и умѣстнѣе спросить, кажется, уже не о томъ—много-ли въ Петербургѣ развратниковъ и падшихъ женщинъ, представляющихъ съ точки зрѣнія морали грустную аномалію, а о томъ—кто нынче не грѣшенъ въ этомъ отношеніи, много-ли чистыхъ, цѣломудренныхъ мужчинъ и женщинъ, каковыми, по требованіямъ той-же морали, долженствуютъ быть всѣ? Дѣло идетъ къ тому, судя по фактамъ, что аномалію начинаютъ составлять не первые, а послѣдніе, т. е. не грѣшники, а праведники, что разврату и порчѣ причастно большинство—можетъ быть, огромное большинство, тогда какъ добродѣтель и цѣломудріе дѣлаются рѣдкостью, чуть не исключеніемъ. Относительно мужчинъ изъ культурныхъ классовъ это можно сказать уже вполнѣ утвердительно. Извѣстно, что цѣломудріе давно уже не считается обязательнымъ для мужчины, и его нарушеніе вовсе не ставится въ упрекъ. Извѣстно каждому изъ личнаго опыта, что интеллигентный мужчина, обыкновенно еще на школьной скамьѣ, нерѣдко съ отроческихъ лѣтъ, познаетъ и ядъ и сладость грѣхопаденія во всей его полнотѣ. Въ Петербургѣ, конечно, этотъ искусъ сильнѣе и распространеннѣе, чѣмъ гдѣ-нибудь, и, не взирая на разныя дисциплинарныя мѣры по огражденію учащагося юношества отъ соблазна (напримѣръ, запрещенія посѣщать увеселительные сады, кафе-шантаны, рестораны, опереточные театры и проч.), множество нашихъ подростковъ очень рано развращаются, а что касается балованныхъ питомцевъ нѣкоторыхъ привилегированныхъ заведеній, такъ они даже составили себѣ въ полусвѣтѣ и въ пансіонахъ безъ древнихъ языковъ весьма упроченную, лестную репутацію едва-ли не самыхъ бонтонныхъ кутилъ и шалуновъ.
Вообще, только наша привычка къ окружающему жизненному складу и равнодушное отношеніе къ его уродствамъ допускаютъ возможность фарисейски закрывать глаза на тотъ чудовищный, подавляющій фактъ, что установленная общественнымъ договоромъ нравственная правда человѣческихъ и, въ частности, половыхъ отношеній, о святости которой ежедневно твердятъ намъ и церковь, и законъ, и школа, и литература, есть ничто иное, какъ мертвая буква въ огромномъ большинствѣ случаевъ. У всѣхъ на устахъ эта правда, всѣ показываютъ видъ, что уважаютъ ее и соблюдаютъ, во всемъ наружно выполняется ея формальный ритуалъ, и—всѣ сплошь лгутъ, лгутъ завѣдомо, лгутъ съ грубымъ
и уместнее спросить, кажется, уже не о том — много ли в Петербурге развратников и падших женщин, представляющих с точки зрения морали грустную аномалию, а о том — кто нынче не грешен в этом отношении, много ли чистых, целомудренных мужчин и женщин, каковыми, по требованиям той же морали, долженствуют быть все? Дело идет к тому, судя по фактам, что аномалию начинают составлять не первые, а последние, т. е. не грешники, а праведники, что разврату и порче причастно большинство — может быть, огромное большинство, тогда как добродетель и целомудрие делаются редкостью, чуть не исключением. Относительно мужчин из культурных классов это можно сказать уже вполне утвердительно. Известно, что целомудрие давно уже не считается обязательным для мужчины, и его нарушение вовсе не ставится в упрек. Известно каждому из личного опыта, что интеллигентный мужчина, обыкновенно еще на школьной скамье, нередко с отроческих лет, познает и яд и сладость грехопадения во всей его полноте. В Петербурге, конечно, этот искус сильнее и распространеннее, чем где-нибудь, и, невзирая на разные дисциплинарные меры по ограждению учащегося юношества от соблазна (например, запрещения посещать увеселительные сады, кафе-шантаны, рестораны, опереточные театры и проч.), множество наших подростков очень рано развращаются, а что касается балованных питомцев некоторых привилегированных заведений, так они даже составили себе в полусвете и в пансионах без древних языков весьма упроченную, лестную репутацию едва ли не самых бонтонных кутил и шалунов.
Вообще, только наша привычка к окружающему жизненному складу и равнодушное отношение к его уродствам допускают возможность фарисейски закрывать глаза на тот чудовищный, подавляющий факт, что установленная общественным договором нравственная правда человеческих и, в частности, половых отношений, о святости которой ежедневно твердят нам и церковь, и закон, и школа, и литература, есть ничто иное, как мертвая буква в огромном большинстве случаев. У всех на устах эта правда, все показывают вид, что уважают её и соблюдают, во всём наружно выполняется её формальный ритуал, и — все сплошь лгут, лгут заведомо, лгут с грубым
