «ходить за хозяйством», которые «ищут места у одиноких или вдовцов» и, в случае выгодных кондиций, «согласны даже и в отъезд?» Иногда эти «молодые особы», для повышения своей цены прибавляют в своих рекламах, что они — «особы благородные», знают языки и окончили курс наук. Наниматели у них, разумеется, являются. Между охотниками до романических знакомств этим путем, попадаются очень уж проницательные и дальновидные господа, которые вычитывают в подобного рода предложениях, со стороны молодых интеллигентных женщин, то, чего в них вовсе нет. Известны многочисленные случаи, как на публикации о себе гувернанток, учительниц, лектрис и т. п. честных девушек, действительно ищущих работы без всяких иносказаний, являлись с апломбом развязные кавалеры, приглядывались, приценивались и более или менее откровенно сводили переговоры на почву, ничего не имеющую общего с наукою и педагогией. В маленьких газетах не раз изобличались такого сорта искусители, ошибавшиеся адресом. Более решительных из них, случалось, и к суду тягали за «оскорбление чести женщины».
Не в выгодном свете представляются также и нравы петербургского фабричного, чернорабочего люда в данном отношении, особенно в тех случаях, где сталкиваются на работах оба пола. Как и большинство промышляющих в Петербурге крестьян, фабричные — мужчины и женщины — состоят главным образом из молодежи, либо совсем холостой, либо живущей не в брачных парах. Внезаконные связи между полами чрезвычайно распространены в этой среде, благодаря еще и тому, что нравы её по-городски разнузданы и на самый факт интимного сожительства парней с девушками в ней установился весьма терпимый взгляд. Сожительство происходит здесь открыто, его никто не стыдится и оно никого не смущает. Оно как бы укреплено и освящено обычаем, обставлено известными, обязательными для всех, гарантиями и выработало даже свою особую терминологию. Девушка, вошедшая в связь с парнем, называется его «душенькой», а он, по отношению к ней, не без юмора — «воздахтором» или, еще посмешнее, «хохалем». Связи, однако, здесь довольно крепкие и даже, сравнительно, целомудренные. И «душенька» и её «хохаль» отличаются взаимной верностью и уж не разбрасываются по сторонам, пока связь их в силе. И другие парни, в своих волокитствах, обходят спаренную уже девушку, а если бы который стал за ней припадать, то разве под страхом быть жестоко избитым её обладателем с помощью товарищей. Точно также парни одного околотка, завода или фабрики дружно и ревниво ограждают всех, находящихся в их среде, девушек от ухаживаний и искушений сторонних волокит из других околотков. Из-за этого выходят иногда свирепые побоища. За всем тем, нужно заметить к чести этой среды, что вольные любовные связи здесь вовсе не имеют характера унизительной для женщины, оподляющей обе стороны, купли и продажи. На любовь идут обе стороны по чувству, свободно, без всяких корыстных расчётов. «Душенька» — отнюдь не «содержанка», а скорее товарищ своего возлюбленного в материальном и житейском отношении. У неё свой заработок, у него — свой: в этом деле они оба равноправны и независимы. Вступая в связь, девушка продолжает работать на фабрике и социальное положение её нисколько не изменяется. Скорее случается, что не «душенька» пользуется материально от своего «воздахтора», а он от неё. По капризу женского сердца, полюбив негодяя, забулдыгу, пьяницу, она безропотно отдает в его полное распоряжение не только свое сердце, но и кошелек. Такое паразитное пользование женской любовью со стороны сердцеедов-мужчин — вещь весьма обыкновенная в низшем слое столичного населения; особенные мастера на это — солдатики, неизбежно фигурирующие, в качестве классических «кумовьев», чуть не в каждом кухонном романе. Это — истые Альфонсы петербургских кухарок, задолго предупредившие на практике литературное гражданство у нас этого модного ныне термина и представляемого им понятия.
В этом пункте прелюбодейство низшего класса резко различается от такового же греха класса высшего, культурного и зажиточного, — и не к выгоде, как нравов этого последнего, так и положения в нём женщины, посвящающей себя культу Киприды. В противоположность «душеньке», созданной вольностью нравов в простонародье, интеллигентное любострастие сформировало «содержанку». Типы однородные по происхождению и по антисемейственному значению, но ничего не имеющие общего в отношении социальном, а отчасти и в нравственном.
Как мы сейчас видели, внезаконное сожительство не парализует гражданской личности «душеньки», не отнимает у неё рабочей материальной самостоятельности, превращая исключительно в жертву и жрицу гетеризма, как это случается с каждой почти «содержанкой». «Душенька» остается человеком, работницей, силой, умеющей за себя постоять; любовная связь для неё — не культ и не всепоглощающее дело, а — праздник, забава и отрада только в часы досуга, в виде редкого лакомства. Совсем другое дело — содержанка, в той форме и в тех условиях, в каких образовало этот зазорный тип петербургское интеллигентно-эпикурейское распутство. Самое уже название здесь ясно определяет подлость и безнравственность данного положения. «Содержанка» — бранное слово, смертельно оскорбительное в ушах каждой порядочной женщины, хотя нельзя мимоходом не заметить, не во гнев благонравным дамам, что положение многих и многих замужних женщин весьма аналогично с положением «содержанок»; но этого щекотливого пункта мы здесь касаться не станем…
Сожительство с «содержанкой» есть пародия и подделка брака, потому что оно основывается на известном договоре, который, конечно, у нотариусов не скрепляется. Предметом договора служит благосклонность ангажируемой красавицы, взамен которой, глядя по её красоте, изяществу, положению и степени сговорчивости, другая договаривающаяся сторона принимает на себя обязательство «содержать» её в той или другой сумме. Хотя, вследствие зависимого положения женщины, такое отношение лежит в основе каждого почти, самого идиллического романа, приходящего к вожделенному концу, и только не обусловливается формально в пылу любовных диалогов и пылких поцелуев, хотя, с другой стороны, и в области адюльтера, особенно при вовлечении в грехопадение молодых, пока неопытных жертв, договора с ними не заключается, — тем не менее, во всех случаях, вопрос о «содержании», с первых же шагов «торжествующей любви», нахально и бесстыдно встает между влюбленными и неотступно требует от героя своего разрешения. Отсюда, в большинстве внебрачных романов приобресть любовницу значит — взять «содержанку». Это — sine qua non.[1] Если при данных условиях даже право на пользование законною любовью мужчина должен непременно купить, то сомнительное право на прелюбодеяние — и подавно. Мы говорим именно о культурной среде, где женщина чаще всего, и до сих пор, специально и всецело подготовляется для одной только любви, подобно гаремной одалиске. Она умеет только любить и возбуждать любовь как своими натуральными, так и благоприобретенными от образцового воспитания конфетными прелестями, салонными талантиками и костюмами. Вне этих отправлений, она — бессильное, ни к чему не способное и ничего не умеющее ничтожество. Таков тип «барышни» и «барыни», под который взапуски и не без искусства подделываются выскакивающие в «содержанки» худородные и ширококостые дщери улицы, еще вчера шмыгавшие по ней в дырявых опорках, на посылках у «мадамы» либо у «тятьки» — отставного унтера, снискивающего пропитание в соседнем кабаке. И всё это рвется и из кожи лезет закрепить себе тем или иным путем обожателей (мужей или любовников), чтобы на их счет бездельничать в холе и роскоши, щеголять костюмами, кататься на рысаках, слушать оперетку, веселиться и кружить головы мужчинам! В этом — цель и идеал жизни, пустоты и гнусности которой эти красивые куколки не постигают, да и постичь не желают… Зачем? — Им покамест хорошо, а там хоть трава не расти!
Таким образом, для современного Дон-Жуана вопрос о любви, по обстоятельствам дела, есть вопрос не столько романический, сколько карманный. В былое, более наивное время обольщенные Лауры и Донны Анны более или менее искренно мечтали, что «с милым рай и в шалаше», и ничего не требовали до поры до времени, кроме «вечной» любви; но, при современной деловитости, всякий риск, в самом деле, очутиться в глупом «шалаше» с потерянным сокровищем, по возможности, исключается заблаговременно при начале каждого порядочного романа. Сокровище ревностно оберегается, пока не выяснится вполне вопрос о «содержании», о его размере, прочности и действительности. Хорошо при этом и поторговаться, подороже запросить. Петербургская опытная Лаура или Донна Анна мастерски обделывает такие дела. Есть на то, к её услугам, и особые маклеры, свахи. И вот на рынке прелюбодеяния устанавливается для находящейся в обращении «наличности» довольно определенный курс: самая «наличность» классифицируется по сортам, имеющим несколько постоянных, отчетливо различаемых типов. «Содержанка» такого-то сорта столько-то стоит в год, такого-то — столько… «Сведущие люди» всегда это в точности знают. Потом, всегда бывает отбор, превосходящий всякие сорты, — «звезды» и «львицы», на которых весь город тычет пальцами и к шлейфу которых мода привлекает самых прихотливых селадонов. Этим уж цена особая, чрезвычайная, иногда уму непостижимая.
Но, вообще, цены высоки на этом рынке и притом каждая «содержанка», по натуре вещей, сознательно и бессознательно стремится побуждать своего обожателя тратить на неё как можно больше. В этом её честолюбие и единственное, доступное её пониманию доказательство, что её любят. Затем, между этими дамами развивается сильное соперничество нарядами, экипажами, всяким щегольством и мотовством. Вырабатываются среди них истые гарпии хищничества и расточительности, беспощадно разоряющие своих «содержателей» одного за другим и, в результате, без всякой выгоды для себя про черный день. Впрочем, нынче этот вакхический тип безоглядной мотовки начинает вытесняться другим, более практичным и расчётливым — выжиги и скопидомки, у которой хищничество имеет определенную цель наживы. В Петербурге известны этого сорта барыньки, прослывшие с течением времени за капиталисток, по сказаниям молвы.
Самое положение «содержанки» таково, что она естественным порядком должна всеми силами стараться подороже стоить своему обожателю. Во-первых, жизнь её совершенно пустая, бесцельная и бездельная; единственное её содержание и назначение — «buvons, dansons et aimons»,[2] по точному смыслу опереточного кодекса. Больше от неё ничего не требуется, и её «содержат» только на этот лишь предмет. Выходит, по справке, не жизнь, а какой-то бесконечный, повседневный канкан, для возбуждения и проделывания которого, конечно, нужна и соответственная вакханальная обстановка, нужны и разные увеселительные наркотики. Во-вторых, каждая «содержанка», — в чём именно и заключается наиболее оподляющее её условие, — служа лишь сластолюбивой прихоти своего принципала, ни на одну минуту не гарантирована в прочности своего союза с ним и постоянно находится под страхом быть брошенной. В ней натурально разыгрывается чувство самосохранения, которое и толкает её нещадно стричь попавшего в её сети овна, пока он в «телячьем восторге» и пока не вздумает эманципироваться. В-третьих, наконец, у торгующей собою красавицы прямой коммерческий расчет — набивать на себя цену елико возможно. Каков товар, таков и покупатель. Престиж дороговизны — лучший аттестат на описываемом рынке и верная приманка для расточительных прихотников, аналогичных с гоголевским «дураком», потому только покупающим арбуз, что он стоит сумасшедших денег.
Достоевский где-то сказал, что современный, особенно петербургский «всечеловек» всякого возраста непременно содержит в мечтах — обзавестись любовницей… помимо жены, конечно, у кого она имеется. Достоевский превосходно знал все извилины гнездящегося в человеческом сердце любострастия и — в этом ему можно поверить на слово. Нужно только сделать маленькую стилистическую поправку. Слово «любовница» вовсе теперь не употребительно, и коль скоро петербуржец размечтался насчет этой лакомой материи, то мечтает он не о любовнице, а именно о «содержанке» — не иначе. Последний термин, столь распространенный ныне, вполне определяет сущность дела, хотя и звучит, правда, очень не романически.
Мечтают о «содержанках», действительно, многие; но обзаводиться ими далеко не все в состоянии, на что мы указали выше. На петербургский житейский аршин — иждивение «содержанки» есть признак уже зажиточности, успешной и счастливой карьеры, округления благоприобретений. — «У него содержанка!» — не без завистливой нотки говорят о ком-нибудь, желая образно представить степень его благосостояния, и — это приемлется за неотразимо веское доказательство. Словом, до заправской «содержанки» мечтающий о ней, интеллигентный петербуржец дослуживается, как до аренды, долголетней беспорочной службой, а если подвизается на иных практических поприщах, то соответственными трудолюбием и искусством. Конечно, счастливцы, унаследовавшие от родителей богатство, не ждут, не теряют даром золотого времени и, обыкновенно, первые же шаги свои на гражданском поприще начинают под руку с «содержанками»… Только, нет! Кипя избытком сил и жаждой опыта в море наслаждений, юность избегает всяких уз и договоров, любит разнообразие и порхает от цветка к цветку в садах Цитеры, не останавливаясь слишком долго на одном. Обыкновенно «содержанками» обзаводятся люди, уже перебродившие, устоявшиеся и солидные — вероятно, напр., в гражданской службе, не ниже коллежского советника. Союз с «содержанкой» имеет в себе уже некоторую обстоятельность и благоразумную соразмерность, как и сама она представляет собой некоторый суррогат жены или исправляющей её должность, следовательно, нечто хозяйственное, прирученное и обиходное… Тут нужны уж, так сказать, солидные добродетели.
Разумеется, попадаются оттенки и разновидности, но, кажется, можно с достоверностью сказать вообще, что «содержанок» имеют больше люди зрелые, с определившейся карьерой, чем юные и начинающие, которым предстоит еще пройти искус благонравной любви с невинными созданиями и прокиснуть на лоне законного супружеского счастья, имеющего иногда свойство возбуждать позыв к «содержанкам». По крайней мере, вполне достоверно, что в Петербурге очень многие женатые и семейные люди имеют «содержанок», случается, по нескольку зараз, и даже не очень скрываются с этим… Что ж? — Люди живут в свое удовольствие и — счастливцы — ни в чём себе не отказывают! — говорит о них практическая мудрость. На адюльтер мужчины смотрят у нас очень снисходительно в культурных слоях, да и кто же стал бы здесь греметь осуждением, когда слабости этой причастны, в большей или меньшей степени, все сверху донизу, за немногими исключениями? Люди видные и высокопоставленные, представители «большого света», заводят себе «содержанок» (на этой высоте, впрочем, их называют уже не «содержанками», а «метрессами») с такою же почти беззастенчивостью, как и заурядные, сытые бонвиваны биржи, гостиного двора и т. д. Этим даже гордятся, как нередко тщеславятся самими «содержанками» — их красотой, элегантностью, дороговизной, артистической знаменитостью или родовитой знатностью. Потом, кому неизвестно из истории и скандалёзной хроники, что погрешающие в этом пункте «сильные мира сего» сплошь да рядом простирают иногда слабость к своим «помпадуршам» до предоставления им очень сильного своекорыстного влияния на «дела» и даже, в некотором роде, на судьбы отечества, — на составление карьер, на повышение разных протеже, в ущерб, конечно, и общему благу, и пользе службы и справедливости? В нашей памяти встает целый ряд исторически знаменитых метресс и фаворитов как из отдаленного, так и из ближайшего прошлого, и трудно исчислить, во что обошлись они любезному отечеству!
Мы подошли к вопросу, который сам собой возникает, а именно: — кто же такие петербургские метрессы и «содержанки», комплектующие ряды несчитанной, тайной проституции, откуда и как они рекрутируются? Обозревая безграничные пределы современной порчи нравов и семейного разброда, мы чувствуем необходимость поставить этот вопрос несколько шире. Правильнее и уместнее спросить, кажется, уже не о том — много ли в Петербурге развратников и падших женщин, представляющих с точки зрения морали грустную аномалию, а о том — кто нынче не грешен в этом отношении, много ли чистых, целомудренных мужчин и женщин, каковыми, по требованиям той же морали, долженствуют быть все? Дело идет к тому, судя по фактам, что аномалию начинают составлять не первые, а последние, т. е. не грешники, а праведники, что разврату и порче причастно большинство — может быть, огромное большинство, тогда как добродетель и целомудрие делаются редкостью, чуть не исключением. Относительно мужчин из культурных классов это можно сказать уже вполне утвердительно. Известно, что целомудрие давно уже не считается обязательным для мужчины, и его нарушение вовсе не ставится в упрек. Известно каждому из личного опыта, что интеллигентный мужчина, обыкновенно еще на школьной скамье, нередко с отроческих лет, познает и яд и сладость грехопадения во всей его полноте. В Петербурге, конечно, этот искус сильнее и распространеннее, чем где-нибудь, и, невзирая на разные дисциплинарные меры по ограждению учащегося юношества от соблазна (например, запрещения посещать увеселительные сады, кафе-шантаны, рестораны, опереточные театры и проч.), множество наших подростков очень рано развращаются, а что касается балованных питомцев некоторых привилегированных заведений, так они даже составили себе в полусвете и в пансионах без древних языков весьма упроченную, лестную репутацию едва ли не самых бонтонных кутил и шалунов.
Вообще, только наша привычка к окружающему жизненному складу и равнодушное отношение к его уродствам допускают возможность фарисейски закрывать глаза на тот чудовищный, подавляющий факт, что установленная общественным договором нравственная правда человеческих и, в частности, половых отношений, о святости которой ежедневно твердят нам и церковь, и закон, и школа, и литература, есть ничто иное, как мертвая буква в огромном большинстве случаев. У всех на устах эта правда, все показывают вид, что уважают её и соблюдают, во всём наружно выполняется её формальный ритуал, и — все сплошь лгут, лгут заведомо, лгут с грубым циническим лицемерием! Возможно ли так жить, и — спрашивается, — на какой конец нужна эта огульная, непрерывная ложь? Ведь правда должна быть в самой жизни, должна быть выражением господствующих в ней нормальных отношений; но какой же в ней смысл, если напр., по её букве, любовная связь мыслима только в браке и, сам по себе, брак — свят и нерушим, а в действительности внебрачные отношения преобладают непомерно и являются как бы нормой? Выходит, стало быть, что на самом деле правда не там, а здесь — грубая, унизительная для человеческого достоинства, но она — живой, непререкаемый факт, вытекающий из натуры существующих отношений… Мудрецы, впрочем, давно уже заметили, что наш свет есть ничто иное, как маскарад.
Кто же такая петербургская «содержанка» или метресса? — Должно прежде всего оговориться, что эту позорную кличку вынуждаются иногда носить женщины бесспорно порядочные и чистые, по роковым стечением обстоятельств лишенные возможности назваться законными женами тех, кому отдали они свое сердце. Вообще, невзирая на распространение в интеллигентной среде либеральной терпимости относительно формы интимного союза мужчины с женщиной, — так называемый «гражданский брак», даже искренно, по глубокому убеждению заключенный, мало внушает к себе доверия и уважения в среде самих принципиальных сторонников его, хотя они в этом не всегда сознаются. Дело в том, что этого сорта брак во множестве случаев житейской практики ставит женщину в фальшивые, щекотливые и, порой, оскорбительные положения. Оскорбительно уже то, что в общем мнении толпы она непременно прослывет наложницей, содержанкой, метрессой, и другого имени ей не будет, да его и нет пока ни в юридическом, ни в бытовом лексиконе.
Во всяком случае, необходимо выделить из общей массы продажных содержанок тех честных женщин, которые и в связях незаконных берегут себя и свято выполняют призвание верной, любящей жены и матери. Таких немало, благодаря множеству неблагоприятных житейских условий, мешающих урегулированию половых отношений сообразно нормальному, естественному подбору. Сколько, напр., одних жертв несчастных браков — ушедших от своих мужей или жен для союза с избранниками своей страсти, запоздавшими явиться вовремя! Хотя нарушение супружеского обета всегда роняет отчасти женщину, но, без сомнения, та, которая между тайным адюльтером и открытым разрывом с мужем выбирает последний, — выказывает известное мужество и неиспорченность сердца, брезгающего обманом и развратом. Потом, сколько хороших, но неопытных девушек, в увлечении пылкой, молодой страсти, пренебрегают требованиями ходячей морали и законности для самоотверженной иллюзии — найти «с милым рай в шалаше», построенном на вольной внебрачной территории!
Так или иначе, но из повседневных наблюдений видно, что ныне весьма нередко, особенно в Петербурге, встречаются внезаконные союзы, носящие все признаки прочных супружеств, сложившихся совершенно по-семейному и служащих образцами домашнего мира, совета и любви. Скрепляющим цементом являются здесь чаще всего дети, когда Господь благословит ими греховную связь. И может быть в законном браке женщина не горит такой жаждой стать матерью, как в положении «содержанки», если только она не совсем, конечно, испорчена и имеет основания дорожить своей связью. Да и немного найдется даже среди испорченных женщин таких, в которых совсем погасли бы инстинкт материнства и присущее женщине консервативное тяготение к домовитости, к укреплению семейного гнезда.
Это матримониальное стремление среди женщин, подходящих под рубрику «содержанок», породило даже один своеобразный вид уголовщины, а именно, — фальшивое материнство. Случаев этого преступления, за обозреваемый нами период, в Петербурге было несколько. Романического в них ничего не заключалось; обыкновенно, изобличавшиеся в фальшивом материнстве женщины, по справке, руководились просто материальным расчетом и эгоистическим чувством самосохранения. Находясь на «содержании» у людей состоятельных, но черствых, скупых и нецеремонных, не связанные с ними чувством сердечности и живя под непрерывным страхом быть в одно прекрасное утро брошенными, эти несчастные измышляли фальшивое материнство, как вернейшее в их мнении средство скрепить связи с содержателями и обезпечить свое положение со стороны, по крайней мере, материальной.
Таким образом, было несколько случаев покупки и даже кражи детей, по заказу «содержанок» или самими ими лично, и детей этих они выдавали за своих родных, но, как видно, не всякого «содержателя» можно этим фортелем одурачить. Вероятно, опытов в этом роде делается немало, как можно заключить из того, что некоторые из них доходят до огласки и суда, хотя торжество правосудия покупается здесь ценою слишком уж зазорного скандала, равно постыдного для всех заинтересованных сторон. Потом, очень памятен бывший в конце семидесятых годов весьма соблазнительный, трагикомический случай фальшивого материнства, очень уж наивного по замыслу и технике.
Малоизвестный наследник и сын очень известного родителя-миллионера, прогулявшегося в «места отдаленные» за поджог достославной мельницы, имел «содержанку», какую-то, брошенную мужем, бедную молодую женщину, и держал её, как говорится, в черном теле. Развратный богач унаследовал от «тятеньки» скаредное скопидомство и платил за ласки жертве своего сластолюбия чуть не медными пятаками, обращался с нею грубо, по-скотски и в таком тоне, что она ждала каждый день, что он, опозорив её, бросит на произвол судьбы. Сама ли она надоумилась, или ее подучили добрые люди — разыграть роль кандидатки в матери от жестокого «содержателя» и, на этом основании, потребовать от него обеспечения будущего ребенка. Началась довольно странная комедия. Несчастная, для наглядного удостоверения действительности своей беременности, прибегла к бутафорскому искусству: она начала подвязывать себе к животу подушку. На первых порах обман удался. Жестоковыйный, скупой купчина, из боязни скандала, смалодушествовал и, скрепя сердце, удовлетворил требование любовницы относительно обеспечения; он ей выдал вексель в 10 т. Получив вексель, героиня почла, что комедия кончилась, и сняла подушку. Увидев обман, миллионер рассвирепел и, вместо того, чтобы махнуть рукою и уплатить деньги, как диктовало если не великодушие, то благоразумие, имел бесстыдство вчинить формальный иск и посадить несчастную женщину на скамью подсудимых… Процесс этот, как и следовало ожидать, послужил только к вящему бесславию истца и внушил к нему общее отвращение.
Что касается ходячего, наиболее распространенного типа петербургской содержанки, то, в большинстве случаев, это — или еще вчера бывшая заурядная «публичная женщина», или накануне того, чтобы таковою сделаться. Во всяком случае, очень трудно найти разграничительную грань между этими двумя видами служения потребностям общественного темперамента. Карьера заведомых проституток — всех этих бывших модисток, белошвеек, «девиц с машинками», продавщиц, камеристок и проч. — начинается с того, что они, впав в грех и обыкновенно сбежав из-под родительского или хозяйского крова и бросив свое ремесло, попадают на «содержание» к своим соблазнителям. По естественному порядку, соблазнитель, сорвав «цветы наслаждения», по выражению Хлестакова, в кратчайшее время забывает все свои клятвы и обещания, охладевает к своей жертве и бросает её на произвол судьбы. Ей, понятно, ничего не остается, как идти на улицу — снискивать пропитание своими прелестями. Бывает нередко и наоборот: пройдя всю школу публичного непотребства, выросши в нём, проститутка выскакивает в «содержанки» — апогей счастья, о котором мечтает каждая из расхожих дам. Дело в том, что в Петербурге сформировался особый забубенный тип женолюбца, который, не умея шагу ступить в кругу порядочных женщин, чуждаясь их, весь век свой вращается среди погибших созданий и проделывает с ними всю комедию ухаживания, любви, брака и семейной жизни — всё это, конечно, в мельхиоровой, так сказать, подделке. Люди этого типа очень искренно убеждены даже, что такой романический мельхиор гораздо удобнее, лучше и дешевле настоящего в том же роде серебра. Главное, никаких связывающих и дисциплинирующих человека обязательств и возможность, без угрызений совести, менять предметы своих восхищений когда угодно, и нисколько с ними не церемониться. На вкус и спрос этого-то распутного бобыля сложилась кочующая, если можно так выразиться, содержанка, которая переходит из рук в руки, не только не теряя цены, а нередко дорожая с каждым новым актом перепродажи.
Нужно войти в этот — снаружи элегантный и прихотливый — мирок куртизанского шалопайства и суетного беспутства, чтобы постичь, до какого иногда первобытного каннибальства в сношениях полов могут доходить современные культурные люди, «сливки» общества. И, пожалуй, чистокровный каннибал гораздо нравственнее и натуральнее в своем животном цинизме: в нём есть хоть темперамент, его плотоядный инстинкт возбуждается эротическим пароксизмом здоровой крови, а здесь ни искры поэзии и даже физической страсти — одна худосочная, искусственная похотливость, взвинчиваемая разными наркотиками, один холодный, вялый разврат для разврата!… Люди сходятся до последних границ короткости без малейшего взаимного влечения; в холодные объятия друг друга их толкают просто — деньги, вино, мода, наконец, механическая случайность и всего реже — чувство красоты. Женщины, как личности, тут нет и следа, — в спросе и в цене один её, так сказать, внешний футляр, в пикантно бесстыдной отделке и обстановке. С своей стороны, и женщина этой среды ни во что не ценит личность мужчины, как с внутренней, так и с внешней стороны, и отдается с полным безразличием всякому, кто в состоянии заплатить за её экипаж, за её обед и т. д., включительно до её издержек на Альфонса.
Альфонс тут неизбежен и является вполне естественным дополнением семейного очага содержанки. По расчету, без всякого увлечения, а иногда с отвращением отдаваясь за деньги богатому содержателю и, конечно, не связываясь с ним внутренне никаким долгом верности, она ставить ему рога, не стесняясь, при первой оказии. Бывает, что она куртизанит со многими, в раздробь, но чаще — заводит одного интимного любовника и иногда рабски ему предается. Всё же она женщина и должна же она так или иначе излить на ком-нибудь то любвеобилие, которым полно каждое молодое женское сердце. Для падшей, продажной женщины в этой тайной привязанности по сердцу, по страсти, — отрада и поэзия жизни, тем более обаятельные, чем яснее и чутче сознает она испорченность и безнравственность своего существования. Впрочем, в этих романах современных Нана́ очень трудно разобрать, где в них начинается женская платоническая сердечность и где просто бродит разнузданная чувственность, не находящая себе удовлетворения в объятиях официального содержателя. Одно достоверно, что в том и в другом случае им одинаково приходится покупать и взаимность и скромность избранников своего сердца. Последними бывают обыкновенно те праздношатающиеся, неопределенных занятий, приятные молодые люди, щеголяющие модными панталонами и развязностью манер, которых французы называют petits crevés и которые мозолят вам глаза в кафешантанах, в партере опереточного театра, на гуляньях, в танцклассах и иных увеселительных местах. Они нагло заглядывают в каждое женское лицо, фамильярничают со всеми встречными камелиями, как старые их знакомые, приятельски здороваются с антрепренерами и артистами заведений, и совершенно свободно, как «свои люди», ведут себя около буфета… Никто никогда не знает, на какие источники живут, фланируют и покучивают эти юные бродяги в одноглазках и лайковых перчатках.
Только в позднейшее время тайна их блаженного существования и их призвание стали ощутительно определяться и получили надлежащую квалификацию. Модные галстучки и панталоны, завитые, вспрыснутые духами усики, кокетливое охорашиванье, выражающееся в выхоленной, как на модной картинке, физиономии, в грациозных позах и в скорострельном метании медовых взоров, — всё это очень часто оказывается не платоническим искусством для искусства, не просто пошлым, самоуслаждающимся фатовством quand même, а преднамеренным, стратегически составленным планом, в прямом расчете на завоевание благосклонности вот этих, красующихся обыкновенно в бельэтаже театра, пышных, сластолюбивых Мессалин. Перед нами — или уже законченные, гордые успехом Альфонсы или кандидаты в них, всеми силами рвущиеся занять свободные вакансии.
Альфонс — парижское название мужчины, промышляющего собой на рынке разврата. Это — форменный проститут, но несравненно гнуснейший, чем проститутка. Порождение современного распутства, он точно так же, как и клейменая женщина, продает себя и, подобно ей, служит порочным инстинктам общественного темперамента, обнаруживаемым только не мужской, а женской половиной рода человеческого. Собственно Альфонс, как явление, как тип, не представляет собой ничего нового: он у нас, напр., водился в обилии уже в восемнадцатом столетии и запечатлел себя даже на страницах истории, в лице крупных «фаворитов». Ново только название — Альфонс, очень быстро у нас распространившееся, может быть, потому, что самый тип-то стал нынче очень распространяться. О современных петербургских Альфонсах составилась целая скандалёзная литература и на знаменитейших из них чуть не тыкают пальцами, правда, иногда с риском попасть в неприятную «историю», когда изобличенный Альфонс сочтет за благо разыграть роль оскорбленного рыцаря…
Хотя Альфонсы прикомандировываются и к пошаливающим, лакомым барыням, не торгующим собою, но главным образом ютятся они около видных, много получающих содержанок. Оно и естественно: праздные, испорченные, без всякого чувства взаимности, ради одних денег отдающиеся своим «содержателям», женщины этого сорта, по логике вещей, должны искать и развлечения и удовлетворения потребности любить — в связях на стороне, заключенных по сердцу. Героями этих-то романов и являются чаще всего Альфонсы. Обыкновенно дело устраивается так, что Альфонс, эксплуатируя нежную страсть к себе такой особы, бесцеремонно пользуется её кошельком и иногда жестоко её обирает. В операции этой всегда чувствуется в большей или меньшей степени и шантаж, особенно если Альфонс имеет дело с женщиной, сколько-нибудь дорожащей репутацией порядочности и таящей свои амурные шалости от мужа или «содержателя». Скромность или молчание в таких деликатных отношениях — слишком ценная вещь для падшей женщины, чтобы пользующийся её фавором Альфонс пренебрегал возможностью подороже их продавать.
Альфонсизм, если можно так назвать это отвратительное явление, имеет множество разновидностей. Из них особенно распространена одна, которая примыкает к голому мошенничеству и нередко делается объектом правосудия. Жертвами являются здесь чаще всего женщины уже немолодые, вдовы и старые девы, но которым еще «ничто человеческое не чуждо». Тем не менее, они собой дорожат и если мечтают о любви, то не иначе, как о законной, освященной супружеством. Не представляя собою лично ничего соблазнительного, они делаются предметом хищнического ухаживания со стороны Альфонсов из-за приданого. Если приданое крупное, то ухаживатель этого сорта не задумается продать себя формально, сходив под венец; но если ему почему-либо нельзя этого сделать или, как говорится, себе дороже стоит, то он кончает тем, что, вскружив голову бедной жертве и приобрев её доверие обещанием жениться, выманивает у неё деньги и улетучивается. В судебной практике немало встречалось процессов, вчиненных, обманутыми этим путем, простодушными жертвами дурно адресованной, «поздней любви».
В официальной статистике квартирной платы в Петербурге, распределенной по профессиям квартирантов, мы нашли одно характеристическое указание, которым здесь и воспользуемся. Оказывается, напр., что театральные артистки имеют квартиры, в частности, значительно более ценные, чем театральные артисты, и вообще принадлежат к категории наиболее зажиточных в столице обитателей. Так, они платят за квартиры, средним счетом, до 500 руб. (дороже адвокатов) — почти вдвое, сравнительно с актерами. Отчего бы это? — Ведь средний гонорар артисток за служение искусству не только не выше, говоря вообще, гонорара артистов, но даже несколько ниже; очень немногие из них получают большое жалованье и, во всяком случае, таких счастливиц не бывает более числа артистов-премьеров, получающих не меньшее вознаграждение. Чем же объяснить эту разительную разницу в квартирной плате?
Ничем иным, как догадкой, что известное число артисток умножают свой скромный театральный гонорар сторонними обильными источниками. Источники же эти текут к ним из карманов поклонников и обожателей, или, на вульгарном языке житейской практики, попросту — «содержателей». Путь театральной артистки всегда был скользкий — настолько скользкий, что не пасть на нём и сберечь в неприкосновенности свою добродетель всегда удавалось очень немногим. Платоническая меломания близко граничит с грубым сластолюбием, и немного встречается таких меломанов, которые бы, восхищаясь на сцене искусством и талантом молодой, красивой артистки, забывали в ней женщину и не воспламенялись любострастием… Отсюда каждая миловидная, тем более даровитая артистка осаждается со всех сторон настойчивыми эротическими искательствами толпы поклонников, чаще всего людей с видными положениями и располагающих вольной деньгой. От искушений и соблазнов ей нет проходу, и — сколько нужно иметь ей твердости и святости, чтобы безнаказанно и беспорочно пройти сквозь этот строй неистового куртизанства! Но, конечно, большинство артисток — создания хрупкие в этом отношении, не говоря уже о том, что многие из них потому только и дорожат сценой, что могут на ней выставлять свои прелести, как товар, на охотника… Слава артисток в этом пункте, — особенно, опереточных и балетных, — не из блестящих, как известно.
В то же время, на рынке петербургского любострастия обладание артисткой, т. е. её «содержание», считается верхом роскоши и бонтона. Наибольшее преимущество отдается здесь балетной танцовщице. Иметь в метрессах балерину — что может быть элегантнее и изящнее с точки зрения ташкентского вкуса и savoir vivre’а![3] Это — сладкая мечта для столичных изысканных бонвиванов со времен еще Репетилова, хваставшего и, конечно, лгавшего, что он «танцовщицу держал, да не одну — трех разом»… Балетных танцовщиц «держат» обыкновенно самые блестящие олимпийцы, с которыми простым смертным конкурировать здесь мудрено.
