всей прислуги осталась я только одна. Въ этой комнатѣ и въ другихъ двухъ есть еще хорошія вещи—вотъ диванъ, вотъ шкафъ,—а въ остальныхъ двѣнадцати нѣтъ ничего, и стоятъ онѣ пустыя и темныя. И днемъ и ночью бѣгаютъ въ нихъ крысы, дерутся и пищатъ; люди ихъ боятся, а я нѣтъ. Мнѣ все равно.
Давно уже виситъ на воротахъ желѣзная доска, гдѣ написано, что домъ продается, но никто не покупаетъ его. Уже проржавѣла доска и буквы на ней стерлись отъ дождей, а никто не приходитъ и не покупаетъ—никому не нуженъ старый домъ. А можетъ быть кто нибудь и купитъ—тогда пойдемъ искать другого жилища, и будетъ оно совсѣмъ чужое. Госпожа станетъ плакать, заплачетъ, пожалуй, и старый господинъ, а я нѣтъ. Мнѣ все равно.
Вы удивляетесь, куда же дѣвалось богатство—не знаю, можетъ быть это и удивительно, но только всю жизнь жила я у людей и видѣла часто, какъ уходили деньги, потихоньку уплывали въ какія то щели. Такъ и у этихъ моихъ господъ. Было много, потомъ стало мало, потомъ совсѣмъ ничего; приходили заказчики и заказывали,—а потомъ перестали приходить. Спросила я однажды госпожу, отчего это такъ, а она отвѣтила: перестаетъ нравиться то, что нравилось; перестаютъ любить, что любили.—Какъ же это можетъ быть, чтобы перестало нравиться, разъ ужъ понравилось? Не отвѣтила она и заплакала, а я нѣтъ. Мнѣ все равно. Мнѣ все равно.
Пока платятъ они мнѣ, живу у нихъ, а перестанутъ платить, пойду къ другимъ, и у другихъ жить буду. Стряпала я имъ, а тогда другимъ стряпать стану, а потомъ и совсѣмъ перестану—стара я стала и вижу плохо. Тогда выгонятъ они меня и скажутъ: ступай, куда хочешь, а мы другую возьмемъ. Что жъ? Я и пойду, мнѣ все равно.
