Четырехугольная большая комната мрачнаго вида: гладкія, темныя стѣны, такой же полъ и потолокъ. Въ задней стѣнѣ два высокихъ восьмистекольныхъ не занавѣшенныхъ окна и низенькая дверь между ними; такія же два окна въ правой стѣнѣ. Въ окна смотритъ ночь, и когда распахивается дверь, та же глубокая чернота ночи быстро взглядываетъ въ комнату. Вообще, какъ бы ни было свѣтло въ комнатахъ Человѣка, огромныя темныя окна поглощаютъ свѣтъ.
Въ лѣвой стѣнѣ одна только низенькая дверь во внутрь дома; у этой же стѣны стоитъ широкій диванъ, обитый черной клеенкой. У окна направо, рабочій столъ Человѣка, очень простой, бѣдный; на немъ тускло горящая лампа подъ темнымъ колпакомъ, желтое пятно разложеннаго чертежа и дѣтскія игрушки: маленькій киверъ, деревянная лошадка безъ хвоста и красный длинноносый паяцъ съ бубенцами. Въ простѣнкѣ между окнами старый книжный шкафъ, совершенно пустой, разоренный; замѣтны пыльныя полосы отъ книгъ—видно, что ихъ унесли совсѣмъ недавно. Одинъ стулъ.
Въ углу болѣе темномъ, чѣмъ другіе, стоитъ Нѣкто въ сѣромъ именуемый Онъ. Свѣча въ его рукѣ не больше, какъ толстый, слегка оплывшій огарокъ, горящій красноватымъ, колеблющимся огнемъ. И такъ же красны блики на каменномъ лицѣ и подбородкѣ Его.
Единственная прислуга Человѣка, Старуха, сидитъ на стулѣ и говоритъ ровнымъ голосомъ, обращаясь къ воображаемому собесѣднику.
Вотъ и снова впалъ въ бѣдность Человѣкъ. Было у него много дорогихъ вещей, лошади и экипажи, и автомобиль даже былъ, а теперь нѣтъ ничего, и изъ всей прислуги осталась я только одна. Въ этой комнатѣ и въ другихъ двухъ есть еще хорошія вещи—вотъ диванъ, вотъ шкафъ,—а въ остальныхъ двѣнадцати нѣтъ ничего, и стоятъ онѣ пустыя и темныя. И днемъ и ночью бѣгаютъ въ нихъ крысы, дерутся и пищатъ; люди ихъ боятся, а я нѣтъ. Мнѣ все равно.
Давно уже виситъ на воротахъ желѣзная доска, гдѣ написано, что домъ продается, но никто не покупаетъ его. Уже проржавѣла доска и буквы на ней стерлись отъ дождей, а никто не приходитъ и не покупаетъ—никому не нуженъ старый домъ. А можетъ быть кто нибудь и купитъ—тогда пойдемъ искать другого жилища, и будетъ оно совсѣмъ чужое. Госпожа станетъ плакать, заплачетъ, пожалуй, и старый господинъ, а я нѣтъ. Мнѣ все равно.
Вы удивляетесь, куда же дѣвалось богатство—не знаю, можетъ быть это и удивительно, но только всю жизнь жила я у людей и видѣла часто, какъ уходили деньги, потихоньку уплывали въ какія то щели. Такъ и у этихъ моихъ господъ. Было много, потомъ стало мало, потомъ совсѣмъ ничего; приходили заказчики и заказывали,—а потомъ перестали приходить. Спросила я однажды госпожу, отчего это такъ, а она отвѣтила: перестаетъ нравиться то, что нравилось; перестаютъ любить, что любили.—Какъ же это можетъ быть, чтобы перестало нравиться, разъ ужъ понравилось? Не отвѣтила она и заплакала, а я нѣтъ. Мнѣ все равно. Мнѣ все равно.
Пока платятъ они мнѣ, живу у нихъ, а перестанутъ платить, пойду къ другимъ, и у другихъ жить буду. Стряпала я имъ, а тогда другимъ стряпать стану, а потомъ и совсѣмъ перестану—стара я стала и вижу плохо. Тогда выгонятъ они меня и скажутъ: ступай, куда хочешь, а мы другую возьмемъ. Что жъ? Я и пойду, мнѣ все равно.
Вотъ удивляются мнѣ люди: страшно, говорятъ, жить у нихъ, страшно по вечерамъ сидѣть, когда только вѣтеръ въ трубѣ свиститъ, да крысы пищатъ и грызутся. Не знаю, можетъ быть и страшно, но только я не думаю объ этомъ. Зачѣмъ? Они вдвоемъ у себя сидятъ и смотрятъ другъ на друга, и вѣтеръ слушаютъ, а я у себя въ кухнѣ одна сижу и тоже вѣтеръ слушаю. Развѣ не одинъ вѣтеръ свиститъ въ наши уши? У нихъ такъ бывало, что придутъ молодые люди къ ихнему сыну, и тогда всѣ смѣются, поютъ, ходятъ въ пустыя комнаты крысъ разгонять, а ко мнѣ никто не приходитъ, и сижу я одна, все одна. Не съ кѣмъ разговаривать—такъ я съ собой говорю и—мнѣ все равно.
И такъ у нихъ плохо, а третьяго дня и еще несчастье случилось: пошелъ молодой господинъ гулять и шляпу на бокъ надѣлъ и волосы выправилъ, какъ молодецъ, а злой человѣкъ взялъ изъ-за угла и бросилъ въ него камнемъ и разбилъ ему голову какъ орѣхъ. Принесли его, положили, и лежитъ онъ теперь, умираетъ—а можетъ быть и живъ останется, кто знаетъ. Плакали старая госпожа и господинъ, а потомъ взяли всѣ книги на возъ положили, да продали. Теперь сидѣлку на эти деньги наняли, лѣкарства взяли, даже винограду купили. Вотъ и пригодились книги. Но только не ѣстъ онъ винограду, даже не смотритъ на него—такъ и стоитъ возлѣ на блюдечкѣ. Такъ и стоитъ.
Туда я попалъ? Вы не знаете, старушка? Я—докторъ, у меня много посѣщеній и я часто ошибаюсь. Туда зовутъ, сюда зовутъ, а дома всѣ одинаковы и люди въ нихъ скучные. Туда я попалъ?
Не знаю.
Вотъ я посмотрю въ записную книжку. Не у васъ ли ребенокъ, у котораго болитъ горло и онъ задыхается?
— Нѣтъ.
— Не у васъ ли господинъ, подавившійся костью?
— Нѣтъ.
— Не у васъ ли человѣкъ, который внезапно сошелъ съ ума отъ бѣдности и топоромъ зарубилъ жену и двоихъ дѣтей? Всего должно быть четверо?
— Нѣтъ.
— Не у васъ ли дѣвушка, у которой перестало биться сердце? Не лгите, старушка, мнѣ кажется, что она у васъ.
— Нѣтъ.
— Нѣтъ. Я вамъ вѣрю, вы говорите искренне. Не у васъ ли молодой человѣкъ, которому камнемъ разбили голову и онъ умираетъ?
— У насъ. Ступайте въ ту дверь, налѣво. Да дальше не ходите, тамъ васъ съѣдятъ крысы.
— Хорошо. Звонятъ, все звонятъ, днемъ и ночью. Вотъ и теперь ночь, фонари всѣ потушены, а я все иду. Часто ошибаюсь я, старушка. (Уходитъ въ дверь, ведущую внутрь дома.)
Одинъ докторъ лечилъ, не вылечилъ, теперь другой будетъ—и тоже должно быть не вылечитъ. Чтожъ! Тогда умретъ ихній сынъ, и останемся мы въ домѣ одни. Я буду въ кухнѣ сидѣть и съ собой разговаривать, а они тутъ будутъ сидѣть, молчать и думать. Еще одна комната освободится, и будутъ въ ней бѣгать и драться крысы. Пускай бѣгаютъ и дерутся, мнѣ все равно. Мнѣ все равно.
Спрашиваете вы меня, за что ударилъ злой человѣкъ молодого господина. А я не знаю—откуда же я буду знать, за что люди убиваютъ одинъ другого. Одинъ бросилъ камень изъ-за угла, и убѣжалъ, а другой свалился и теперь умираетъ—вотъ это я знаю. Говорятъ, что добрый былъ нашъ молодой господинъ, смѣлый и за бѣдныхъ заступался—не знаю, мнѣ все равно. Добрый или злой, молодой или старый, живой или мертвый, мнѣ все равно. Мнѣ все равно.
Пока платятъ, живу, а перестанутъ платить, пойду къ другимъ; и другимъ стряпать буду, а потомъ совсѣмъ перестану,—стара я стала, вижу плохо и соль отъ сахара не отличаю. Тогда выгонятъ они меня и скажутъ: ступай, куда хочешь, а мы другую возьмемъ. Что жъ? Я и пойду, мнѣ все равно. Тутъ ли, тамъ ли, нигдѣ ли—мнѣ все равно… Мнѣ все равно…
Входятъ Докторъ, Человѣкъ и его Жена. Оба они очень состарились и совершенно сѣды. Высоко стоящіе, длинные волосы Человѣка и большая борода придаютъ его головѣ сходство съ львиной головою. Ходитъ онъ слегка сгорбившись, но голову держитъ прямо и смотритъ изъ подъ сѣдыхъ бровей сурово и рѣшительно. Когда разглядываетъ что-нибудь вблизи, то надѣваетъ большіе очки въ серебряной оправѣ.
Вашъ сынъ крѣпко уснулъ, и вы не будите его. Сонъ можетъ быть къ лучшему. И вы засните; если человѣкъ имѣетъ время спать, онъ долженъ спать, а не ходить и не разговаривать.
Благодарю васъ, докторъ, вы такъ насъ успокоили. А завтра вы не пріѣдете къ намъ?
И завтра пріѣду, и послѣ завтра. А вы, старушка, тоже ступайте спать. Уже ночь, и всѣмъ пора спать. Въ эту дверь надо идти? Я часто ошибаюсь.
Посмотри, жена: вотъ это я началъ чертить, когда нашъ сынъ былъ еще здоровъ. Вотъ на этой линіи я остановился и подумалъ: отдохну, а потомъ буду продолжать опять. Посмотри, какая простая и спокойная линія, а на нее страшно взглянуть: вѣдь она можетъ быть послѣднею, которую провелъ я при жизни сына. Какимъ зловѣщимъ невѣдѣніемъ дышетъ ея простота, ея спокойствіе!
— Не тревожься, мой милый, гони отъ себя дурныя мысли. Я вѣрю, что докторъ сказалъ правду, и сынъ нашъ выздоровѣетъ.
— А ты развѣ не тревожишься? Взгляни на себя въ зеркало: ты бѣла, какъ твои волосы, мой старый другъ.
— Конечно, я немного тревожусь, но я убѣждена, что опасности нѣтъ.
— И теперь, какъ и всегда, ты ободряешь меня и обманываешь такъ искренне и свято. Бѣдный мой оруженосецъ, вѣрный хранитель моего иступившагося меча,—плохъ твой старый рыцарь, не держитъ оружія его дряхлая рука. Что я вижу? Это игрушки сына! Кто положилъ ихъ сюда?
— Мой милый, ты забылъ: ты самъ же, давно еще, положилъ ихъ сюда. Ты говорилъ тогда, что тебѣ легче работается, если предъ тобою лежатъ эти дѣтскія невинныя игрушки.
— Да, я забылъ. Но теперь мнѣ страшно смотрѣть на нихъ, какъ осужденному—на орудія пытки и казни. Когда ребенокъ умираетъ, проклятіемъ для живыхъ становятся его игрушки. Жена, жена! Мнѣ страшно смотрѣть на нихъ.
— Онѣ куплены еще въ то время, когда мы были бѣдны. Жаль смотрѣть на нихъ: такія это бѣдныя милыя игрушки.
— Я не могу, я долженъ взять ихъ въ руки. Вотъ лошадка съ оторваннымъ хвостомъ.—Гопъ-гопъ, лошадка, куда ты скачешь?—Далеко, папа, далеко, туда, гдѣ поле и зеленый лѣсъ.—Возьми, меня, лошадка, съ собой.—Гопъ-гопъ, садись, милый папочка… А вотъ киверъ, картонный плохенькій киверъ, который со смѣхомъ я самъ примѣрялъ, когда покупалъ его въ лавкѣ.—Ты кто?—Я рыцарь, папа. Я самый сильный, смѣлый рыцарь.—Куда же идешь ты, мой маленькій рыцарь?—Дракона убивать я иду, милый папа. Я иду освободить плѣнныхъ, папа.—Иди, иди, мой маленькій рыцарь. (Жена человѣка плачетъ.) А вотъ и нашъ неизмѣнный паяцъ со своей глупой и милою рожей. Но какой онъ ободранный—точно изъ сотни битвъ вырвался онъ, но все такъ же смѣется, и такъ же красноносъ. Ну, позвени же, другъ, какъ ты звенѣлъ прежде. Не можешь, нѣтъ? Одинъ только бубенчикъ остался, ты говоришь. Ну, такъ я же брошу тебя на полъ! (Бросаетъ.)
Что ты дѣлаешь? Вспомни, какъ часто цѣловалъ нашъ мальчикъ его смѣшное лицо.
Да. Я неправъ. Прости меня, мой другъ, и ты, старина, прости. (Поднимаетъ, съ трудомъ нагибаясь.) Все смѣешься? Нѣтъ, я положу тебя подальше. Не сердись, но сейчасъ я не могу видѣть твоей улыбки, ступай смѣяться въ другое мѣсто.
— Твои слова разрываютъ сердце. Повѣрь мнѣ, выздоровѣетъ нашъ сынъ—развѣ это будетъ справедливо, если молодое умретъ раньше стараго.
— А гдѣ ты видѣла справедливое, жена?
— Мой милый другъ, я прошу тебя, преклони со мной вмѣстѣ колѣна, и вдвоемъ мы умолимъ Бога.
— Трудно сгибаются старыя колѣна.
— Преклони ихъ—ты долженъ.
— Не услышитъ меня Тотъ, чей слухъ еще ни разу не утруждалъ я ни славословіемъ, ни просьбами. Проси ты—ты мать!
— Проси ты—ты отецъ! Если не отецъ умолитъ за сына, то кто же? Кому ты оставляешь его? Развѣ одна я могу сказать такъ, какъ мы скажемъ вдвоемъ?
— Пусть будетъ, какъ ты говоришь. Быть можетъ, отзовется вѣчная справедливость, если преклонятъ колѣна старики.
Боже, я прошу Тебя, оставь жизнь моему сыну. Только одно я понимаю, только одно могу я сказать, только одно: Боже, оставь жизнь моему сыну. Нѣтъ у меня другихъ словъ, все темно вокругъ меня, все падаетъ, я ничего не понимаю, и такой ужасъ у меня въ душѣ, Господи, что только одно могу я сказать: Боже, оставь жизнь моему сыну! Оставь жизнь моему сыну! Оставь! Прости, что такъ плохо молюсь я, но я не могу. Господи, Ты понимаешь, не могу. Ты посмотри на меня. Ты только посмотри на меня—видишь? Видишь, какъ трясется голова, видишь, какъ трясутся руки—да что руки мои, Господи! Пожалѣй его, вѣдь онъ такой молоденькій, у него родинка на правой ручкѣ. Дай ему пожить, хоть немножко, хоть немножко. Вѣдь онъ такой молоденькій, такой глупый—онъ еще любитъ сладкое, и я купила ему винограду. Пожалѣй! Пожалѣй!
Вотъ я молюсь, видишь Ты? Согнулъ старыя колѣни, въ прахѣ разостлался передъ Тобой, землю цѣлую—видишь? Быть можетъ когда-нибудь я оскорбилъ Тебя, такъ Ты прости меня, прости. Правда, я былъ дерзокъ, заносчивъ, требовалъ, а не просилъ, часто осуждалъ—Ты прости меня. А если хочешь, если такая Твоя воля, накажи,—но только сына моего оставь. Оставь, я прошу тебя. Не о милосердіи я Тебя прошу, не о жалости, нѣтъ—только о справедливости. Ты—старикъ, и я вѣдь тоже старикъ. Ты скорѣе меня поймешь. Его хотѣли убить злые люди, тѣ, что дѣлами своими оскорбляютъ Тебя и оскверняютъ Твою землю. Злые, безжалостные, негодяи, бросающіе камни изъ-за угла. Изъ-за угла, негодяи! Не дай же совершиться до конца злому дѣлу: останови кровь, верни жизнь—верни жизнь моему благородному сыну! Ты отнялъ у меня все, но развѣ когда-нибудь я просилъ Тебя, какъ попрошайка: верни богатство! верни друзей! верни талантъ! Нѣтъ, никогда. Даже о талантѣ не просилъ я, а Ты вѣдь знаешь, что такое талантъ—вѣдь это больше жизни! Можетъ быть, такъ нужно, думалъ я, и все терпѣлъ, и все терпѣлъ, гордо терпѣлъ. А теперь прошу, на колѣняхъ, въ прахѣ, цѣлуя землю—верни жизнь моему сыну. Цѣлую землю Твою!
Я боюсь, что не совсѣмъ смиренна была твоя молитва, мой другъ. Въ ней какъ-будто звучала гордость.
Нѣтъ, нѣтъ, жена, я хорошо говорилъ съ Нимъ, такъ, какъ слѣдуетъ говорить мужчинамъ. Развѣ покорныхъ льстецовъ Онъ долженъ любить больше, чѣмъ смѣлыхъ и гордыхъ людей, говорящихъ правду? Нѣтъ, жена, ты этого не понимаешь. Теперь и я вѣрю, и мнѣ стало спокойно, даже весело. Чувствую, что и я что нибудь еще значу для моего мальчика, и это меня радуетъ. Взгляни, спитъ ли онъ? Онъ долженъ спать крѣпко.
— А я все извинялся, обидѣлъ я этого дурака. Ну, какъ нашъ милый мальчикъ?
— Онъ такой блѣдный.
— Это ничего, это пройдетъ, онъ очень много потерялъ крови.
— Мнѣ такъ жалко смотрѣть на его бѣдную остриженную голову. Вѣдь у него были такія прекрасныя золотистыя кудри.
Ихъ было необходимо срѣзать, чтобы обмыть рану. Ничего, жена, ничего, вырастутъ еще лучше. Но собрала ли ты обрѣзанные волосы? Ихъ необходимо собрать и сохранить. На нихъ его драгоцѣнная кровь жена!
Да, я спрятала ихъ въ тотъ ларецъ, послѣдній, что остался отъ нашего богатства.
Не грусти о богатствѣ. Намъ нужно подождать только, пока не возьмется за работу нашъ сынъ: онъ вернетъ потерянное. Мнѣ стало весело, жена, и я твердо вѣрю въ наше будущее. А помнишь ли ты нашу бѣдную розовую комнатку? Добрые сосѣди набросали дубовыхъ листьевъ, и ты сдѣлала изъ нихъ вѣнокъ на мою голову, и говорила, что я геніаленъ?
Я и теперь, мой другъ, скажу то же. Люди перестали цѣнить тебя, но не я.
Нѣтъ, моя маленькая женка, ты не права. Созданія генія переживаютъ эту дрянную старую ветошку, которая называется его тѣломъ. Я же еще живъ, а вещи мои…
Нѣтъ, онѣ не умерли, и не умрутъ. Вспомни тотъ домъ на углу, что построилъ ты десять лѣтъ назадъ. Каждый вечеръ, когда заходитъ солнце, ты ходишь смотрѣть на него. Развѣ во всемъ городѣ есть зданіе болѣе красивое, болѣе глубокое?
Да, я строилъ его какъ разъ въ разсчетѣ, что послѣдніе лучи заходящаго солнца должны падать на него и горѣть въ окнахъ. Весь городъ уже въ темнотѣ, а мой домъ еще прощается съ солнцемъ. Это сдѣлано хорошо, и, можетъ быть—какъ ты думаешь?—переживетъ меня хоть немного?
— Конечно, мой другъ.
— Меня огорчаетъ только одно, женка: зачѣмъ такъ скоро забыли меня люди? Они могли бы помнить нѣсколько дольше, жена, нѣсколько дольше.
— Забываютъ то, что знали, перестаютъ любить то, что любили.
— Нѣсколько дольше могли бы помнить они, нѣсколько дольше.
— Около того дома я видѣла молодого художника. Онъ внимательно изучалъ зданіе и срисовывалъ его въ альбомъ.
— А, какъ же ты не сказала мнѣ этого, мой другъ. Это очень важно, очень важно. Это значитъ, что моя мысль передается другимъ людямъ, и пусть меня забудутъ, она будетъ жить. Это очень важно, жена, чрезвычайно важно.
— Да, тебя и не забыли, мой милый. Вспомни молодого человѣка, который такъ почтительно поклонился тебѣ на улицѣ.
— Это вѣрно, женка. Хорошій юноша, очень хорошій. У него такое славное, молодое лицо. Хорошо, что ты мнѣ напомнила объ этомъ поклонѣ, у меня посвѣтлѣло на сердцѣ. Но что то меня клонитъ ко сну, усталъ я, вѣроятно. Да и старъ я, моя маленькая, сѣденькая женка, ты не замѣчаешь?
— Ты все такой же красивый.
— И глаза блестятъ?
— И глаза блестятъ.
— И волосы черны, какъ смоль?
— Они у тебя такъ снѣжно бѣлы, что это еще красивѣе!
— И морщинокъ нѣтъ?
— Есть маленькія морщинки, но…
— Конечно, я чувствую себя красавцемъ. Завтра куплю мундиръ, и поступлю въ легкую кавалерію. Хорошо? (Жена улыбается.)
— Вотъ ты и шутишь, какъ встарь. Ну, прилягъ здѣсь, мой милый, усни немного, а я пойду къ нашему мальчику. Будь спокоенъ, я не оставлю его, а когда онъ проснется, позову тебя. А тебѣ не непріятно цѣловать старую морщинистую руку?
Оставь! Ты самая красивая женщина, какую я знаю.
— А морщинки?
— Какія еще морщинки? Я вижу милое, доброе, хорошее, умное лицо и больше ничего. Не сердись на меня за строгій тонъ, и пойди къ мальчику. Побереги его, посиди около него тихой тѣнью нѣжности и ласки—а если станетъ онъ безпокоиться во снѣ, спой ему пѣсенку, какъ прежде. Да виноградъ поставь поближе, чтобы могъ достать его рукою.
Крѣпко и радостно уснулъ Человѣкъ, обольщенный надеждами. Тихо дыханіе его, какъ у ребенка, спокойно и ровно бьется старое сердце, отдыхая. Онъ не знаетъ, что черезъ нѣсколько мгновеній умретъ его сынъ, и въ сонныхъ таинственныхъ грезахъ предъ нимъ встаетъ невозможное счастье.
Ему кажется, что въ бѣлой лодкѣ ѣдетъ онъ съ сыномъ по красивой и тихой рѣкѣ. Ему кажется, что день прекрасенъ, и онъ видитъ голубое небо, кристально прозрачную воду; онъ слышитъ, какъ, шурша, разступается передъ лодкою камышъ. Ему кажется, что онъ счастливъ, и радость чувствуетъ онъ—всѣ чувства лгутъ Человѣку.
Но вдругъ безпокоится онъ, страшная правда сквозь густые покровы сна обожгла его мысль.
— Отчего такъ низко обрѣзаны твои золотистые волосы, мой мальчикъ? Отчего?
— У меня болѣла голова, папа, и отъ этого такъ низко обрѣзаны мои волосы.
И снова, обманутый, онъ чувствуетъ счастье, видитъ голубое небо и слышитъ, какъ шуршатъ камыши, разступаясь.
Онъ не знаетъ, что уже умираетъ его сынъ. Онъ не слышитъ, какъ въ послѣдней безумной надеждѣ, съ дѣтской вѣрой въ силу взрослыхъ, сынъ зоветъ его безъ словъ, крикомъ сердца: папа, папа, я умираю! Удержи меня! Крѣпко и радостно спитъ Человѣкъ и въ таинственныхъ, обманчивыхъ грезахъ предъ нимъ встаетъ невозможное счастье.
Проснись, Человѣкъ! Твой сынъ,—умеръ.
— Мнѣ страшно: какъ-будто кто то позвалъ меня.
Нашъ мальчикъ умеръ?
Да. Умеръ.
— Онъ звалъ меня?
— Нѣтъ. Онъ не просыпался. Онъ никого не звалъ. Онъ умеръ, мой сынъ, мой ненаглядный мальчикъ!
— Ты женщину обидѣлъ, негодяй! Ты мальчика убилъ!
— Не плачь, милая, не плачь. Онъ и надъ слезами нашими посмѣется, какъ посмѣялся надъ нашими молитвами.—А ты, я не знаю, кто ты, Богъ, дьяволъ, рокъ или жизнь—я проклинаю тебя!
Я проклинаю все, данное тобою. Проклинаю день, въ который я родился, проклинаю день, въ который я умру. Проклинаю всю жизнь мою, ея радости и горе. Проклинаю себя! Проклинаю мои глаза, мой слухъ, мой языкъ. Проклинаю мое сердце, мою голову—и все бросаю назадъ въ твое жестокое лицо, безумная Судьба. Будь проклята, будь проклята во вѣки! И проклятіемъ я побѣждаю тебя. Что можешь еще сдѣлать ты со мною? Вали меня на земь, вали—я буду смѣяться и кричать: будь проклята! Клещами смерти зажми мнѣ ротъ—послѣдней мыслью я крикну въ твои ослиныя уши: будь проклята, будь проклята! Бери мой трупъ, грызи его, какъ собака, возись съ нимъ въ темнотѣ—меня въ немъ нѣтъ. Я исчезъ, но исчезъ повторяя: будь проклята, будь проклята! Черезъ голову женщины, которую ты обидѣлъ, черезъ тѣла мальчика, котораго убилъ—шлю тебѣ проклятіе Человѣка!
Умолкаетъ съ грозно поднятой рукою. Равнодушно внемлетъ проклятію Нѣкто въ сѣромъ и колеблется пламя свѣчи, точно раздуваемое вѣтромъ. Такъ нѣкоторое время въ сосредоточенномъ молчаніи стоятъ одинъ противъ другого: Человѣкъ и Нѣкто въ сѣромъ. Плачъ за стѣною становится громче и протяжнѣе, переходя въ мелодію страданія.
