Выставив в заголовке настоящего нашего этюда: «грабители и карманники», мы должны однако предварить, что этими терминами далеко не очерчиваются вполне все разновидности той воровской группы, которую мы намерены здесь рассмотреть. Термины эти только родовые или, точнее сказать, заголовочные; для общего же определения разнообразных видов хищничества, составляющего предмет предлагаемого исследования, мы не находим в нашем лексиконе достаточно характеристического и точного технического слова. Наметим, впрочем, отличительные свойства данной группы преступлений. В предшествовавшей главе наших очерков мы описали воров, совершающих кражи преимущественно в домах — как в жилищах, так и в разных помещениях, назначенных для хранения имущества, или в отсутствии собственников. (либо их прислуги), или вследствие их недосмотра и оплошности, или, наконец, путем обмана. Здесь же мы будем иметь дело главным образом с ворами, непосредственно оперирующими над жертвами своего хищения, обирающими их, так сказать, живьем, с тела, голыми руками: с «карманниками» и разными, более или менее замаскированными грабителями, носящими, как увидим, многие специальные названия на воровском жаргоне. Конечно, разница между разграниченными здесь группами воров чисто техническая, по способам самой воровской практики.
Криминалисты делают, как известно, весьма существенное различие между вором и грабителем; на практике же, кажется, в отношении техническом, большой разницы нет между карманником, напр., и грабителем, в точном смысле слова. Обыкновенно «карманная выгрузка» так близко граничит с «денным грабежом», что карманный вор, по большей части, в каждую горячую минуту своего ремесла может, смотря по обстоятельствам, оказаться по всем признакам и явным грабителем. Напр., на существующих в Петербурге игрушечных ярмарках, предшествующих Пасхе и Рождеству Христову, когда стекаются десятки тысяч народа к гостиному двору и происходит давка, вообще весьма способствующая «карманной выгрузке», нередко юркие «карманники», без хлопот, вырывают из рук у дам их саквояжики и, пользуясь толкотней, если можно так выразиться, рассиропливаются в толпе без всяких следов, словно хло́пок снега в воде. Подобное же «отначиванье», по воровскому выражению, ручных сумок и свертков, и исключительно почти у слабых, беззащитных женщин, «карманники» производят и во всяких других многолюдных, тесных собраниях под открытым небом, а также при всякой удобной оказии, хотя бы и с глазу на глаз, особенно «под вечер осени нанастной», способствующей укрывательству. Этого рода смелым хищничеством, по вдохновению, занимаются преимущественно несовершеннолетние воры — малыши, шустрые, ловкие и мастера «задавать лататы», т. е., убегать с быстротою, по воровскому термину. Спрашивается же: что такое, по качеству «деяния», этот род хищничества — кража или грабеж? — Без сомнения грабеж.
Каждый почти «карманник» и уличный вор, не вдаваясь в юридические тонкости, готов во всякую минуту, смотря по обстоятельствам, и пограбить въявь и стащить что придется под руку, украдкой. На людных улицах, среди белого дня, он помышляет — неощутительно, тайком запустить руку во встречный карман оплошного прохожего; в глухом месте, где-нибудь в пустынном парке или безлюдном закоулке, поздней порою, он уже воодушевляется более решительными намерениями и не прочь открыто налететь на одинокого прохожего, если надеется с ним справиться, снять с него силой платье, сорвать часы, опорожнить карманы. По всем вероятиям, такие превращения из робкого, пугливого «карманника» в смелого грабителя, смотря по месту, времени и обстоятельствам, переиспытываются всеми заправскими уличными ворами. Вследствие этого, на уличном языке в Петербурге, их, без различия специальностей промысла, называют общим наименованием «мазуриков».
По самой уже технике своей, грабеж не требует ни особенно сложного и хитрого замысла, ни особенной профессиональной подготовки: достаточно обладать некоторой физической силой, смелостью и решительностью, и уметь выбирать удобные для операций время и место. Признаки систематичности и специализации этого промысла, правда, встречаются, но редко. Систематических грабителей, действующих по известной, раз выработанной методе и с известной, определенной целью, мы встречаем немного в рядах петербургских «мазуриков».
Мы здесь говорим собственно об уличных грабителях. Между прочим, в первой половине обозреваемого нами периода, в столице весьма славился один вид специального грабежа, ныне почти совершенно исчезнувший. Заключался он в срывании ценных меховых шапок и производился обыкновенно зимою, в ночную пору. Это было своего рода удалое наездничество. Грабители разъезжали по городу на «лихачах», как называются в Петербурге лучшие извозчики, выезжающие на кровных, быстроногих рысаках. Катаясь по улицам, грабитель высматривал ценные шапки на проезжающих обывателях, ловко, мимоездом, срывал их с голов, и — каждый раз «лихач», пуская своего рысака во всю прыть, благополучно увозил своего седока от преследования. Без сомнения, сами возницы в этих случаях очень хорошо знали, кого и для чего они возят, и являлись прямыми соучастниками этого шапочного хищения. Вообще, нужно заметить, что в числе изобличающихся в Петербурге, уличных грабителей легковые извозчики занимают одно из первенствующих мест. Вероятно, между ними бывали мастера по ремеслу, систематически обиравшие своих седоков при всякой удобной оказии. В нашем материале немало есть случаев, где извозчики, провозя своих седоков чрез глухие местности, срывали верхнее платье и очищали их карманы, а потом, сбросив несчастных из своих экипажей, скрывались и, конечно, большею частью бесследно. Нередко также встречаются между извозчиками охотники утащить оставляемые седоками в их экипажах вещи, а также открыто пограбить своих пассажиров, обретающихся в сильном опьянении. Попадаются, наконец, среди извозчиков наглецы, которые, привезя пассажира к дому, во время расчета, изловчаются вырвать из его рук кошелек и — ускакать… Ускакать, впрочем, таким отчаянным ухарям редко удается.
Поскольку петербургские извозчики — «ваньки» выделяют из своей среды героев грабежа, постольку же они сами делаются нередко жертвами последнего. В семидесятых годах была обнаружена и предана суду целая шайка молодцов, специально занимавшихся ограблением извозчиков по такой системе: осенней порой, по двое и по трое, они нанимали извозчика куда-нибудь на далекую окраину города (на острова, в Новую Деревню, в Екатерингоф и т. п.), садились, ехали и, выбрав поуединеннее местечко на пути, останавливали бедного возницу и требовали от него «кошелек или жизнь». Угрозою убить они заставляли своих жертв выворачивать карманы; иногда же действовали силой, в случае сопротивления, причем зажимали рот жертве, не давая ей, как говорится, пикнуть и позвать на помощь. Пожива, конечно, была всегда грошовая — много ли капиталов у «ваньки»? Поэтому, предприимчивая ассоциация, набив руку в своем деле, возымела мысль расширить операции: она стала совершать свои увеселительные прогулки in’s Grüne[1] в полном составе, на двух и трех извозчиках сразу, которых и грабила; но, кажется, на одном из первых же опытов в таком размере en grand добры-молодцы попались. Случайные в этом вкусе попытки обобрать извозчиков, со стороны седоков, тоже бывают нередко, и иногда разрешаются даже такими крупными «делами», каково известное, наделавшее шуму, дело Островлевой и её компаньона. Впрочем, покушения на насильственное присвоение извозчичьих экипажей с лошадьми, как это обнаружено в деле Островлевой, сравнительно редки, потому что сопряжены с большими затруднениями по части укрывательства. В нашем материале очень мало таких случаев, а в известных нам — грабители чаще всего действовали так: наняв извозчика, заводили с ним приятельскую беседу, по пути останавливались у кабачков, потчевали его и, напотчевав до опьянения, сталкивали с пролеток, а сами улепетывали с экипажем и лошадью. Был раз случай, что таким способом у опоенного пивом с дурманом ломового извозчика угнали лошадь с роспусками и с находящейся на роспусках дорогой товарной кладью.
Как во всяком большом городе, в Петербурге есть местности, пользующиеся дурной славой в том смысле, что в них «пошаливают», конечно, в поздние часы дня. Слава эта упрочилась, между прочим, за пустынными и обширными плацами, каковы Семеновский, Преображенский, Царицын и др., а также за дачными окраинами в весеннее и осеннее время, когда они очень мало населены. Весьма оживленно — и может быть, более, чем где нибудь, — «пошаливают», без различия сезонов, в Александровском парке, на Петербургской стороне, служившем в описываемое нами время любимым пристанищем, особенно в летнюю пору, карманников и грабителей, приобретших даже особенное местное название шестерок. Дело в том, что парк этот более других посещается петербургским простонародьем, особенно в праздничные дни, следовательно, для карманников тут есть около кого походить. Грабежи здесь совершались нередко среди белого дня, не говоря уже о кражах.
В этих-то и им подобных местностях ютятся обыкновенно грабители по ремеслу, терпеливо выжидая в «час вечерней мглы» запоздалых и неосторожных прохожих. Ремесло их самое несложное и стереотипное: налететь, сорвать и разбежаться. Некоторым вариантом служат здесь разве только побои и степень их жестокости, которыми грабители нередко рассчитываются с жертвами, в случае их сопротивления, а также с целью «оглушить» их. Но в Петербурге не особенно большая редкость — грабежи и на самых людных бойких улицах, о чём мы уже говорили. Кроме грабящих, так сказать, по случаю, под влиянием минутного соблазна и при удобной обстановке, среди этого сорта смелых уличных грабителей встречаются и специалисты в своем роде, действующие по известному плану. Такими специалистами могут быть названы, между прочим, нередкие индивидуумы, играющие роль людей, очень интересующихся и дорожащих временем.
— Позвольте узнать, который час? — любезно и озабоченно обращаются они к избранному для эксперимента прохожему. Тот, руководимый добрым желанием исполнить просьбу, ничего не подозревая, расстегивает верхнее платье и вынимает карманные часы, но в тоже мгновение наблюдающий время господин с силой выхватывает часы у прохожего, — если с цепочкой, то тем лучше, — и обращается в поспешное бегство. Случалось, что такой наглый грабеж венчался полным успехом. Впрочем, у нас есть под рукою факты еще более поразительной, в этом роде, наглости.
Раз как-то вечером, в одной из людных улиц Спасской части, глазам сторонних прохожих представилась не часто встречающаяся картина: четверо каких-то легких на руку, расторопных молодцов ухаживали за неизвестным, «прилично одетым мужчиной», находившимся в сильном опьянении; в одну минуту они беспрепятственно превратили его из «прилично одетого» в неприлично обнаженного мужчину, сняв с него всё, до рубашки… К счастью, за этой оригинальной бытовой картиной следил «страж благочиния» и, дав ей созреть до форменного «деяния», задержал грабителей. В иной раз — и не единственный — грабители, вдвоем или втроем, встретив на улице подходящую для обработки личность (какого-нибудь пьяненького или женщину, а не то ребенка), без церемонии брали её под руки, уводили в первый встречный двор и там невозбранно снимали с неё всю одежду, случалось — даже обувь, а затем преспокойно расходились. Бывали и такие, напр., почти невероятные казусы: встречают на улице охотники до грабежа совершенно незнакомого им обывателя. «Поедем с нами гулять!» приглашали они его с первого слова. — «Поедем»! соглашался обыватель, «ничтоже сумняся». Его сажали на извозчика, везли непосредственно на Семеновский плац, высаживали, обирали до нитки и отпускали на все четыре стороны… «Погуляли», значит!
Большинство грабежей такого рода производятся не преднамеренно, а совершенно случайно, экспромтом, по внезапно набежавшему на покладистую волю искушению. Поэтому, нередко в грабеже изобличаются личности, никогда прежде этим «художеством» не занимавшиеся и заниматься не помышлявшие. Легко понять также, что открытый уличный грабеж, представляющий собой слишком уж примитивную, грубую форму присвоения чужой собственности, практикуется хищниками из наименее интеллигентной, темной среды низшего простонародного класса. Само собой разумеется, что изобличаются в нём преимущественно мужчины, но встречаются и женщины-грабительницы, всего чаще из среды уличных «милых, но погибших созданий», а также, к удивлению, и дети, как это мы увидим несколько ниже.
Воры-«карманники», носящие в Петербурге общее название «мазуриков», составляют едва ли не самый многочисленный слой в массе неблагонадежных элементов столичного населения. Быть может, поэтому, а также по самым свойствам своего ремесла, они представляют начатки некоторой организации, выработали известную технику, разветвляющуюся на несколько упроченных специальностей, и создали даже свой язык, с целым лексиконом чисто воровских терминов, не лишенных часто остроумия и замысловатости.
На этом языке самое воровство называется не своим именем, а — торговлей. Отправляясь на промысел, воры петербургские говорят: «идем торговать»; при этом самих себя величают торговцами, купцами, а самый предмет своей «торговли» именуют темным товаром. Отсюда и воровская пословица: «что ни увидит — всё купит, а ежели увидит что дешевое (т. е., плохо лежащее), то ночей не спит». Когда «купцы» сговариваются «торговать» сообща, компанией, — это значит они склеиваются, стабуниваются; в таком случае предводители и заправители компанейского предприятия, обыкновенно опытные, заслуженные воры титулуются мазами, а их подручные пособники — затырщиками, обязанность которых состоит главным образом в принятии, передаче и сокрытии добычи. В момент действия, разные случайности заранее предусмотрены и обозначены особыми терминами и лозунгами. Самая неприятная, конечно, случайность для господ «купцов» — появление полиции не вовремя и некстати, о чём они и оповещают друг друга выразительным предостережением: стрема! (берегись!), по возвещении которого стараются задать лататы, ухрясть (убежать), чтобы не влопаться, не попасть в каменный мешок (острог) и не сгореть — не пойти под суд. Сами полицейские у воров обозначены целым рядом терминов-синонимов: фараоны, пауки, каплюжники, чертова рота, двадцать шесть и т. д. — это городовые и вообще, чины наружной полиции; михлютки — жандармы, клюй, фига, фискал — сыщик, мухорта — сторонний свидетель деяния, и др. В употреблении тех или других терминов существует тоже своего рода мода; к тому ж, когда какой-нибудь термин слишком распространится и станет понятным для многих, воры, по расчету, спешат заменить его новым. Так, напр., лозунг — «стрема!» заменяется нередко восклицанием: мокро!, или же просто: «двадцать шесть», так как последний термин — синоним полицейских — сразу обозначает, что надо беречься и кого именно беречься.
Самих себя воры распределяют, смотря по родам промысла, на несколько категорий, с своеобразными корпоративными названиями, каковы, например:
Фомушники — от Фомки (железный лом), опытные предприниматели отважных набегов со взломом на квартиры и лавки, в которых, в случае удачи, они разживаются теплухами — шубами, окороками — мехами, шельмами — шинелями и, вообще, верхним платьем, камлюхами — шапками, голубями — бельем (если с чердаков), финагами — бумажными деньгами и т. д.
Ширмошники — от ширмы (карман, который называется также шкертиком), собственно карманники, очищающие верхи, т. е. верхнее платье на прохожих, выначивая или срубая их карманы. В свою очередь они делятся на несколько категорий, по роду своих занятий: одни из них просто «запускают грабли (руки) в шкертики» верхнего платья, другие, поискуснее, сдирают кожу, т. е., вынимают или вырезывают бумажники, третьи мнут бока, что можно понимать и в буквальном смысле, так как нередко карманники искусственно устраивают давку, «мнут бока», и в это время очищают карманы; но, кроме этого, на воровском языке «мять бока» означает также добывать часы — выуживать их, если удастся, стащить с цепочкой, или стричь, отрезывая от цепи, и т. д. Вытаскиваемые «ширмошниками» кошельки называются шмелями, сумки и свертки — шишками, бумажники — кожей либо лопатами и боковнями, карманные часы — канарейками, банами, боками и т. п., золотые — рыжими, серебряные — скуржовыми, цепочки — паутиной, перевязью, арканом (шейные), кольца — обручами, табакерки и серебряные портсигары — лаханками, и т. д.
Жулики — мелкие, недостаточно еще усовершенствованные воришки младших возрастов («жуликом» называется также ножик).
Банюшники, ворующие в банях чужое платье или ловко, обманом, подменивающие свои лохмотья на исправную одежду какого-нибудь ротозея.
Плашкетики — воры-малыши, промышляющие под видом нищих. Прилипнув к прохожему с жалобной мольбою о «милостинке», юркий «плашкетик» зорко окидывает глазами его карманы и, уловив минуту, запускает в них руку, потом передает добычу тут же вертящемуся для этой цели «затырщику», а сам продолжает слезливо клянчить. Впрочем, такая передача практикуется во всех отраслях «карманной выгрузки» и — это называется на воровском жаргоне «перетырить товар» (отсюда — «затырщики»).
Обыкновенно, всякого сорта карманники промышляют компанией, втроем или вчетвером — иногда больше, иногда меньше; из них самый опытный маз «работает», остальные ему помогают — одни тем, что окружают жертву и «мнут ей бока», как бы ненарочно, другие принимают добычу и «перетыривают» её: Последние, кроме названия «затырщиков», именуются также шатунами, причем, ради удобства в сокрытии добычи, наряжаются так называемыми мышеловками — широкими плащами, если, конечно, у компании имеются на то средства и она ведет дело солидно, на широкую ногу, с культурными приемами.
Воры и воровки, промышляющие главным образом около представительниц прекрасного пола, вытаскивающие из их карманов кошельки, часы, срывающие браслеты, серьги и т. под., стали называться в последнее время довольно удачно легкой кавалерией.
Точно так же в недавнее время воровской жаргон измыслил, сообразно новейшим усовершенствованиям в воровском искусстве, золотые ручки (существует также золотая рота — термин давний), червонных валетов, стрекачей и т. под. «Золотыми ручками» называются искусные воровки и мошенницы, а «червонными валетами» — соответствующего достоинства мошенники и плуты на всё готовые.
Стрекачи (а также «шестерки») действуют главным образом на гуляньях (одно время они весьма излюбили Летний сад), в людных местах, где они нарочно, с умыслом, производят переполох и давку, во время которой и чистят карманы. Бывает, что один из «стрекачей» затевает скандал или ввязывается в ссору, а не то и в драку с каким-нибудь встречным «франтом» (барином) и собирает толпу ротозеев, которую обрабатывают его товарищи. Случается и так, что целью этой тактики служит сам «франт». Один из воров мимоходом грубо толкнет его, наступит ему на ногу, вообще, как-нибудь оскорбит, притворяясь при этом чаще всего пьяным. «Франт» не стерпит и даст сдачи либо начнет ругаться; вору это только и нужно: слово за слово, он непременно сцепится с «франтом», а в то время, как происходит свалка, другие воры, стоявшие настороже, наскакивают и очищают карманы у жертвы, иногда под предлогом восстановить благочиние, разнять подравшихся. В этом случае они играют роль случайных, сторонних прохожих, и когда является на место действия полиция (по обыкновению: «par malhereux hasard, trop tard, trop tard!»), — от них уже и след простыл: остается только главный виновник сцены, нередко прикидывающийся оскорбленной невинностью и вопиющий о защите и справедливости. Как и кто произвел грабеж — он «знать не знает, ведать не ведает», сам он в «выначивании» не участвовал и взять с него нечего. Подобные комедии устраиваются обыкновенно где-нибудь в глуши и в сторонке от блюстительского надзора, но, кроме того, они заурядны в трущобных трактирах, напр., на Сенной площади, где таким способом «завсегдатаи-воры» нередко обирают сторонних гостей среди белого дня, жестоко, при этом, их колотят и, вдобавок, выпроваживают вон — «на вынос» — или «спускают с лестницы».
В последнее время, в Петербурге очень было развился — не новый, впрочем, — вид карманного воровства, заключающийся в том, что ловкий и смелый промышленник незаметно цепляется сзади открытых экипажей, пролеток или саней, во время их движения, и тихонько очищает карманы проезжающих обывателей, в особенности же, обывательниц, немало способствовавших, правду сказать, процветанию этого рода хищничества, крайней, до смешного доходящей несообразностью, в размещении карманов на своем платье, согласно модным картинкам. Промысел этот — преимущественно ночной и занимаются им главным образом воришки-мальчики, называясь, по своей специальности, рессорщиками. Действуют они тоже, большею частью, совместно с шатунами, которые в момент операции бегут следом за прицепившимися к экипажам «рессорщиками». Если случится «рессорщику», как говорят воры, «влопаться», то у него всегда готово оправдание, ставшее стереотипным и очень естественное в устах невинного, игривого отрока: он — просто, шалун, с наклонностью к резвости, и в данном случае вся вина его в том только и состоит, что он хотел-де даром и контрабандно прокатиться».
Почти в такой же степени процветает в Петербурге, несколько сходное с вышеописанным, карманное воровство в конножелезных каретах. Дело дошло до того, что на некоторых, особенно бойких линиях, правления конножелезных дорог сочли за благо вывесить в каждой карете выразительный, к сведению публики, анонс: «Остерегайтесь карманных воров!» Этого рода «карманной выгрузкой» занимаются уже опытные, высшей школы, воры, имеющие, по большей части, вполне «приличный вид» культурных джентльменов. Эксперименты свои они производят не без остроумия и с большим проворством рук. Некоторые из них играют роль утонченно галантных кавалеров по отношению к дамам: они ловко и обязательно помогают им выходить и входить в вагоны. Тронутая такой рыцарской любезностью, дама рассыпается в благодарностях, и мысли не допуская, что элегантный кавалер успел уже сам себя вознаградить за труд, вытащив из её кармана кошелек. Другие же держатся совсем противоположной тактики: они заявляют себя грубиянами, не умеющими вежливо обращаться с особами прекрасного пола. Они ловят те минуты, когда дамы спешат сесть в карету, и, показывая вид, что они тоже торопятся занять свободное место, бесцеремонно оттирают и отталкивают бедных пассажирок для того, чтобы при этой оказии опростать их карманы, что им нередко и удается. Наконец, некоторые из этого рода артистов пускают в ход еще такой прием. Стоя на платформе вагона или при входе в него, они вежливо обращаются к тому или другому курящему пассажиру с просьбой дать им закурить папироску, а в то время, когда происходит закуривание, другой вор, чаще всего мальчик, снимает с пассажира часы или запускает руку в его карман. Обыкновенно же воры конно-железных карет работают в те моменты, когда пассажиры толпятся, занятые мыслью поскорее сойти из кареты или войти в неё. Карманники, тоже показывая вид людей озабоченных и торопящихся, усиливают искусственно давку и суматоху, толкаются, возбуждают неудовольствие и, под шумок, деятельно шарят по встречным карманам. Известны случаи очень наглых и весьма значительных краж в каретах конно-железных дорог. Раз, у одного генерала — пожилого человека — воры вытащили в конно-железной карете бумажник с восемью тысячами рублей; когда его превосходительство хватился пропавшего бумажника — от воров и след простыл. С бедным стариком тут же сделался апоплексический удар… В сокрытии покражи воры этого сорта — большие мастера. Как-то, у одного барина, во время закуривания папироски, вытащили очень дорогие часы с цепью. Барин тотчас же хватился пропажи и, вместе с городовым, бросился за убегавшими на их глазах двумя воришками. Они их нагнали и задержали, но часов уже не нашли: карманники на бегу успели «перетырить» их в надежные руки.
Подобный же промысел, с некоторыми лишь видоизменениями, существует также, и очень прочно, на столичных железнодорожных станциях, не говоря уже о специальном железнодорожном воровстве, имеющем такую широкую практику и такое огромное распространение по всей сети российских железных дорог. Вероятно, каждому петербуржцу приходилось замечать на столичных станциях железных дорог, особенно николаевской и варшавской, в часы прихода и отхода поездов, значительное число личностей, всюду озабоченно шныряющих и не внушающих к себе доверия, которые никуда не собираются уезжать и, вообще, никакого отношения к пассажирам не имеют. Всего более является таких сомнительных личностей и наибольшую суетливость они обнаруживают к приходу пассажирских поездов. Всё это народ, ищущий случая так или иначе поживиться от пассажиров, преимущественно же — провинциалов, впервые приезжающих в столицу, которых тертый, бывалый петербуржец умеет отличать с первого взгляда. Едва такой пассажир вышел из вагона, как его тотчас же окружают этого сорта искатели наживы с обязательным предложением всевозможных услуг и добрых советов; одни предлагают удобные и дешевые квартиры, другие вызываются сослужить службу чичероне, третьи выражают готовность помочь получить багаж и отправить его, нанять извозчиков и т. д. Конечно, многие из этих предупредительных знакомцев — действительные комиссионеры, занимающиеся теми именно услугами, которые ими предлагаются; но тут всегда найдется немало промышленников, которые, под видом комиссионерства, преследуют исключительно воровские и мошеннические цели. Тактика их рассчитана на неопытность, простоватость и ротозейство пассажира-провинциала, который весьма нередко и платится, для первого знакомства со столицей, более или менее чувствительной данью петербургским карманникам. Известны многочисленные случаи пропажи у пассажиров на станциях багажных вещей, кошельков и часов, отрезывания у них дорожных сумок и пр. Нужно и то сказать, что простодушие и доверчивость приезжих провинциалов бывают иногда изумительны, почти невероятны, как можно видеть из следующего, напр., факта.
По Николаевской дороге приехал как-то в Петербург богатый провинциальный купец по тяжебным делам в одном из министерств. Приехал он в столицу в первый раз и не имел тут ни души знакомых. На станции к нему сумел подбиться какой-то обязательный и любезный незнакомец, по виду — чиновник-делец. Простодушный купец чрезвычайно ему обрадовался и рассказал все свои дела, заботы и затруднения. Незнакомец предупредительно вызвался руководить его и оказать помощь, выдавая себя за человека знающего и влиятельного ходока, имеющего руку в том самом министерстве, с которым купец ведет дела. Купец совершенно ему вверился и сейчас же, по приезде, поместившись в гостинице, отдал себя в полное распоряжение самозванному ходатаю. Тот везет его в одно ведомство, помещающееся в огромном здании, один вид которого поверг провинциала в благоговейную оторопь. Входят; незнакомец снимает с себя жидкое пальтецо, а с купца богатую соболью шубу, и вручает их сторожу, давая понять, что в этом деле нужна здесь рука и протекция. Затем начинается странствование по бесконечным коридорам ведомства; наконец, у одних дверей ходатай оставляет купца, приказывая ему ждать себя, пока он пойдет «докладывать» и хлопотать о его деле. Ждет купец полчаса, ждет час… На него обратили внимание: что за человек и зачем здесь торчит? — Объясняет… Пошли искать ходатая, но его нигде не оказалось, да ни к кому он здесь и не обращался. Неприятно озадаченный купец возвращается в переднюю и там находит разгадку разыгранной над ним мистификации: вместо его пышной шубы сторож ему подал жалкую хламиду исчезнувшего с шубой случайного благоприятеля.
Кроме заезжих бесхитростных провинциалов, жертвами хищничества и карманного воровства на железнодорожных станциях весьма нередко делаются и бывалые петербуржцы, особенно во время больших стечений публики, по случаю, напр., гуляний в загородных окрестностях, богомолья и пр. Как не раз было замечено, время от времени появляется шайка карманников, специально работающих на какой-нибудь из наиболее оживленных в известный сезон железных дорог (каковы, напр., летом царскосельская, финляндская и др.) и заявляющих о своем существовании целой серией карманных краж в публике. Подобное же воровство практикуется на петербургских пароходных пристанях: в сущности, как там, так и здесь, оно постоянное; особенное же внимание обращается на него только тогда, когда воры или отличатся очень крупной кражей, или же слишком расширят и усилят свою деятельность, что случается, обыкновенно, вследствие появления среди них выдающегося артиста своего дела и организатора.
Так, несколько лет тому назад, виновницей одной из цветущих эпох карманного воровства на железнодорожных станциях и в других публичных местах оказалась некая элегантная дама еврейского происхождения, обладавшая «золотыми ручками» и не имевшая среди своей братии соперников в искусстве отрезывания саквояжей и вытаскивания бумажников. Она была основательницей целой школы «карманной выгрузки», организовала правильную шайку карманников, действовавших под её руководством, по её инструкциям и указаниям. Сама она лично выходила на «работу» только в чрезвычайных случаях, когда предвиделась значительная добыча и самая операция требовала тонкости, изящества и чистоты отделки. В эту-то именно эпоху, не считая множества мелких краж на железных дорогах, совершено было несколько и очень значительных. Например, у одного благочестивого купца, во время проезда его с богомолья в Колпине в Петербург, в вагоне, когда он чуть-чуть вздремнул, члены ассоциации вышеупомянутой «золотой ручки» вырезали, вместе с карманом, бумажник, вмещавший в себе тридцать тысяч денег и ценных бумаг. К слову заметим, что столь популярное в Петербурге поклонение колпинскому чудотворному образу св. Николы, 9-го мая, когда происходит передвижение по железной дороге многих тысяч народа, среди которого есть всегда множество субъектов, елейно настроенных по-праздничному, постоянно ознаменовывается массой карманных краж. Для петербургских карманников это богомолье — настоящая и всегда обильная жатва.
В 1875 году, по поводу одного весьма значительного воровства на железной дороге, также была выслежена полицией целая шайка железнодорожных карманников, состоявшая из евреев, которые вообще, нужно сказать, составляют ощутительный процент в среде петербургских, всякого рода, воров и мошенников. На красносельской станции Балтийской дороги, у артельщика правления этой дороги, в вагоне, была похищена сумка с 48,000 рублей кредитными билетами. Такая крупная кража побудила полицию произвести усиленные розыски, результатом которых было открытие виновников похищения, а при них — похищенных денег, однако ж не всех, а без двадцати тысяч руб., бесследно пропавших. Виновными оказались три еврея и одна еврейка (жена главы ассоциации), которые специально эксплуатировали по-своему петергофскую и красносельскую ветви балтийской дороги, имея свою главную квартиру в Лигове, где один из членов ассоциации содержал близ железнодорожной станции, для виду, харчевню, на самом деле служившую и притоном и операционным базисом для действий шайки.
Замечательно, что полицейский отчет, говоря об этой воровской шайке, упоминает вскользь, что члены её и их «преступные действия на железных дорогах» были «уже известны полиции» и ранее совершения вышеописанной значительной кражи. Очевидно, составителю отчета и в голову не приходил естественный, хотя и несколько щекотливый для полицейской славы, вопрос, а именно: если полиции были известны данные воры и их «преступные действия», то, спрашивается, отчего же полиция не «пресекла» их и не предупредила заблаговременно дальнейшее развитие этой противозаконной деятельности? Это не единственная в своем роде странность, объяснить которую мы не умеем. Достоверно одно, что полиции, действительно, часто бывают хорошо известны выдающиеся профессиональные воры, с которыми полицейские сыщики находятся нередко в интимнейших отношениях и даже пользуются их услугами при розысках, в интересах нарушенных прав собственности, о чём ходит немало юмористических анекдотов… Кроме того, полиция всегда хорошо знает и имеет под своим, особенно бдительным, но, как оказывается, безрезультатным надзором и все находящиеся в городе воровские притоны. Так, не очень давно, центральный орган столичной наружной полиции, к общему сведению, официально указал на пресловутый трактир «Малинник», как «на притон воров, бродяг, дезертиров и распутных женщин», каковой, вследствие того, и приказано было закрыть, хотя существование этого «притона» и качество его гостей прекрасно были известны полиции и прежде. Мораль этого явления, в сущности, та, что одной полицейской деятельностью, как бы она ни была ретива и неусыпна, общественные язвы излечивать нельзя.
Мы не входим в область железнодорожных хищений, совершаемых в пассажирских, багажных и товарных вагонах во время движения поездов, так как они совершаются за чертой Петербурга и, следовательно, находятся вне рамок наших наблюдений. Заметим только, что воровская добыча, производимая по линиям, примыкающим к Петербургу, укрывается и реализируется большею частью здесь, но об этом мы скажем особо, когда коснемся сбыта краденого вообще.
Заговорив о кражах, совершаемых в толпе, при стечении публики, мы затрудняемся в точности обозначить все случаи и специальности воровской практики, применяющейся к этим условиям. Их множество и многие из них не поддаются классификации. Есть, напр., воры театральные, отыскивающие оказий поживиться в театрах на счет зрителей, стекающихся на спектакли, другие избирают полем своих действий летние увеселительные места — сады и кафе-шантаны, где в особенности подстерегают подгулявших бонвиванов, третьи проникают в клубы и концертные залы, под видом интеллигентных любителей изящных искусств, и с большим нередко изяществом опоражнивают карманы, в чём как-то наглядно убедился один популярный в Петербурге думский делец и оратор, у которого на одном «благотворительном» концерте вытащили портмоне, с несколькими стами рублей, и он этого даже и не заметил; четвертые, под маской святош, забираются в церкви во время торжественных богослужений и промышляют около действительных богомольцев в наиболее патетические моменты их молитвенного настроения. Известно, что напр. торжественная встреча Светлого Христова Воскресения в Петербурге постоянно сопровождается множеством кощунственных карманных краж в храмах Божиих. Такая же оживленная «карманная выгрузка» идет на больших крестных ходах, на кладбищах в поминальные дни и проч.
Повторяем, очень трудно вычислить все оказии, способствующие деятельности наших героев и служащие для неё удобной, благодарной почвой. Ловкий, находчивый вор данной группы пользуется всяким стечением публики, ловит налету каждый удобный случай. Хроника петербургского воровства богата фактами в этом роде, нередко весьма оригинальными и частью комическими. Например, во время парадных похорон городского головы Погребова, пять человек думских гласных, сняв свои пальто, поручили их сторожу, который, спустя несколько минуть, был зачем-то вызван из передней. На ту пору случился здесь какой-то приличного вида господин во фраке, обязательно предложивший сторожу поберечь платье, пока тот вернется; но когда сторож вернулся — ни господина, ни платья гг. муниципалов уже не оказалось. Это наглое воровство было совершено, как сообщали репортеры, «в присутствии массы публики, полицейских чиновников и жандармов». В какой степени петербургские карманники бывают смелы и находчивы, можно судить еще по следующему случаю.
В одной из так называемых «кухмистерских» справлялась богатая купеческая свадьба. «Чертог сиял», бал был в полном разгаре, и в это время одна из танцевавших девиц, после особенно оживленного тура вальса, была крайне неприятно поражена внезапной пропажей бывших на ней золотых медальона и часов с такими же шейными цепями. Пропажа была серьезная и её стали искать в зале на паркете, полагая, что девица во время танца уронила свои драгоценности; но какой-то проницательный гость догадался спросить:
— Да вы с кем это, сударыня, так бойко вальс-то сейчас танцевали?
— Не знаю, отвечала девица. — Какой-то незнакомый мне, но очень приличный молодой человек… В зале я его не вижу теперь.
Бросились искать «приличного молодого человека» и — как раз в пору: он уже надевал в передней свое пальтишко, собираясь оставить веселый, гостеприимный чертог и, быть может, не без сожаления. Его остановили, потерпевшая девица признала в нём своего кавалера, но зато никто из хозяев и распорядителей свадьбы не признал в нём своего гостя и, вообще, он оказался здесь незваным и непрошеным незнакомцем. Его без церемонии обыскали и нашли при нём и часы и медальон, которые, как оказалось, «приличный молодой человек» успел снять со своей дамы в вихре увлекательного вальса. Потом, на суде, покаявшись, танцор этот объяснил свое деяние так:
— Шел я по улице мимо кухмистерской… Вижу: освещено, большой съезд; спрашиваю — что такое? — говорят: свадьба… Дай, думаю, зайду, потанцую; кстати я и во фраке был… Зашел, стал веселиться, а тут бес попутал…
Что такие незваные, беззаботного нрава, гости нередко принимают деятельное участие в купеческих свадебных пиршествах — факт довольно обыкновенный в Петербурге; но, кажется, описанный здесь танцор вовсе не случайно, по внезапному вдохновению, как он показывал на суде, зашел незваным на бал. По справке, он оказался бывалым опытным вором-рецедивистом, не раз судившимся за кражи, и, по всем вероятиям, не впервые утилизировал танцевальное искусство для воровских целей на купеческих свадьбах и иных веселых собраниях. Вот вам еще одна своеобразная специальность по части «сдирания кожи» и «запускания граблей в шкертики», весьма ловко и остроумно придуманная и примененная к данным условиям и обстановке! Без сомнения, этот «очень приличный молодой человек» обладал всеми качествами светского кавалера: и выгодной внешностью, и щегольским костюмом, и элегантными манерами и, за всем тем, мастерски, с увлечением танцевал. Всё это составляло как бы оборотный его капитал, дававший ему возможность подкупать в свою пользу неопытных и впечатлительных девиц, пленять их и очаровывать, а затем, под влиянием этого впечатления, брать с них дань.
Подобная эксплуатация романических впечатлений и куртизанских чувств имеет обширную и разнообразную практику в петербургском воровском мире. Дело только в том, что — как это и следует по естественному порядку вещей, — миссию обольщения и пленения в большинстве случаев исполняют здесь представительницы прекрасного пола. Роль подобного рода коварных сирен разыгрывают, конечно, не ангелы чистоты и невинности, а почти исключительно падшие создания. Бывает, впрочем, хотя редко, что их роль, ради грабежа, принимают на себя, посредством замысловатого маскарада, и мужчины. Раз был такой, вероятно, не единственный в этом роде, трагикомический казус.
Во время масленицы возвращался с попойки поздним вечером один женолюбивый купец и, встретив на Гороховой улице статную даму под вуалью, стал к ней, как говорится, приставать. Красавица оказалась уступчивой и — вскоре оба очутились уже на извозчике, по направлению к Семеновскому полку. Близ вокзала Царскосельской железной дороги незнакомка велела извозчику остановиться и объяснила купцу, что через Семеновский плац им надо пройти пешком до её дома.
Купца, невзирая на хмель, требование это немножко озадачило, но — увлечение прекрасной дамой победило в нём сомнение. Пошли по Семеновскому плацу. Идя под руку со своей дамою, купец не утерпел и поцеловал ее… Но тут случилось нечто необычайное: незнакомка с такой силой ударила неосторожного ловеласа по голове, что он упал как сноп, а вслед за тем бросилась очищать его карманы, вытащила кошелек, сняла дорогие часы… Когда же купец стал кричать, незнакомка начала беспощадно тузить его кулаками. На крик явилась помощь, в лице двух мимо проходивших казаков. Незнакомка пустилась бежать, но была поймана и приведена в участок, где, по ближайшем обозрении, оказалась переодетым в женское платье 22-летним, дюжим мещанином — опытным вором.
Распутство, промысел телом — такие ужасные пороки, что погрязшие в них личности большею частью деморализуются вконец и делаются податливыми на всякий иной грех, на всякое преступление. По этой причине, в составе петербургских воров, профессиональные, в особенности уличные и бродячие проститутки занимают очень видное место, и в количественном и в качественном отношениях. Большинство этих несчастных питают неодолимую наклонность к грабежу и воровству, и всегда готовы, при каждом удобном случае, обобрать «гостя», особенно пьяного; но, кроме того, многие из них — закоренелые воровки по ремеслу, так что самый разврат служит для них в сущности не целью, а средством, не промыслом, а подспорьем для хищнического чужеядства. Следует заметить, что такие специалистки часто «работают» не на самих себя и не по своей инициативе, а по принуждению и под руководством своих «хозяев» и «хозяек», стоящих обыкновенно за кулисами и, незаметно для жертвы, управляющих пружинами и рычагами практикуемой в таких случаях воровской механики. Здесь ворующие проститутки являются лишь послушным орудием злой, хищнической воли закабаливших их омерзительных паразитов, которые при этом пользуются, конечно, львиной долей добычи, если не всею целиком. Существование этого возмутительного явления хорошо всем известно, по множеству фактов, и не раз было засвидетельствовано на суде.
Из различных видов рассматриваемого воровства, особенно развился и процвел в конце описываемого нами периода следующий — и, опять-таки, сказать мимоходом, благодаря главным образом изобретательности еврейского индустриального гения! Обыкновенно, играющие роль лукавых сирен, проститутки завлекали на улицах, в садах, на гуляньях, где придется, подходящих для жертвы мужчин; стараясь как можно больше воспламенить их любовным жаром, приглашали затем их к себе на квартиры, т. е. в стереотипные «комнаты с мебелью от жильцов», где и разыгрывали с ними, с искусственной аффектацией, «любви сладчайшей пантомим», не теряя золотого времени. А в то время, когда происходил «пантомим», обыкновенно — за ширмой или за драпировкой, в его наиболее патетический момент, по условному, замаскированному сигналу самой сирены, вроде, напр., кашля, неслышно, в темноте, точно по волшебству, разверзалась стена или просто отворялась, казавшаяся наглухо запертой, дверь из соседних аппартаментов; в комнату проскользала без шороха какая-то таинственная тень или просовывались чьи-то длинные, проворные руки, которые быстро схватывали брошенное на стул платье «гостя», моментально очищали в нём карманы, клали его потом на прежнее место и исчезали: — комната принимала вид полнейшей неприкосновенности, словно в ней имел место какой-то искусный спиритический сеанс. По крайней мере, «гость», в большинстве случаев, ничего не замечал как в пылу разыгрывавшегося «пантомима», так и после него, когда он приходил в себя и, ничего не подозревая, расставался с очаровавшей его сиреной. Из множества известных случаев этого рода воровства, обобранные гости, в большинстве, осведомлялись о произведенном у них похищении только по уходе из воровского притона, спустя несколько часов и иногда на другой день, когда им приходило в голову произвести основательную поверку своих бумажников.
Дело в том, что описываемая «карманная выгрузка», основанная на обмане чувств, производилась (да и поныне вероятно производится) с известной расчётливостью и осторожностью. Таинственные руки, опрастывая бумажники, самые бумажники, обыкновенно, оставляли в карманах; при этом, если в них оказывалась значительная сумма, то похищалась только часть её, разумеется, всего чаще — львиная, и с такой, рассчитанной на обман зрения, разборчивостью, чтобы «гость», при беглом взгляде на свой бумажник, не заметил в нём убыли. Напр., если в бумажнике помещалось несколько пачек различного достоинства ассигнаций и ценных бумаг, то таинственные руки распределяли хищение по всем пачкам, ни одной из них не захватывая целиком. Наиболее опытные, травленые воры этого сорта предпочтительнее всего крали, если находили в бумажнике «гостя», процентные бумаги значительной ценности, не трогая вовсе разменных карманных денег, в том основательном расчете, что убыль последних тотчас же может быть замечена, тогда как о пропаже первых, составляющих неразменный запас, неприкосновенно хранящийся в укромном отделении бумажника, легко не догадаться на первых порах. Таким же образом, если у гостя находились часы, то таинственные руки довольствовались только тем, что отцепляли ценные брелоки от цепочки; но случалось, правда, что часы с цепями похищались и безраздельно, так как «по чести» поделиться подобным предметом физически невозможно… Как же тут быть? — Задумываться и колебаться тут приходилось тем менее мастерам сих дел, что дела сии, при данных условиях, «в огромном большинстве случаев, — как верно было замечено по поводу целой серии таких дел прокурорским надзором, — обеспечены почти полной безнаказанностью преступления. Риск для преступников сводится здесь до mininum’а, прежде всего потому, что, уже не говоря о людях семейных или с видным общественным положением, но и вообще каждый, ничем не связанный, порядочный человек вряд ли решится, без крайней необходимости, заявлять о себе, как о потерпевшем, заявлять в тоже время, что он — посетитель грязных притонов разврата. Надо, чтобы кража довела потерпевшего до крайности, отразилась на нём очень чувствительно, чтобы он решился предать её гласности».
Так характеризовал нравственную подкладку этой воровской специальности прокурорский надзор и, конечно, характеризовал вполне правильно! Без сомнения, огромное большинство потерпевших от подобных воров вовсе не обжаловывали и не искали своих пропаж, боясь огласки и, следовательно, скандала для себя, тем более неприятного, если они точно были люди семейные или «с видным общественным положением». Ведь, жаловаться и вопиять о каре виновных, в положении подобных шаловливых господ, значит тоже самое, что предавать гласности свое собственное срамное поведение, ставить себя к позорному столбу, на суд и смех всего общества.
Зная испорченность современных нравов, которой — увы! — весьма причастны и люди «порядочные» вообще, и люди семейные, а равно и люди «с видным общественным положением» в частности, следует думать, что множество краж в этом жанре навсегда остались, по указанной причине, не приведенными в известность и вполне безнаказанными. Об этом заявлено было и на суде, отчасти в свидетельских показаниях «сведущих людей», не раз удостоверявших, как выразился один из них, что «обокраденные гости чаще всего стыдятся заявлять полиции о происшедшем с ними и оставляют дело так»… Некоторые только из этих стыдливых жертв, вовлеченных в беду собственной греховностью, не доводя дела до огласки, но и не желая помириться с произведенным над ними ограблением, обращаются в секретную полицию, представителям которой, — как показали двое из них на суде, — приводилось «производить розыски по многим такого рода кражам» в различных специальных по этой части притонах, а в какой степени успешно — неведомо.
Вследствие этих-то деликатных условий и причин, так дальновидно предусмотренных и с такой ловкостью утилизированных артистами описываемой воровской группы, практика их одно время в Петербурге чрезвычайно расширилась, дошла до крайне наглых форм и сделалась даже, как бы, одной из «злоб дня» в инвентаре общественных интересов. Многие из «деяний» этого сорта стали выплывать наружу, возник целый ряд скандалезнейших процессов, так как, по мере увеличения числа потерпевших, среди них естественно должны были найтись люди, которые, пренебрегая малодушным стыдом, мужественно решались, «по долгу гражданина» и в желании «помочь государству в борьбе с преступлениями», — как велеречиво выразился один из них, присяжный поверенный по профессии, — возбуждать формальное преследование воров и доводить дело до суда и сведения общества. «Долг гражданина» — сам по себе; но кроме того, эти самоотверженные герои очень уж безжалостно, на крупные суммы были обираемы, чтобы пребыть в стыдливом молчании и не возопиять всенародно к правосудию!
Мы, конечно, не будем останавливаться здесь на многочисленных процессах по делам этого сорта, с их эпизодическими подробностями, — констатируем только из их совокупности общие данные, в главных чертах характеризующие рассматриваемую отрасль воровского промысла. Практиковалось это воровство, избравшее своим орудием и почвой проституцию, не иначе, как шайками, и таких шаек, с правильной и очень прочной организацией, было обнаружено в Петербурге одновременно несколько — обнаружено было, без сомнения, далеко не всё их наличное число. Основателями их и членами являлись почти исключительно представители израильского племени, в большинстве, конечно, женщины-проститутки, но каждая шайка имела, кроме того, своего мужчину-паразита, иногда нескольких, игравших роль, частью, помощников, «друзей дома», а частью — организаторов и хозяев-руководителей. Народ — всё прожженный, искусившийся во всяких плутнях и хищничествах, по-жидовски — наглый, бесстыдный и отвратительно-деморализованный до мозга костей… Христианки, русские, очень редко встречались в этих, еврейского изобретения, притонах, по-еврейски организованных и еврейчиками комплектованных, и если встречались, то в страдательной роли закабаленных, забитых, жалких жертв, служивших слепым, несмысленным орудием жидовской механики и эксплуатации, часто не зная о целях этой механики и не принимая никакого участия в дележе добычи. Одна из них, шестнадцатилетняя девушка, заявила на суде, что когда её завлекли в притон, она «была невинною», ничего этого не знала и не понимала.
Действия шайки и распределение в ней ролей совершались обыкновенно таким порядком. Спектакль происходил вечером. Проститутки, исполнявшие роль «первых любовниц» или сирен (одна и не более трех), выходили, принарядившись, «гулять», проделывали сцены обольщения со впечатлительными Ратмирами Невского проспекта и увлекали их в свой «чертог златой», в качестве желанных «гостей». Это был пролог спектакля. Действие происходило в «чертоге», как уже было нами описано. До поднятия же занавеса, здесь происходила такая декоративная и бутафорская подготовка: петли в таинственной двери смазывались салом, чтобы при отпирании не издавали никакого звука; для большей таинственности, дверь маскировалась иногда живописными картинками в рамах или заставлялась шкафом без задней стенки, так что роковая тень входила в комнату через шкаф; в дверях имелись незаметные снаружи телефонные и зрительные дырочки, сквозь которые режиссер следил за ходом спектакля и своевременно подавал реплики; затем происходила, соответствующая действию и его цели, расстановка мебели. В момент появления гостя, остававшиеся за кулисами действующие лица, «хозяйка» или «хозяин» с наперсниками, затаивали дыхание, снимали с себя обувь, ходили на цыпочках и терпеливо ждали, наготове, времени для своего выхода на сцену, в ролях таинственных теней и престидигитаторов. Бывали случаи, что «гость» дурно исполнял свою роль «драматического любовника», оказываясь слишком сдержанным в чувствах и крайне осторожным, так что портил весь план спектакля. Тогда, случалось, его поправляли, заставляя уснуть или посредством одуряющего зелья в питье, или, — как есть большое вероятие думать, — действием хлороформа. Таким именно чудесным способом был усыплен один молодой приезжий купчик — сам еврей по происхождению, — обнаруживший чрезмерную осторожность, ничего не пивший, не расстававшийся со своим сюртуком, в кармане которого помещался бумажник, и, тем не менее, жестоко обобранный во время сна. С уходом «гостя», в спектакле следовал антракт, во время которого «делились ризы» его, т. е. «гостя». Потом наступал обыкновенно эпилог (иногда и без него обходилось): «гость», сведав о своем злосчастии, возвращался истым трагическим героем и разливался рекой жалоб, упреков, угроз и требований возвратить его достояние. «Злодеи», в ответ на это, разыгрывали роли удивленных, ничего не ведающих, ничего не знающих «простаков», нередко с оттенком комизма и иронии. У одного военного врача вытащили из бумажника более двух тысяч рублей.
— Что вы? Бог с вами! Разве у вашего брата, военного человека, бывают такие деньги? Ха-ха-ха… Кого ж хотите вы одурачить? саркастически ответила ему «хозяйка» притона, собственноручно его ограбившая за час перед тем.
Этот трагический герой, в образе военного эскулапа, довел эпилог спектакля до полицейского протокола и обыска (всегда бесплодного в этих случаях), произведенного впрочем местным околоточным надзирателем, почему-то, «крайне поверхностно и неохотно», как заявил на суде потерпевший. Вообще, во всех почти случаях, похищавшиеся в описанных притонах деньги пропадали бесследно, а деньги бывали не маленькие: у одного «гостя» выкрали с лишком 4,000 рублей, у другого более трех тысяч и т. д. О кражах по нескольку сот или десятков рублей и говорить не стоит: их было множество… Промысел существовал прочно и шайки работали по целым годам безнаказанно.
Собственно промысел обкрадывания и ограбления «гостей» в притонах разврата существовал всегда, но в том усовершенствованном, систематизированном виде, как описано выше, он процвел только в 70-х годах, благодаря деятельному участию в нём представителей изобретательного еврейского племени. До той поры, в этом деле царила примитивная простота и случайность, и работа шла больше по мелочам. В этом отношении славился, между прочим, хорошо известный в Петербурге громадный дом генерала Максимовича на Невском, издавна служивший одним из главных центров поселения уличных проституток, которые тут частенько «пошаливали» и от которых многие «гости» уходили — кто без кошелька, кто без часов и т. д. Были нередко случаи, как здесь, так и в других домах, что проститутки, зазвав «гостя» к себе, срывали с него на темных лестницах часы и успевали убежать и скрыться. Другие поступали несколько сложнее и дипломатичнее.
В нашем материале имеется несколько судебных разбирательств таких однородных случаев: некоторые из этих «погибших созданий» усваивали себе привычку, «занимаясь», по их выражению, с «гостем», выпрашивать у него какую-нибудь дорогую вещицу, напр., кольцо, булавку, цепочку и пр., для того только, чтобы примерить её к себе или, как выразилась одна подсудимая, «пофорсить» в ней перед товарками. Обыкновенно гость, в упоении чувств, снисходил к такой невинной, на первый взгляд, прихоти и отдавал вещицу; но когда, по окончании краткосрочного романа, он требовал вещь обратно, то ему отвечали отказом на том основании, что он-де её подарил из любезности. Более ловкие в этой мистификации артистки успевали так подстроить дело, что у них потом, когда доходило до суда, оказывались и достоверные свидетели дарственной передачи, вследствие чего, случалось, они выходили чистыми из суда и «подарок» при них оставался.
В этом и других, подобных же «художествах» проститутки-воровки действуют обыкновенно в розницу и по случаю. Раз только, именно в 1877 г., была обнаружена в доме Максимовича серьезная попытка воровской организации, имеющей в предмете эксплуатацию греховного женолюбия. Здесь было открыто целое общество, систематически грабившее и обкрадывавшее заманиваемых с улицы «гостей» и, потом, выталкивавшее их без церемонии, в случае же особенно горячего протеста, спускавшее их с лестницы. Сообщество состояло из нескольких проституток и двух благородных молодых мужчин — сына тайного советника и сына полковника. До суда, почему-то, деяния этой шайки не дошли. Нельзя не упомянуть, наконец, что сами проститутки нередко бывают обкрадываемы принимаемыми ими у себя на дому случайными «гостями», между которыми находятся негодяи, не брезгающие поживиться жалким их достатком. В хронике столичного мирового суда немало встречается дел о таких, большею частью грошовых кражах, совершаемых по одному и тому же плану: «гость», во время визита, изловчается прикарманить какую-нибудь вещицу поценнее — часы, браслетик, колечко и т. под., — которую и уносит с собою, если только хозяйка не спохватится вовремя и не накроет вора на месте преступления.
Нам остается закончить знакомство с этим пестрым, бесконечно разнообразным и полным эпизодических уголков миром человеческого хищничества, чужеядства и подлости — беглым упоминанием еще о нескольких, более или менее законченных и специализировавшихся отраслей воровской практики.
В Петербурге существует целая группа воровских специальностей, имеющих своим предметом похищение ценностей, так сказать, наружных, помещающихся не в закрытых хранилищах, а под открытым небом. Таким образом, есть, напр., специалисты по обкрадыванию кладбищ. Вор проникает на кладбище и снимает с наиболее богатых памятников металлические кресты, доски и разные украшения. Один из таких воров сознался на суде, что ему удавалось за один поход отвинчивать по 30-ти медных надгробных досок. Говорят, бывали и такие хищники, которые отрывали из могил свежепогребенных богатых покойников и грабили с них платье и драгоценности, а самые гробы обдирали; но за описываемый нами период не было обнаружено ни одного такого случая. Время от времени появляются охотники попользоваться благотворительными лептами из сборных кружек, выставляемых на улицах. Таких воров было поймано за наш период немало. Особенно отличился один из них. Это был некий канцелярист, служивший, в разгар нашего славянолюбия, в славянском благотворительном комитете. Раз пришел в комитет какой-то незнакомец с корзинкой в руках, якобы за справкой. На лицо находились канцелярист и сторож. Занявшись выдачей справки, канцелярист услал сторожа куда-то подальше за папиросами, а в его отсутствие угораздился, с помощью незнакомца, подменить стоявшую в приемной комитета кружку, обремененную лептами, другою, схожею по внешности, но внутри наполненную битыми черепками. Подмен этот был сделан так искусно, что члены «кружечной комиссии» догадались о ней только спустя несколько дней.
Жестокому расхищению подвергается городское общественное имущество. Находятся мастера, выламывающие металлические решетки из различных оград, отвинчивающие железные болты на цепных мостах, уносящие уличные скамейки и пр. Был однажды случай кражи уличных фонарей прямо со столбов, зараз чуть не с целой улицы. Однородные с этими воры производят нередко ограбление вагонов на железнодорожных станциях, главным образом металлических их частей; другие похищают с извозчичьих экипажей подушки для сиденья, санные полости, отвинчивают гайки, снимают упряжь с лошадей. Как-то в одном трактире, промышлявшем, между прочим, нагреванием приносимых утюгов, которых скоплялось иногда несколько десятков, была поймана воровка этой утвари, в течение долгого времени ежедневно таскавшая по одному лишь утюгу. Все эти любители чужого добра действуют на суше, но в Петербурге есть еще специалисты воровства на водах, так называемые, речные пираты. Промысел этот прочно организован и ведется широко, мастерски и смело. Пираты разъезжают по ночам на лодках около нагруженных судов и похищают с них кули, ящики с товаром и всякую кладь. Есть между ними исключительно дровяные воры, крадущие дрова с барок, зимою же они обворовывают дровяные дворы и — один дровяник жаловался на суде, что у него, случалось, в один день пропадало по пяти сажен дров.
Похищаются в Петербурге не только неодушевленные, но и одушевленные предметы. Хорошо известен любителям собак очень ловко и остроумно практикуемый промысел воров-собачников. Промышленники эти ловят на улицах ценных собак, припрятывают их, и потом — либо продают охотникам, либо возвращают, по газетным объявлениям, владельцам «за приличное вознаграждение». Объявления о пропавших собаках печатаются ежедневно в газетах; воры-собачники их пристально читают и, если за доставку какого-нибудь «сбежавшего» барбоса, вознаграждение назначено на их вкус действительно «приличное», барбос доставляется немедленно своему хозяину. Подобно этим ворам, играющим роль скромных и чувствительных любителей собак, есть такие же мнимые любители музыки, берущие напрокат фортепьяно и рояли, и непосредственно «сплавляющие» их на рынок по сходным ценам.
Из одушевленных предметов в Петербурге не слишком редко воруются также малолетние дети. В нашем материале есть несколько таких случаев. Раз одна дама, приехав на Пески в коляске, прямо на улице подхватила трехлетнего, гулявшего с братишкой, мальчика и умчалась с ним неведомо куда. Сыскная полиция выследила однако это похищение. Оказался целый роман: дама была «содержанкой» одного чадолюбивого прелюбодея и дорожила связью с ним. Связь была старая и от неё имелся ребенок, которого мать, без спроса отца, отдала в воспитательный дом. Отец, узнав об этом, не давал ей житья, настоятельно требуя возврата ребенка, которого возвратить в подлинности не было уже возможности. Долго легкомысленная мать отговаривалась, сказывая, что ребенок в деревне, в хороших руках, на воспитании; наконец, когда «содержатель» очень круто повернул дело, она, чтобы отвязаться, решилась украсть первого попавшегося, подходящего младенца и выдать его за своего. Вообще, в такого рода похищениях детей, подкладка всегда более или менее романическая, хотя её и не всегда удается обнаружить полицейским агентам. Такой таинственностью осталось покрыто, между прочим, похищение ребенка в 1876 г. у одной бедной женщины в Прачечном переулке.
Как припомнит читатель, в предшествовавшем очерке мы упомянули вскользь об одном весьма распространенном и разнообразном виде карманного воровства, заключающемся в хищнических набегах на магазины, лавки и иные торгово-промышленные заведения, где, при помощи некоторого обмана и проворства рук, воры уносят, что попадается под руки из товаров и иных ценностей. Промыслом этим, как мы сказали, занимаются преимущественно женщины, всегда прилично одетые и, на вид, принадлежащие к порядочному обществу. С грустью должно сказать, что большинство таких воровок в магазинах не только по виду, но и на самом деле принадлежат к порядочному и зажиточному классу. Профессиональные промышленницы между ними, сравнительно, составляют меньшинство. Чем же это объяснить? Легкомыслием, ненасытной страстью к нарядам, моральной испорченностью и, наконец, болезненной манией… Золя, в своем превосходном романе «Le bonheur des dames», указал на это странное и весьма распространенное явление, в живых красках очертив тип барыни-воровки по страсти и тот внутренний процесс, который приводит её к решимости пятнать свои нежные ручки грубой кражей. Поговорите откровенно с купцами и сидельцами гостиннодворских модных лавок, и они вам скажут, что такие барыни-воровки не составляют редкости и у нас, а многим из сидельцев, вероятно, приходилось не раз лично участвовать в деликатном изобличении подобных особ в кражах, недостаточно ловко выполненных. Нам известен такой, между прочим, факт. Одна, с громким именем, богатая дама сделала привычку в каждом почти магазине, который она посещала, красть что бы ни пришлось. Её родные, зная за ней эту слабость — род болезненной страсти, заранее предупреждали хозяев магазинов, посещаемых барыней, чтобы они не делали скандала, а только доставляли потом счет всего, что было у них украдено, по которому тотчас же выплачивались деньги. Барыня приезжала, производила кражи и, довольная их успехом, возвращалась домой, не подозревая, что вороватость её ни для кого не тайна и с родственной заботливостью предусмотрена, во избежание неприятностей.
Однородной страстью, но уже с оттенком художественности и любви к просвещению, можно объяснить весьма распространенное в Петербурге книгокрадство, которое в иных случаях является настоящим вандальством. До чего это воровство популярно — можно судить уже из того обстоятельства, очень дурно рекомендующего столичных любителей просвещения, что в публичных библиотеках для чтения даже каталоги несокрушимо привинчены к столам и пюпитрам, подобно тому, как до изобретения книгопечатания охранялись оковами и цепями дорогие рукописные книги. Те же библиотеки беспрерывно обкрадываются по мелочам, так сказать, раздробительно: есть библиофилы, которые берут и «зачитывают» редкие и дорогие издания, стоимость которых далеко превосходит цифру внесенного залога; есть читатели, которые безжалостно портят книги, вырывая из них понравившиеся им страницы или картинки (от них особенно страдает императорская библиотека); даже продукты текущей прессы — номера газет, тетрадки иллюстраций и еженедельных журналов — требуют самого тщательного охранения в публичных кабинетах для чтения, в гостиницах и ресторанах от многочисленных, нечистых на руку охотников до чтения, всегда готовых прикарманить эти грошовые листки.
Почему-то, господствует предрассудок, что кража книги — не есть кража, как преступление. Многие книгокрады и в самом деле не вменяемы по этой причине; но это едва ли можно сказать о тех солидных эрудистах-систематиках по этой части, типичным представителем которых явился несколько лет тому назад, к великому скандалу всей ученой Германии, пресловутый доктор философии Пихлер. Как известно, этот многоученый муж, пользуясь доверием управления императорской публичной библиотеки, замыслил систематически и с тонкой ученой разборчивостью опустошить эту библиотеку, вынося из неё каждый день в своих бездонных библиофильских карманах по нескольку дорогих изданий. По счастью, его накрыли, но неизвестно — вовремя ли? В квартире Пихлера были найдены целые, заготовленные к отправке в любезное отечество, ящики украденных из библиотеки книг; но на последовавшем затем скандалезном процессе не было выяснено — первый ли это был транспорт с добычей философа-вора?
Существует еще один вид книгокрадства, ничего не имеющий общего с любовью к просвещению. Этого рода воровство произведений словесности практикуется в книжных лавках и складах, частью в типографиях и в конторах газет и журналов, — производится любителями легкой наживы, большею частью из люда, обращающегося около заготовления, выпуска в свет и сбыта этих произведений. Воровство это больше домашнее, очень сложное и разбивается на множество отраслей, развитие и процветание которых, впрочем, не лишено отрадного значения, ибо свидетельствует о процветании и росте самой словесности. В настоящее время воровство это, во всяком случае послужившее к распространению просвещения, кажется, находится в упадке и это — нагляднейшее доказательство упадка самой словесности. В описываемое нами время было возбуждено немало процессов на суде о краже книг и иных произведений печати, а что кражи эти бывают значительны, разнообразны и замысловато неуловимы, — хорошо знают книгопродавцы, издатели и редакторы. Знают это также хорошо некоторые рыночные букинисты и книжные старьевщики, из которых иные составили себе даже весьма упроченную репутацию заведомых скупщиков и укрывателей краденого книжного «товара». Часто случаются такие оказии, что ценная книга, стоящая, положим, рубль в книжном магазине, «с нашим удовольствием» предлагается за двугривенный на рынке и в киосках букинистов. Такая оказия приключилась, между прочим, с известным капитальным «Энциклопедическим Словарем» профессора Березина, который, произведя, вследствие этого, поверку своего склада, нашел, как он нам лично сообщал, что у него было выкрадено домашним образом на 8 т. руб. экземпляров названного словаря… Такие большие книжные покражи не составляют особенной редкости, — конечно, в эпохи большего или меньшего процветания словесности, а не в такие глухие времена, когда по зачахлому саду словесности хоть шаром покати!
Нельзя скрыть того печального факта, имеющего почти общее значение чего-то неизбежного и повсеместного, что, подобно книжному, едва ли не каждое производство, — ремесленное, фабричное, по предмету услуг и пр., — порождает, в среде занимающихся им наемников, рабочих и распорядителей, домашних воров, приумножающих свой заработок кражами материалов и продуктов своего мастерства насчет хозяев-заказчиков. Сколько известно, воруют везде — на фабриках, на заводах, в торговых заведениях всякого рода, воруют во всяком частном предприятии, но еще больше воруют там, где пахнет казенным или общественным «пирогом». Никакие контроли и надзоры, никакие замки и затворы не в состоянии положить предел этому повальному всепроникающему воровству! Известны многочисленные случаи краж (мы не говорим здесь о «растратах») из банков, казначейств и касс, из экспедиции заготовления государственных бумаг и монетного двора, где контроль и надзор доведены до последней степени совершенства и бдительности. Что ж говорить о таких учреждениях и заведениях, которые не столь ограждены от воровских покушений? Впрочем, мы коснулись здесь слишком общей и обширной нравственной язвы, для обозрения которой рамки настоящего очерка слишком тесны.
Обратимся к вопросу о сбыте краденого вообще, которым мы обещали заняться особо. Начать с того, что воровской промысел, как и всякий другой, складывается из двух, существенно различных, но взаимно необходимых, органически связанных частей промысловой деятельности, на основании общего экономического закона: производства и сбыта или, по отношению собственно к воровству, добычи ценностей и их денежной реализации в пользу добывателя. Добычу производит вор, но чтобы извлечь из неё корысть, ему нужно её укрыть, передать и сбыть в надежные руки. Тут к его услугам является, как посредник, сбытчик, который, в сущности, по самым условиям воровского промысла, не только посредник в этом деле, но компаньон и главный пайщик по размеру дивиденда. Это предусмотрено и законом, не гладящим по головке за сокрытие и сбыт краденого; но только закон тут очень редко оказывает свое действие. Роли здесь так распределены, что на долю вора выпадает весь риск по предприятию и ничтожная часть выгоды от добычи; сбытчик же не несет почти никакого риска, а в дележе воровской добычи его доля — огромная. Вор по ремеслу — чернорабочий парий, сбытчик — «хозяин», аристократ, и, как чужеядец-эксплуататор, не сравним, так как работающий на него карманник весь у него в руках и деваться ему некуда. Никто никогда не слышал, чтобы описываемой категории вор разбогател на воровстве, а сбытчики, без изъятия, наживают от воровства состояния.
Где же они? — спросит читатель. Пальцем указать на них мы, конечно, не можем; но сделайте как-нибудь ранним утром, на заре, особенно в воскресные дни, прогулку по «толкучкам». Здесь вы увидите массу каких-то темных, жалких, оборванных и очень подозрительных личностей с одной стороны, а с другой — бойких, наглых, краснощеких коммерсантов, с здоровенными гло́тками и острым, как бритва, языком, продающих и покупающих всякую всячину. Это, так называемые, «маклаки»; на них стоит вся «толкучка», они же, если не все, то некоторые несомненно являются первыми, непосредственными агентами сбыта «темного товара», так сказать, авангардом сбытчиков. Такими же чернорабочими агентами этого дела являются неказистые на вид тряпичники, рыскающие по дворам, с объемистыми мешками за спиною.
«Хозяева» и воротилы сбыта краденого редко имеют непосредственные сношения с ворами. Они стоят в сторонке, за кулисами, храня постный, внушающий доверие, вид честных, почтенных и благочестивых купцов. В рынках и иных местах есть лавчонки совершенно химерического содержания и характера, — до того товар их ничтожен и ни на что не нужен, и до того торговля в них призрачная и мнимая. Непостижимо, как они существуют! Непостижимо для того, кто не знает, что это только декорация, дешевое представление «для блезира» и отвода глаз. Настоящая же торговля хозяев этих курьезных лавок не видна для глаз, хотя сами они весьма ощутительно и толстеют, и жиреют, и богатеют и благоденствуют от неё. Торговля эта — покупка, переработка и сбыт «темного товара». Там, за кулисами, идет живая, кипучая деятельность. Дело, как говорится, горит в проворных, искусных и опытных руках! В ход пускаются и механика, и химия, и металлургия и чуть не все прикладные знания, до которых русский человек, когда нужно, «своим умом доходит». Каждая краденая вещь, попав в эту переработку, моментально делается неузнаваемой во множестве хитроумных видоизменений и подделок. Металлические вещи, золотые и серебряные, обращаются в бесформенные слитки, меха распарываются и перекрашиваются, платье перекраивается и т. д. Нет предмета, достаточно громоздкого, который бы не разложился в этой воровской лаборатории и не исчез в ней бесследно. Были случаи поразительных пропаж: раз исчезло без следа несколько сот пудов казенного железа, с другой — пропало до 150 пуд. железных цепей с туэрных пароходов, в третий — несколько десятков бочек масла, украденного с судна, точно провалились в преисподнюю; в четвертый — на несколько тысяч мехов, привезенных из-за-границы и подмененных рогожами в ящиках на железной дороге, рассыпались прахом по рыночным трущобам… Всех таких феноменальных хищений невозможно перечислить — их было множество, и они-то, конечно, составляют главную доходную статью укрывателей-сбытчиков, которые и являются поэтому главными агентами и пайщиками во всех капитальных и столь многочисленных кражах товаров на железных дорогах, на судах и пристанях, в складах и т. п., не говоря уже о мелких карманных кражах. Несмотря однако ж на это, сбытчики (напр., в лице содержателей артелей тряпичников, пользующихся весьма дурной славой), хотя и состоят обыкновенно «под сомнением» у полиции, но попадаются очень редко и преблагополучно ведут свои операции по целым годам, наживаясь и богатея. На самом же деле, они-то и есть главные герои того темного мира, уголок завесы над которым мы старались приподнять!
Примечания править
- ↑ нем. in’s Grüne — дословно — «в зелень». Видимо, имеется в виду «на природу». — Примечание редактора Викитеки.
