Недаром слово «каторга» получила такое ужасное значение в русском языке и сделалось синонимом самых тяжелых физических и нравственных страданий. «Я не могу больше переносить этой каторжной жизни», т. е. жизни, полной мук, невыносимых оскорблений, безжалостных преследований, физических и нравственных мучений, превосходящих человеческие силы, — говорят люди, доведенные до полного отчаяния, перед тем как покончить с собой. Такой смысл слово «каторга» получила недаром и все, кому приходилось серьезно исследовать положение каторжных в Сибири, пришли к заключению, что народное представление о каторге вполне соответствует действительности. Я уже описал томительный путь, ведущий на каторгу. Перейдем теперь к условиям жизни арестантов в каторжных колониях и тюрьмах Сибири.
В начале 60-х годов из 1500 чел., осуждавшихся ежегодно на каторгу, почти все посылались в Восточную Сибирь. Часть из них работала на серебряных, свинцовых и золотых рудниках Нерчинского округа, или же на железных заводах Петровском (недалеко от Кяхты) и Иркутском, или же, наконец, на солеварнях в Усолье и Усть-Куте; немногие работали на суконной фабрике близ Иркутска, а остальных посылали на Карийские золотые промыслы, где они обязаны были выработать в год традиционные «100 пудов» золота для «Кабинета его величества». Ужасные рассказы о подземных серебряных и свинцовых рудниках, где при самых возмутительных условиях, под плетями надсмотрщиков, каторжного заставляли выполнять двойную против нормального работу; рассказы каторжан, которым приходилось работать в темноте, закованными в тяжелые кандалы и прикованными к тачкам; о ядовитых газах в рудниках, о людях, засекаемых до смерти известным злодеем Разгильдеевым или же умиравших после пяти-шести тысяч ударов шпицрутенами, — все эти общераспространенные рассказы вовсе не были плодом воображения сенсационных писателей: они являлись верным отражением печальной действительности[1].
И всё это не предания старины глубокой, а в таких условиях работали в Нерчинском горном округе в начале 60-х годов. Они еще в памяти людей, доживших до настоящего времени.
Мало того, многие, очень многие, черты этого ужасного прошлого сохранились в неприкосновенности вплоть до настоящего времени. Каждому в Восточной Сибири известно, хотя бы понаслышке, об ужасной цинготной эпидемии, разразившейся на Карийских золотых промыслах, в 1857 г., когда, согласно официальным отчетам, бывшим в распоряжении М. Максимова, не менее 1000 каторжан умерло в течение лишь одного лета. Причина эпидемии также не была секретом: всем было хорошо известно, что горное начальство, убедившись в невозможности выработать, при обычных условиях, традиционных «100 пудов» золота, заставило работать без отдыха, сверх силы, пока некоторые не падали мертвыми на работе. Много позднее, в 1873 г., мы были свидетелями подобной же эпидемии, вызванной подобными же причинами, разразившейся в Енисейском округе и унесшей в течение очень короткого периода сотни жизней. Теперь арестанты мучатся в других местах, характер работы несколько изменен, но самая сущность каторжного труда осталась всё той же, и слово «каторга» до сих пор сохраняет свое прежнее страшное значение.
В конце шестидесятых годов система каторжного труда подверглась некоторым изменениям. Наиболее богатые серебром рудники Нерчинского горного округа были выработаны: вместо того, чтобы обогащать Императорский Кабинет ежегодно 220—280 пудами серебра, как это бывало прежде, они стали давать (в 1860—63 г.г.) всего от 5 до 7 пудов, и их пришлось закрыть. Что же касается золотых приисков, то горное начальство успело убедить Кабинет, что в округе не имеется более приисков, заслуживающих разработки, и Кабинет предоставил золотые промыслы частным предпринимателям, оставив за собой лишь россыпи на речке Каре, впадающей в Шилку. Конечно, как только было обнародовано разрешение — разрабатывать прииски частным лицам, очень богатые россыпи, место нахождения которых давно было известно, были немедленно «открыты» золотопромышленниками. Благодаря всему вышеуказанному, правительство было вынуждено найти какое-либо другое занятие для арестантов и, до известной степени, изменить всю систему каторжных работ. Были изобретены «центральные тюрьмы», в Европейской России, описание которых я дал в одной из предыдущих глав, и теперь каторжане до высылки их в Сибирь отбывают около ⅓ срока наказания в этих тюрьмах. Я уже говорил, каким ужасным образом с ними обращаются. Число этих несчастных, для которых даже сибирская каторга кажется облегчением, доходит до 5000 чел. Помимо этого, в последние годы пытаются населять ссыльно-каторжными остров Сахалин.
Каторжане, высылаемые ежегодно в Сибирь в количестве 1800—1900 чел., распределяются различным образом и употребляются для разного рода работ. Часть таких ссыльных (2700—3000) попадают в каторжные тюрьмы Западной и Восточной Сибири, остальных же посылают или на Карийские золотые прииски или на соляные заводы Усолья и Усть-Кута. Ввиду того, однако, что немногие рудники и заводы, принадлежащие казне в Сибири, не могут использовать труда почти 10.000 человек, присужденных к каторжным работам и которых приходится держать в Сибири, — из этого положения был найден выход в том, что таких арестантов стали отдавать в наем, в качестве рабочих, на частные золотые прииски. Легко себе представить, что в таких условиях люди, присужденные к каторжной работе, могут попасть в совершенно различную обстановку по воле или капризу начальства, а также и по средствам, которыми они располагают. Он может умереть под плетями на Каре или в Усть-Куте, но может также вести довольно комфортабельную жизнь на частных приисках какого-нибудь приятеля, в качестве «надсмотрщика», чувствуя неудобство ссылки в Сибирь лишь в замедлении получения новостей от друзей из России.
Ссыльно-каторжные в Сибири могут быть разделены на три главные категории: содержимые в тюрьмах, работающие на золотых приисках Кабинета или частных владельцев и, наконец, работающие на соляных заводах.
Судьба первых мало чем отличается от судьбы арестантов, находящихся в центральных тюрьмах России. Может быть, сибирский тюремный смотритель курит трубку, а не сигару, во время порки арестантов; может быть, он употребляет плети, а не розги; может быть, он порет арестантов, озлобленный тем, что жена приготовила ему плохой обед, — между тем как русский тюремный смотритель порет их вследствие того, что ему не повезло на охоте: результаты для арестантов получаются те же самые. В Сибири, как и в России, если сменят смотрителя, «секущего без пощады», то на смену является смотритель, «который прогуливается кулаком по физиономии арестантов и самым бессовестным образом обкрадывает их»; если же на должность смотрителя случайно попадает честный человек, он скоро уходит в отставку, или его увольняют из состава тюремной администрации, где честные люди являются лишь «помехой».
Не лучше и судьба тех двух тысяч арестантов, которых посылают на Карийские золотые прииски. Уже в шестидесятых годах в официальных отчетах указывалось на состояние тюрьмы в Верхней Каре: это было старое, пострадавшее от непогод, бревенчатое здание, построенное на болотистой почве и насквозь пропитанное грязью, скоплявшейся в течение многих лет целыми поколениями арестантов, переполнявших тюрьму. Уже тогда, в официальном отчете указывалось на необходимость — немедленно разобрать это обветшавшее здание; но оно до сих пор служит местом заключения арестантов и, даже во время управления тюрьмой полковником Кононовичем, полы в ней мылись четыре раза в год. Она всегда переполнена вдвое против того, сколько позволяет ей кубическая вместимость и арестанты спят не только на нарах, расположенных в 2 этажа, один над другим, но и на полу, покрытом толстым слоем липкой грязи, причем их мокрая и грязная одежда служит для них и подстилкой и одеялом. Так было тогда, так оно и теперь. Главная тюрьма Карийских золотых приисков, Нижняя Кара, судя по сделанному в 1863 г. г. Максимовым описанию и по тем официальным документам, которые я читал, уже тогда была ветхим, гнилым зданием, по которому гулял ветер и в которое свободно проникал дождь и снег. Такова она и теперь, как говорили мне друзья. Средне-Карийская тюрьма была несколько лет тому назад подновлена, но вскоре сделалась такой же грязной, как и две другие. Шесть или восемь месяцев в году арестанты в этих тюрьмах ровно ничего не делают; и уже этого одного достаточно для полной деморализации обитателей тюрьмы и развития среди них всевозможных пороков. Желающие изучить вопрос о моральном влиянии русских тюрем на заключенных найдут обильный материал в замечательном психологическом труде Достоевского, работах Максимова, Львова и многих других.
Работа на золотых приисках, в общем, очень тяжела. Правда, она производится на поверхности земли, причем в аллювиальной почве долины делаются глубокие выемки, с целью — извлечь золотоносный ил и песок, которые потом на телегах подвозятся к золотопромывательной машине. Но, в общем, как мы сказали, это — очень трудная и нездоровая работа. Выемки всегда ниже уровня реки, которая искусственным каналом отводится на известной высоте к золотопромывательной машине; вследствие этого, выемки в большей или меньшей степени наполняются просачивающейся водою, не говоря уже о потоках ледяной воды, льющейся со стен выемок, по мере того, как земля оттаивает под горячими лучами солнца. Насосы для откачивания воды мало помогают и людям приходится работать (я пишу об этом на основании собственных наблюдений) — в течение целого дня, стоя в ледяной воде, доходящей до колен, а иногда даже до пояса; по возвращении в тюрьму, арестанту не дают сухой одежды для перемены и ему приходится спать в мокрой. Правда, что тысячи свободных рабочих находят возможным работать при тех же условиях на частных золотых приисках. Но дело в том, что владельцы этих приисков в Сибири, пожалуй, совсем не нашли бы рабочих, если бы при их найме они не прибегали к тем способам, которые практиковались в XVII ст. для пополнения армии. Их обыкновенно нанимают в состоянии полного опьянения, всовывая им крупные задатки, немедленно переходящие в карманы кабатчиков. Что же касается до ссыльно-поселенцев, голодная армия которых поставляет значительный контингент рабочих для частных золотых промыслов, то они в большинстве случаев сдаются в работы волостным начальством, которое немедленно захватывает их задатки в уплату податей, всегда накопляющихся за поселенцами.
Вследствие вышесказанных причин, каждую весну, при отправке «вольных рабочих» на прииски, дело не обходится без вмешательства уездной полиции или даже посылки военного конвоя. Понятно, что условия работы ссыльно-каторжных еще более тяжелы. Дневной «урок», который каждому из них приходится выполнить — больше по размерам и тяжелее по условиям работы, чем на частных приисках; кроме того, многие из каторжан работают в кандалах; а на Каре им приходится делать 7 верст пешком — расстояние от тюрьмы до места работы, таким образом, к их ежедневному «уроку» присоединяется еще 3 часа ходьбы. В тех случаях, когда золотоносный слой оказывается беднее по содержанию золота, чем ожидалось, и предполагавшееся количество не может быть промыто при обычных условиях труда, каторжан заставляют работать сверх сил, до поздней ночи, вследствие чего и без того высокий среди них процент смертности достигает ужасающих размеров. Короче говоря, все, серьезно изучавшие условия каторжного труда в Сибири, пришли к заключению, что каторжный, отбывший в течении нескольких лет наказание на Каре или на соляных заводах, выходит из них на поселение с совершенно разбитым здоровьем, потеряв работоспособность и вплоть до смерти является лишь бременем для общества.
Пища, — в общем менее питательная, чем на частных золотых приисках, может быть рассматриваема, как вполне достаточная, когда арестанты получают пайки, установленные для рабочего времени. На каждого арестанта тогда отпускается ежедневно 4 фун. черного хлеба и ежемесячно такое количество мяса, капусты, гречневой крупы и пр., какое можно купить на 1 руб. Хороший эконом мог бы отпускать при этих условиях около полфунта мяса на человека ежедневно. Но вследствие отсутствия какого бы то ни было контроля, арестанты самым безжалостным образом обкрадываются начальством. Если в Петербургском доме предварительного заключения, под самым носом у дюжины инспекторов, подобное хищение практиковалось в течение ряда лет в колоссальных размерах, то чего же можно ожидать от каторжной тюрьмы, на краю света, в Забайкальских горах? Честные экономы, целиком отдающие арестантам их казенный паек, являются, конечно, редкими исключениями. Кроме того, не должно забывать, что вышеуказанный паек дается в таких размерах лишь в период золотопромывательных работ, который продолжается менее 4-х месяцев в году. В продолжение же всей зимы, когда замерзшая почва напоминает по твердости железо, работа на приисках прекращается. И как только «годовой урожай» снят с россыпей, пища арестантов доводится до размеров и качества, едва достаточных лишь для поддержания жизни. Что же касается платы за работу, то она — совершенно смехотворного размера, что-то около 1½—2 рублей в месяц, причем даже из этой нищенской платы большую половину арестанту приходится расходовать на покупку одежды, ввиду того, что даваемая казной быстро изнашивается на работе. Немудрено, что цинга, эта ужасная гостья всех сибирских золотых приисков, находит массу жертв среди арестантов и что смертность на Каре колеблется ежегодно между 90—287 на 2000 чел., т. е., от 1 на 11 до 1 на 7, что является высоким процентом для взрослого населения. Официальные цифры, однако, не вполне совпадают с правдой, так как тяжело и безнадежно больных отсылают с приисков в богадельни или приюты для калек, где они и умирают.
Положение арестантов было бы, однако, еще более тяжелым, если бы не то обстоятельство, что переполнение тюрем и интересы владельцев золотых приисков заставили правительство сократить срок заключения. Вообще говоря, ссыльно-каторжный должен содержаться в каторжной тюрьме лишь около ⅓ всего срока его наказания. По истечении этого срока он должен быть поселен в деревне вблизи приисков, в отдельном доме, совместно с семьей, если жена последовала за ним в ссылку; хотя он обязан работать наравне с другими арестантами, но с него снимают кандалы, у него имеется дом, имеется собственный очаг. Понятно, что этот закон мог бы служить громадным облегчением для ссыльных, если бы только он, по обыкновению, не был изуродован при его применении. Освобождение арестанта из заключения целиком зависит от каприза заведующего приисками. Кроме того, вследствие до смешного незначительной заработной платы, состоящей из 1½—2 рублей в месяц, в придачу к пайку, освобожденный арестант, в громадном большинстве случаев, впадает в страшную нищету. Все исследователи единогласно изображают в самых мрачных красках нищету этой категории ссыльных и утверждают, что большое число побегов из «вольной команды» объясняется нищенскими условиями её существования.
Наказания, налагаемые на арестантов, целиком зависят от воли управляющего заводом и в большинстве случаев отличаются жестокостью; Лишение пищи и карцер — а читатель уже знает, что такое карцер в Сибири — в счет не идут! Наказанием начинают считаться только плети, удары которой щедро рассыпаются в неограниченном количестве за малейший проступок по воле и расположению духа управляющего.
Плети являются в глазах надсмотрщиков такой обыкновенной вещью, что «сто плетей» назначается за такие же проступки, которые в европейской тюрьме повлекли бы за собою заключение в карцере; но, кроме плетей, имеется целая шкала очень жестоких наказаний: напр., приковка к стене в подземном карцере на целые годы, практикуемая в Акатуе; приковка на 5 или на 6 лет к тачке, причиняющая самые ужасные нравственные страдания и, наконец, «лиса» т. е. обрубок дерева или кусок железа, весом в 1½ пуда, прикрепляемый к кандалам и носимый преступником в течение нескольких лет. Ужасное наказание «лисой» выводится из употребления, но приковка на несколько лет к тачке до сих пор в большом ходу. Сравнительно недавно политические арестанты: Понко, Фомичев и Березнюк были присуждены за попытку бежать из иркутской тюрьмы к приковке к тачкам в течении 2 лет.
Нечего и говорить, что управляющий приисками является чем-то вроде самодержавного монарха и что какие-либо жалобы на него — совершенно бесполезны. Он может грабить арестантов, подвергать их самым ужасным наказаниям, может даже мучить их детей — никакие жалобы не дойдут до начальства; а если бы нашелся арестант, осмелившийся пожаловаться, его просто заморят в темном карцере или он умрет под плетьми. Всем пишущим о ссылке в Сибирь следует помнить, что над смотрителями нет никакого контроля, честный же человек не сможет долго оставаться во главе каторжной тюрьмы в Сибири. Если его обращение с арестантами отличается гуманностью, это качество рассматривается в Петербурге, как «опасная сентиментальность» и он будет уволен со службы. Если он отличается даже примитивной честностью, его непременно выживет компания грабителей и всяких охотников до казенного пирога, которая собирается обыкновенно вокруг такого лакомого куска, как казенные золотые прииски. Русская пословица говорит: «Дайте мне на прокорм казенного воробья и я с ним прокормлю всё мое семейство», а золотые прииски представляют несомненно величину более значительную, чем казенный воробей. На них работают тысячи арестантов, которых надо кормить и снабжать орудиями для работы; на них имеются машины, требующие починок и, наконец, — самое главное — на них производится очень выгодная торговля краденым казенным золотом. Вообще, на казенных приисках из поколения в поколение работает солидно организованная шайка казнокрадов, которая настолько сильна, что даже деспотический, всесильный Муравьев-Амурский не мог справиться с ней. Честный человек, случайно попавший в эту воровскую шайку, рассматривается ею, как «беспокойный» и если ему не устроят отставки при помощи различных подвохов, он обыкновенно уходит в конце концов со службы по собственному желанию, утомленный бесплодной борьбою с ворами. Вследствие этого Карийские золотые прииски редко имели, в качестве начальников, таких честных людей как Барбо-де-Марни или Кононович; во главе их почти всегда стояли жестокие негодяи, вроде Разгильдеева.
Эти традиционные порядки тянутся вплоть до нашего времени. Не говоря уже о том, что поразительная жестокость управляющих заводом вошла в пословицу, не далее как в 1871 г. на Каре практиковалась средневековая пытка. Даже такой осторожный писатель, как г. Ядринцев, рассказывает о случае пытки, практиковавшейся начальником приисков, Демидовым, над свободной женщиной и её 11-ти-летней дочерью.
«В 1871 г.», — говорит Ядринцев, — «смотритель Карийского золотого промысла, Демидов, открыл убийство, совершенное одним каторжным; чтобы раскрыть все подробности преступления, Демидов пытал через палача жену убийцы, которая была женщина свободная, пришедшая в Сибирь с мужем добровольно и следовательно избавленная от телесного наказания; потом он пытал 11 летнюю дочь убийцы; девочку держали на воздухе и палач сек её плетью с головы до пят; ребенку дано уже было несколько ударов плети, когда она попросила пить; ей подали соленого омуля. Плетей дано было бы и больше, если бы сам палач не отказался продолжать битье[2].»
Люди не делаются такими зверями сразу и всякий вдумчивый читатель поймет, что Демидов воспитал и развил в себе эту жестокость путем долговременной практики, которая, в свою очередь, была возможна лишь вследствие его полной безнаказанности. В виду того, что женщина, подвергнутая истязаниям, не была арестанткой, её жалобы дошли до начальства; но на один эпизод, случайно обнаружившийся, сколько сотен случаев такого же рода остались не обличенными и никогда не будут отданы на суд общественного мнения!
Мне остается сказать лишь несколько слов о тех ссыльно-каторжных, которых казна отдает в наймы владельцам частных золотых приисков. Эта система не была еще введена во время моего нахождения в Сибири и сведения о ней, вообще, не отличаются обилием. Я знаю только, что опыт был признан неудачным. Лучшие из частных владельцев избегают нанимать ссыльно-каторжных, убедившись вскоре на опыте, что всякое соприкосновение с чиновниками в Сибири приходится дорого оплачивать; лишь мелкие промышленники или люди, не брезгующие ничем, продолжают пользоваться наемным арестантским трудом. На приисках таких промышленников арестантам приходится меньше страдать от жестокости надсмотрщиков, но зато они страдают от недостаточного питания, непосильного труда и скверных помещений, не говоря уже об утомительности долгого пути с приисков и обратно, по тропинкам, прорезывающим дикую Сибирскую тайгу.
Что же касается соляных варниц, где работает некоторое число ссыльно-каторжных и теперь, то это самый худший вид каторги и я никогда не забуду поляков ссыльных, которых мне пришлось видеть на усть-кутском соляном заводе. Вода соляных источников обыкновенно выкачивается при помощи самых примитивных механических приспособлений; и работа при насосах, которая продолжается и в течение всей зимы, по общему отзыву — очень изнурительна. Но еще хуже положение рабочих, занятых при громадных сковородах, на которых выпаривается соль и под которыми для этой цели разводится адский огонь. Людям приходится по целым часам стоять совершенно обнаженными, мешая рассол в сковородах; по их телу струится пот от невыносимой жары и в то же время они стоят на сквозном потоке холодного воздуха, проходящего сквозь здания, чтобы способствовать скорейшей выпарке соли. За исключением немногих, занятых той или иной формой более легкого труда, все виденные мною на этом заводе каторжане более напоминали призраки, чем живых людей. Чахотка и цинга собирают обильную жатву среди этих несчастных.
Я не буду касаться в настоящей главе последнего нововведения — каторжной работы и поселения ссыльных в новой, более отдаленной Сибири, на острове Сахалине. Судьба ссыльных на этом острове, где никто не хочет селиться по доброй воле, их борьба с бесплодной почвой и суровым климатом, будет рассмотрена мною в отдельной главе. Я не буду также касаться на этих страницах положения ссыльных поляков, попавших в Сибирь после восстания, в 1863 г. Их судьба заслуживает более, чем беглой заметки. Я еще ничего не сказал о громадной категории ссыльных, посылаемых в Сибирь, с целью водворения их там в качестве земледельческих рабочих и ремесленников.
Те из них, которые были присуждены к каторжным работам, не только лишаются всех личных и гражданских прав, но также и права возвратиться на родину. Вслед за их освобождением от каторжных работ, они включаются в огромную категорию ссыльно-поселенцев и остаются в Сибири на всю жизнь. Возврат в Россию им отрезан навсегда. Категория ссыльно-поселенцев отличается наибольшей численностью в Сибири. Она состоит не только из освобожденных от каторжной работы, но также из почти 3000-ного контингента мужчин и женщин (28.382 в течение 10 лет, с 1867 по 1876), высылаемых ежегодно в качестве ссыльно-поселенцев, т. е. долженствующих быть поселенными в Сибири с лишением всех или некоторых личных и гражданских прав. К этим ссыльно-поселенцам, или просто поселенцам, как их обыкновенно называют, должно прибавить 23.383 высланных в течение тех же 10 лет на водворение, т. е., на поселение с лишением некоторых гражданских прав; 2.551 высланных на житье, без лишения прав, и 76.686 высланных в течение того же самого периода времени административным порядком; таким образом, общее число ссыльных этой категории за 10-тилетний период достигает почти 130.000 чел. В течение последних 5 лет эта цифра еще увеличилась, так как она доходила до 17.000 чел. в год.
Мне уже приходилось говорить в другом месте настоящей книги о характере тех «преступлений», за которые эта масса человеческих существ выбрасывается из России. Что же касается их положения в стране изгнания, то оно оказалось настолько печальным, что по этому вопросу в последние годы создался целый отдел литературы, занявшийся разоблачением ужасов ссылки. По этому поводу назначались официальные расследования; была напечатана масса статей, посвященных вопросу о результатах ссылки в Сибирь, и все они пришли к следующему выводу: за исключением отдельных случаев, вроде напр. превосходного влияния польских и русских политических ссыльных на развитие ремесленного дела в Сибири и такого же влияния сектантов и украинцев (которые высылались в Сибирь сразу целыми волостями) на развитие земледелия, — оставляя в стороне эти немногие исключения, громадная масса ссыльных, вместо того, чтобы снабжать Сибирь полезными колонистами и искусными ремесленниками, снабжает её лишь бродячим населением, в большинстве случаев нищенствующим и не способным ни к какому полезному труду (см. работы и статьи Максимова, Львова, Завалишина, Ровинского, Ядринцева, Пэйзена, д-ра Шперха и многих других, а также выдержки из официальных исследований, приводимые в этих работах).
Суммируя результаты вышеупомянутых работ, мы находим, что хотя с 1825 по 1885 годы в Сибирь было выслано более полумиллиона людей, из них не более 200.000 находилось в 1885 г. занесенными в списки местного населения; остальные или умерли, не оставив после себя потомства, или исчезли бесследно. Даже из этих 200.000, которые фигурируют в официальных списках, не менее одной трети, т. е. около 70.000 (и даже больше, согласно другому исчислению) исчезли в течение последних нескольких лет, неизвестно куда. Они улетучились, как облако в жаркий летний день. Часть из них убежала и присоединилась к тому потоку бродяг, насчитывающему около 20.000 ч., который медленно и молчаливо пробирается сквозь сибирскую тайгу с востока на запад, по направлению к Уралу. Другие — и таких большинство, — усеяли своими костями «бродяжные тропы» по тайге и болотам и дороги, ведущие на золотые прииски и обратно. Остальные составляют бродячее население больших городов, пытающееся избежать обременительного надзора при помощи фальшивых паспортов и т. п.
Что же касается 130.000 ссыльных (по другому исчислению эта цифра значительно меньше), остающихся под контролем администрации, они являются, согласно свидетельствам всех исследователей, как официальных так и добровольных, бременем для страны вследствие нищенского положения, в котором они находятся. Даже в наиболее плодородных губерниях Сибири, — как напр. Томская и южная часть Тобольской губ., — лишь ¼ всего числа ссыльных имеет собственные дома и лишь 1 из 9-ти занимается земледелием. В восточных губерниях этот процент еще менее значителен. Те из ссыльных, которые не занимаются земледельческой работой, — а таких на всю Сибирь насчитывается около 100.000 мужчин и женщин, — обыкновенно бродят из города в город без постоянного занятия, ходят на золотые прииски и обратно, или перебиваются со дня на день по деревням в неописуемой нищете, страдая всеми пороками, являющимися неизбежным последствием нищеты[3].
В объяснение этого явления можно указать на несколько причин. Но, по отзывам всех, главной из них является та деморализация, которой подвергаются арестанты во время заключения в тюрьмах и в течение долгого странствования по этапам. Еще задолго до прибытия в Сибирь, они уже деморализованы.
Вынужденная леность в течении нескольких лет в местных острогах, развившееся в острогах пристрастие к азартным карточным играм; систематическое подавление воли арестанта и развитие пассивности являются прямой противоположностью той моральной силы, которая требуется для успешной колонизации молодой страны; нравственное разложение, потеря воли, развитие низких страстей, мелочных желаний и противообщественных идей, прививаемых тюрьмою — всё это необходимо принять во внимание, чтобы вполне оценить всю глубину развращения, распространяемого нашими тюрьмами и понять, почему бывшие обитатели этих карательных учреждений навсегда теряют способность к суровой борьбе за существование в приполярной русской колонии.
Но тюрьма сокрушает не только нравственные силы арестанта; его физические силы, в большинстве случаев, также бывают подорваны долгим странствованием по этапам и пребыванием в каторжной работе. Многие арестанты наживают неизлечимые болезни и почти все отличаются физической слабостью. Что же касается тех из них, которым пришлось провести около 20 лет на каторге (попытка к побегу нередко доводит срок каторги до вышеуказанного размера), то они, в громадном большинстве случаев, оказываются совершенно неспособными к какой-либо работе. Даже поставленные в наилучшие условия, они будут всё-таки бременем для общества. Но дело в том, что условия, при которых приходится работать поселенцу — очень тяжелы. Его посылают в какую-нибудь отдаленную деревню, где его наделяют землей — обыкновенно худшею в данной деревне — и он должен превратиться в земледельца. В действительности же такой поселенец не имеет никакого понятия об условиях земледелии в Сибири, и пробыв 3—4 года в тюрьме, он, кроме того, потерял всякую любовь к такого рода работе, если он даже занимался ею раньше. Крестьянская община встречает его с враждой и презрением. Для неё он «рассейский», т. е. нечто пренебрежительное в глазах сибиряка и, кроме того, он — ссыльный! Он принадлежит, с точки зрения сибиряка, к той громадной массе «дармоедов», перевозка и содержание которых стоит сибирскому крестьянину стольких расходов и хлопот. В большинстве случаев такой поселенец — холост и не может жениться, так как на шесть ссыльных мужчин приходится одна ссыльная женщина, а сибиряк не отдает ему своей дочери, несмотря на соблазн 50 р., выдаваемых в таких случаях казною, но обыкновенно исчезающих наполовину в карманах чиновников, пока деньги эти достигнут места назначения. Сибирь не может пожаловаться на отсутствие бюрократических мечтателей, которые, напр., приказывали местным крестьянам строить дома для поселенцев и поселяли последних группами в 5—6 чел., мечтая создать таким образом ссыльно-поселенческую деревенскую идиллию. Все подобного рода замыслы обыкновенно заканчивались неуспехом. Пять поселенцев из шести, насильственно соединенных вышеуказанным образом, не выдерживали долго и, после бесполезной борьбы с голодом, убегали под чужим именем в города, или шли в поисках за работой на золотые прииски. Целые деревни пустых домов на большом сибирском пути до сих пор напоминают путешественнику о бесплодности официальных утопий, вводимых при помощи березовых розог.
Судьба поселенцев, попавших в работники к сибирскому крестьянину, также очень незавидна. Вся система найма рабочих в Сибири основана на выдаче им задатков, с целью сделать их неоплатными должниками и держать таким образом в состоянии постоянного рабства; сибирские крестьяне обыкновенно придерживаются именно этой системы при найме рабочих. Что же касается тех ссыльных, составляющих громадный процент всего ссыльного населения, которые добывают себе средства к жизни путем работы на золотых приисках, то они теряют все свои заработки, как только доходят до первой деревни и первого кабака, хотя эти заработки являются результатом 4—5 месячного труда — воистину каторжного труда, со всеми его лишениями — на приисках. Деревни по Лене, Енисею, Кану и пр., куда выходят осенью рабочие с приисков, пользуются, в этом отношении, широкой известностью. Кто не знает в Восточной Сибири двух злосчастных заброшенных приленских деревушек, носящих громкия имена Парижа и Лондона, вследствие прославленного искусства их обитателей в деле очищения карманов рабочих, вышедших с приисков? Когда рабочий прокутит в кабаке свой заработок до последней копейки и оставит кабатчику даже шапку и рубашку, приказчики золотопромышленников немедленно нанимают его на следующее лето и, взамен своего паспорта, он получает задаток под будущую работу, с которым он и возвращается домой, часто расходуя его до последней копейки на пути. Он возвращается таким образом в свою деревню с пустыми руками и нередко проводит долгие зимние месяцы в ближайшем остроге! Короче говоря, все официальные исследования, вплоть до настоящего времени, указывают, что те немногие из ссыльных, которым удалось устроиться в качестве домохозяев, живут в состоянии страшной нищеты; остальные же, бросив землю, обращаются в рабов на службе у сурового сибирского крестьянина и золотопромышленников, или же, наконец, — говоря словами официального отчета, — «умирают от холода и голода».
Тайга (девственные леса, покрывающие сотни тысяч квадр. верст в Сибири) густо населена беглецами, которые пробираются потихоньку по направлению к западу; этот непрерывный поток человеческих существ движется надеждою достигнуть родных деревень, находящихся по ту сторону Урала. Как только закукует кукушка, возвещая, что леса освободились от снежного покрова, что они вскоре смогут снабжать странника грибами и ягодами, ссыльные тысячами убегают с золотых приисков и соляных заводов, из деревень, где они голодали, и из городов, где они скрывались под чужими именами. Руководимые полярной звездой, мохом на деревьях или, имея во главе старых бродяг, изучивших в тюрьмах до тонкости сложную и драгоценную для беглеца науку, трактующую о «бродяжных тропах» и «бродяжных пристанищах», они пускаются в длинный и полный опасностей обратный путь. Они идут вокруг байкальского озера, взбираясь на высокие и дикие горы по его берегам или перебираются через озеро на плоту, или даже, как поется в народной песне, в омулевой бочке из-под рыбы. Они всячески избегают больших дорог, городов и бурятских поселений, хотя нередко располагаются на стоянку в лесах, вблизи городов; каждую весну можно видеть в Чите костры «бродяг», вспыхивающие вокруг маленькой столицы Забайкалья на лесистых склонах окружающих гор. Они свободно заходят также в русские деревни, где, вплоть до настоящего дня, сохранился обычай выставлять на окнах крестьянских домов хлеб и молоко для «несчастных».
Если беглые не занимаются в пути кражами, крестьяне не мешают их путешествию. Но лишь только кто-либо из бродяг нарушает этот взаимный молчаливый договор, сибиряки делаются безжалостными. «Промышленные» (охотники) — а их немало в каждой сибирской деревне — рассыпаются по тайге и безжалостно истребляют бродяг, доходя иногда до утонченной жестокости. Около 30 лет тому назад охота за «горбачами» была своего рода промыслом; впрочем, этого рода охота за людьми остается и до сих пор промыслом, которым занимаются преимущественно карымы, помесь туземцев с русскими. «С сохатого возьмешь только одну шкуру, — говорят эти охотники, — а с „горбача“ сдерешь по меньшей мере две: рубашку и хоботье». Некоторые из бродяг находят работу на крестьянских заимках, расположенных вдали от деревень, но большинство избегает этого рода работы ввиду того, что летом удобнее всего пробираться к западу: тайга питает и укрывает странников в течение теплого времени года. Правда, она в это время наполняется густыми тучами мошек и бродяги, которых приходится встречать летом, имеют ужасающий вид: их лица представляют одну сплошную опухшую рану; глаза воспалены и почти закрыты раздувшимися, напухшими веками; ноздри и губы покрыты сочащимися язвами. В Сибири и люди и скот доходят до бешенства от страданий, причиняемых мошками, которые проникают везде, несмотря на дым разложенных костров. Но бродяга неутомимо продолжает свой путь к горным вершинам, отделяющим Сибирь от России, и его сердце радостно бьется, когда он видит опять их голубоватые очертания на горизонте. Около 20, пожалуй, даже 30.000 чел. ведут постоянно такого рода жизнь и не менее 100.000 чел. пыталось пробраться обратно на родину таким образом в течении 50 лет (с 1835 по 1885 г.). Скольким из них удалось попасть в Россию? Никто не может сказать даже приблизительно. Тысячи сложили свои кости в тайге и счастливы были те из них, глаза которых закрыли преданные товарищи по странствованию. Другие тысячи должны были искать убежища в острогах, когда их захватывала в пути суровая сибирская зима, во время которой замерзает ртуть и которой не могут выдержать изможденные тела злосчастных бродяг. Они получают в наказание за неудавшийся побег неизбежную сотню плетей, возвращаются опять в Забайкалье и на следующую весну, умудренные неудачным опытом, снова пускаются в тот же путь. Тысячи бродяг преследуются, захватываются или убиваются бурятами, карымами и сибирскими промышленными охотниками. Некоторых арестовывают, спустя несколько дней после того, как они ступили на почву их «матушки-России», когда они едва успели обнять стариков родителей, едва успели поглядеть на родную деревню, оставленную ими много лет тому назад, часто лишь потому, что они не угодили исправнику, или вызвали злобу местного кулака… Какая бездна страданий скрывается за этими тремя словами: «побег из Сибири!»
Перехожу теперь к положению политических ссыльных в Сибири. Конечно, я не беру на себя смелости рассказать на этих страницах историю политической ссылки, начиная с 1607 г., когда один из родоначальников ныне царствующей династии, Василий Никитич Романов, явился первым из бесконечного ряда следовавших за ним политических ссыльных, закончив свою жизнь в подпольной тюрьме в Нырдобе, в цепях, весивших 64 фунта. Я не буду останавливаться на трагической истории Барских конфедератов, прибывших в Сибирь с отрезанными носами и ушами и, как говорит предание, спущенных со ската Тобольского Кремля, привязанными к бревнам; я не буду распространяться о преступлениях безумца Трескина и исправника Лоскутова; я упомяну лишь мельком об экзекуции 7 марта 1837 г., когда поляки Шокальский, Серочинский и четверо других умерли под ударами шпицрутенов; я не буду описывать страданий декабристов и политических ссыльных первых годов царствования Александра II; я не буду перечислять здесь имена всех наших поэтов и публицистов, начиная от времен Радищева и кончая Одоевским и позднее Чернышевским и Михайловым. Я ограничусь теперь лишь изображением положения политических ссыльных, находившихся в Сибири в 1883 году.
Кара служит местом заключения для политических, приговоренных к каторге, и осенью 1882 г. их было там 150 мужчин и женщин. После пребывания от двух до четырех лет под следствием в Петропавловской крепости, в знаменитом Литовском Замке, в Петербургском доме предварительного заключения и в провинциальных тюрьмах, они были посажены, после суда, в Харьковскую центральную тюрьму, в которой содержались от трех до пяти лет, опять в одиночном заключении, лишенные возможности заниматься какой-либо физической или умственной работой. Вслед за тем их перевели на несколько месяцев в Мценскую пересыльную тюрьму, где с ними обращались гораздо лучше, и, наконец, отправили в Забайкалье. Большинство из них совершили путешествие на Кару при тех условиях, которые я описывал раньше, — за Томском им пришлось идти пешком в кандалах. Немногим из них начальство разрешило пользоваться подводами, на которых они медленно тащились с этапа на этап. Но даже эти, счастливые, по сравнению с пешими товарищами, политические описывают это путешествие, как ряд мучений, говоря: «Люди впадали в безумие, не вынося нравственных и физических мучений этого пути. Жену д-ра Белого, сопровождавшую мужа, постигла эта участь; кроме неё еще 2-3 товарища начали страдать психическим расстройством».
Тюрьма, в которой содержатся политические на Средней Каре, это — одно из тех ветхих прогнивших зданий, о которых я говорил выше. Оно страдало переполнением уже, когда в нём помещались 91 политич. арест.; с прибытием новой партии в 60 чел., переполнение, конечно, усилилось в громадной степени; ветер и снег свободно проникают в щели, образовавшиеся между сгнившими бревнами; благодаря таким же щелям на полу, из-под него страшно дует. Главной пищей арестантов является черный хлеб и гречневая каша; мясо выдается им лишь тогда, когда они работают над добычей золота, т. е. всего в течении 3-х месяцев в году, да и тогда его получают лишь 50 чел. из 150. Вопреки закону и обычаю, все они были закованы в 1881 г. в кандалы и даже работали в кандалах.
Для «политических» не имеется госпиталя и больные, которых немало, остаются на нарах, рядом с здоровыми, в тех же холодных камерах, в той же удушающей атмосфере. Даже психически расстроенную М. Ковалевскую до сих пор держат в тюрьме. К счастью, среди политических имеются собственные врачи. Что же касается тюремного врача, то для его характеристики достаточно сказать, что М. Ковалевская была в его присутствии, во время одного из припадков её безумия, брошена на пол и жестоко́ избита. Женам политических арестантов разрешено жить на Нижней Каре и посещать мужей дважды в неделю, а также — приносить им книги. Значительное количество заключенных умирают медленной смертью, в большинстве случаев от чахотки, и процент смертности быстро возрастает.
Самым страшным злом карийской каторги является ничем не сдерживаемый произвол тюремного начальства; заключенные находятся целиком в зависимости от капризов людей, назначаемых начальством со специальной целью «держать их в ежовых рукавицах». Начальник военной команды на Каре открыто говорит, что он был бы рад, если бы какой-нибудь «политический» оскорбил его, так как оскорбителя повесили бы; тюремный врач лечит арестантов при помощи кулаков; адъютант генерал-губернатора, капитан Загарин, в ответ на угрозу арестантов пожаловаться министру юстиции, громко заявил: «Я ваш губернатор, ваш министр, ваш царь!» Достаточно ознакомиться с историей «бунта» в Красноярской тюрьме, вызванного тем же капитаном Загариным, чтобы убедиться, что вместо того, чтобы находиться на государственной службе, подобный господин должен был бы сидеть в доме умалишенных. Даже женщинам из политических приходилось терпеть от его грубости: он оскорблял в них даже чувство стыдливости. Но когда Щедрин, защищая свою невесту, ударил Загарина по лицу, военный суд вынес Щедрину смертный приговор. Генерал Педашенко поступил согласно громко выраженному мнению всего иркутского общества, заменив смертный приговор двухнедельным арестом в карцере, но, к сожалению, немногие русские чиновники отличаются смелостью исправлявшего должность генерал-губернатора Восточной Сибири. Карцера́, кандалы, приковка к тачке, — таковы обычные наказания, и притом вечные угрозы «сотней плетей». — «Запорю! Сгною в карцере!» — постоянно слышат арестанты окрики начальства. Но, к счастью, телесное наказание не применяется к политическим. Пятидесятилетний опыт научил чиновников, что день, когда бы вздумали применить это наказание к политическим, был бы «днем великого кровопролития», как выражаются издатели «Народной Воли», описывая жизнь своих друзей в Сибири[4].
Предписания закона, относящиеся к ссыльным, открыто ставятся ни во что, как высшим, так и низшим начальством. Так напр. Успенский, Чарушин, Семеновский и Шишко были выпущены в вольные команды в деревне Каре, в качестве «испытуемых», согласно закону. Но в 1881 г., по министерскому распоряжению, вызванному, неизвестно, какими причинами, было решено посадить их обратно в тюрьму.
Убедившись таким образом, что политические каторжане находятся вне закона и что надежды на улучшение участи тщетны, двое из карийцев совершили самоубийство. Успенский, мучившийся на каторжных работах с 1872 г., твердо переносивший все бедствия, силу воли которого ничто до того времени не могло сломить, последовал примеру двух своих товарищей. Если бы политические на Каре были обыкновенными уголовными убийцами, у них всё же была бы надежда, что, отбыв 7—10—12 лет каторжных работ, они в конце концов были бы выпущены на свободу и переведены в какую-либо губернию Южной Сибири, сделавшись таким образом, согласно закону, поселенцами. Но законы писаны не для политических… Н. Г. Чернышевский уже в 1871 г. отбыл 7 лет каторжных работ, согласно приговору суда. Если бы он убил своих отца и мать, или поджог дом с пол-дюжиной детей, по отбытии каторги он был бы поселен в какой-нибудь деревушке Иркутской губернии. Но он писал статьи по экономическим вопросам; он печатал их… с разрешения цензуры; правительство считало его, как возможного вождя конституционной партии в России и, вследствие всех этих причин, он был похоронен заживо в крохотном городишке Вилюйске, находящемся среди болот и лесов в 750 верстах за Якутском. Там, изолированный от всего мира, всегда под строгим надзором двух жандармов, живущих в одной с ним избе, он прожил уже целые годы, и ни агитация русской прессы, ни резолюции международных литературных конгрессов не могли вырвать его из рук подозрительного правительства. Такова же, вероятно, будет и судьба «политических», находящихся в настоящее время на Каре. Когда наступит законный срок их выхода на поселение — вместо освобождения их переведут из более мягкой по климату Забайкальской области куда-нибудь в тундры полярного круга.
Как ни тяжело положение уголовных ссыльно-каторжных в Сибири, правительство нашло возможным подвергнуть такому же, если не худшему наказанию тех из своих политических врагов, которых оно не смогло, даже при помощи подтасовки судов, сослать на каторгу или на поселение. Оно достигает этого результата при помощи «административной ссылки или высылки» в более или менее отдаленные губернии империи без приговора, даже без признака какого-либо суда, просто по приказанию всемогущего шефа жандармов.
Каждый год от 500 до 600 юношей и девушек бывают арестовываемы по подозрению в революционной агитации. Следствие продолжается от шести месяцев до двух лет и даже более, сообразно с числом лиц арестованных по этому «делу» и важностью обвинения. Не более ⅟10 части из всего числа арестованных бывает предаваемо суду. Все же остальные, против которых нельзя выдвинуть никакого обоснованного обвинения, но которые были аттестованы шпионами в качестве людей «опасных», все те, кто, по своему уму, энергии и «радикальным взглядам», могут сделаться «опасными»; и в особенности те, кто во время подследственного заключения, проявили «дух непочтительности», — все они высылаются в какое-нибудь более или менее отдаленное, глухое место, лежащее на пространстве между Колой и Камчаткой. Николай I не унижал себя до подобных лицемерных способов преследования и в течение всего царствования «железного деспота» административная ссылка «политического» характера мало практиковалась. Но в царствование Александра II к ней прибегали в таких поразительных размерах, что теперь едва ли найдется какой-нибудь город или селение за 55° широты, начиная от границ Норвегии до прибережья Охотского моря, где бы не нашлось пяти—десяти—двадцати административных ссыльных. В Январе 1881 г. их насчитывалось 29 чел. в Пинеге, деревушке с 750 обывателями, 55 — в Мезени (1800 жителей), 11 в Коле (740 жителей), 47 — в Холмогорах, деревне, в которой имеется всего 90 домов, 160 — в Зарайске (5000 жителей), 19 — в Енисейске и т. д.Состав ссыльных этой категории — неизменно одного и того же характера: студенты и девушки «превратнаго образа мыслей»; писатели, которых невозможно законным путем преследовать за их литературную деятельность, но которые, по мнению начальства, заражены «опасным духом»; рабочие, осмелившиеся «дерзко говорить» с начальством; лица, проявившие «непочтительность» по отношению к губернатору, и т. п., — все они ежегодно высылаются сотнями в глухие городишки и деревушки «более или менее отдаленных губерний империи». Что же касается людей ярко радикального образа мыслей, подозреваемых в «опасных тенденциях», то достаточно самого нелепого доноса, самого неосновательного подозрения, чтобы попасть в ссылку. Девушки (как напр. Бардина, Субботина, Любатович и многие др.) были осуждены на 6—8 лет каторжных работ лишь за то, что они осмелились распространять социалистические брошюры среди рабочих. Был даже и такой случай, когда 14-тилетняя Гуковская была сослана за то, что протестовала в толпе против казни Ковальского. Если каторга и ссылка назначается судами за такие проступки, то естественно, что к административной ссылке прибегают тогда, когда, при всех усилиях, нельзя возвести никакого более или менее доказанного обвинения[5]; короче говоря, административная ссылка приняла такие размеры и применялась с таким презрением к закону в царствование Александра II, что как только, во время краткого диктаторства Лорис-Меликова, губернские земства смогли воспользоваться некоторой свободой, ими немедленно была послана масса адресов императору, в которых земства просили о немедленной отмене этого рода ссылки, ярко характеризуя всю чудовищность административного произвола[6]. Как известно, все эти протесты не повели, в сущности, ни к чему и правительство, шумно заявив о своем намерении — амнистировать ссыльных, ограничилось назначением комиссии для рассмотрения их «дел», амнистировало очень, очень немногих и для значительного количества административно-ссыльных назначен был срок ссылки в 5—6 лет, по истечении которого «дела» их должны были быть пересмотрены заново[7]. Они действительно были пересмотрены и в результате многие получили новую прибавку, с тем, однако, что, по истечении этого срока, «дела» их опять будут пересмотрены. Многие из ссыльных не пожелали дожидаться новых пересмотров и в 1883 году в Сибири началась эпидемия самоубийств.
Легко себе представить положение этих ссыльных, если мы вообразим студента, или девушку из хорошей семьи или искусного рабочего, привезенных жандармами в какой-нибудь городишко, насчитывающий всего сотню домов, жителями которого являются несколько десятков зырянских и русских охотников, два-три торговца мехами, священник и исправник. Хлеб страшно дорог; всякого рода товары, вроде сахара, чая, свечей, продаются чуть ли не на вес золота; о каком-нибудь заработке в городишке нечего и думать. Правительство выдает таким ссыльным от 4 до 8 руб. в месяц, причем выдача этой нищенской суммы прекращается, если ссыльный получит от родных или друзей хотя бы самую ничтожную сумму денег, напр. 10 руб. в течении года. Давать уроки — строго воспрещено, хотя бы даже детям станового или исправника. Большинство ссыльных из культурных классов не знают никакого ремесла. Найти же занятие в какой-нибудь конторе или частном предприятии, если таковые находятся в городишке, совершенно невозможно.
«Мы боимся давать им занятия», — писал Енисейский корреспондент «Русского Курьера», — «ввиду того, что мы сами можем за это попасть под надзор полиции… Достаточно встретиться с административно-ссыльным или обменяться с ним несколькими словами, чтобы, в свою очередь, попасть в число подозрительных… Глава одной торговой фирмы заставил недавно своих приказчиков подписать условие, в котором они обязываются не заводить знакомства с „политическими“ и даже не здороваться с ними при случайной встрече на улице».
Более того, в 1880 г. нам пришлось читать в русских газетах, что министр финансов сделал предложение «о разрешении уголовным и политическим административно-ссыльным, заниматься всякого рода ремеслами, с разрешения генерал-губернатора, причем такое разрешение должно быть испрашиваемо в каждом отдельном случае». Я не знаю, был ли этот план приведен в исполнение, но мне известно, что еще недавно занятие почти всеми видами ремесла воспрещалось административно-ссыльным, не говоря уже о том, что во многих случаях занятие известного рода ремеслами прямо-таки невозможно, ввиду того, что административно-ссыльным воспрещается отлучка из города даже на несколько часов. После всего вышесказанного нужно ли говорить об ужасной невообразимой нищете, в которой приходится ссыльным влачить жизнь? — «Без одежи, без сапогов, без каких-либо занятий, ютясь в крохотных нездоровых избушках, они в большинстве случаев умирают от чахотки», — сообщалось в «Голосе» (2 февраля, 1881 г.). «Наши административные ссыльные буквально голодают. Некоторые из них, не имея квартир, устроились в подполье под колокольней», — писал другой корреспондент. «Административная ссылка, проще говоря, сводится к убийству путем голодания», — таково было мнение русской прессы, когда она имела возможность высказаться по этому вопросу. «Это — приговор к медленной, но верной смерти», — писал по тому же поводу «Голос».
И всё же нищета не является наиболее острым в ряду бедствий, постигающих административно-ссыльного. Местное начальство обращается с ними самым возмутительным образом. За помещение сведения в газетах об их положении ссыльные переводятся в отдаленнейшие места Восточной Сибири. Молодым девушкам, сосланным в Каргополь, приходится принимать ночные визиты пьяных местных властей, силою врывающихся в их комнаты под предлогом, что власти имеют право посещать ссыльных во всякое время дня и ночи. В другой местности полицейский чиновник требует от политических ссыльных девушек являться каждую неделю в полицейский участок для «освидетельствования, совместно с проститутками», и т. д.; и т. д.[8].
Если таково положение ссыльных в менее отдаленных частях России и Сибири, можно себе представить, каково оно в таких местностях, как Олекминск, Верхоянск или Нижне-Колымск, деревушка, лежащая у устья Колымы за 68° широты и имеющая лишь 190 жителей. Во всех этих деревушках, состоящих нередко всего из нескольких домов, живут ссыльные, мученики, заживо погребенные в них за то, что правительство не смогло выставить против них никакого серьезного обвинения. Пространствовавши целые месяцы по покрытым снегом горам, по замерзшим рекам, по тундрам, они заточены в эти деревушки, где прозябают лишь несколько полуголодных людей, промышляющих охотой. Не ограничиваясь ссылкой в такие, казалось бы, достаточно глухие и угрюмые местности, правительство — как ни трудно этому поверить — высылает некоторых административно-ссыльных в якутские улусы, где им приходится жить в юртах, вместе с якутами, нередко страдающими самыми отвратительными накожными болезнями. «Мы живем во мраке», — писал один из них своим друзьям, воспользовавшись поездкой охотника в Верхоянск, откуда письму пришлось путешествовать 10 месяцев, пока оно достигло Олекминска, — «мы живем во мраке и зажигаем свечи лишь на 1½ часа в день; они стоят чересчур дорого. Хлеба совсем нет и мы питаемся рыбой. Мяса не достать ни за какую цену». Другой писал: «Пишу вам, страдая от мучительных болей, вследствие воспаления надкостной плевы… Я просился в госпиталь, но безуспешно. Не знаю, долго ли продолжатся мои мучения; единственное мое желание теперь как-нибудь избавиться от этой боли. Нам не позволяют видаться друг с другом, хотя мы живем всего на расстоянии около 5 верст. Казна отпускает нам 4 руб. 50 коп. — в месяц». Третий ссыльный писал около того же времени: «Спасибо вам, дорогие друзья, за газеты, но, к сожалению, не могу читать их: нет свечей и негде купить их. Моя цинга прогрессирует и так как нет надежды на перевод, я надеюсь умереть в течение этой зимы».
«Надеюсь умереть в течение этой зимы!» — такова единственная надежда, которую может питать ссыльный, попавший в якутский улус под 68° широты!
Читая подобные письма, мы снова переносимся в XVII столетие и, кажется, слышим опять снова протопопа Аввакума: «а я остался здесь в холодном срубе, а позднее с грязными тунгузами, как хороший пёс, лежа на соломе; когда покормят меня, а когда и забудут». И, подобно жене Аввакума, мы спрашиваем снова и снова: «Долго ли му́ки сея будет». Со времени эпизода с Аввакумом прошли века; в продолжение целого столетия мы слышали патетические декламации о прогрессе и гуманитарных принципах и всё это лишь для того, чтобы ему возвратиться к тому же самому пункту, возвратиться к тому времени, когда московские цари, по нашептываниям приближенных бояр, посылали своих врагов умирать в тундрах.
А на вопрос аввакумовой жены, повторяемый снова и снова по всему пространству Сибири, у нас имеется лишь один ответ: никакая частичная реформа, никакая замена одних людей другими не смогут улучшить этого ужасающего положения вещей; его может изменить лишь полное изменение всех основных условий русской жизни.
Примечания
править- ↑ Кутомарские и Александровские серебряные рудники всегда пользовались репутацией очень нездоровых, вследствие мышьяковых испарений руды; не только люди, но даже скот страдал от них, так что крестьяне этих местностей принуждены выращивать скот в соседних деревнях. Что же касается до ртутных испарений, то каждому, знакомому с литературой о Нерчинском горном округе, известно, что серебряная руда этого округа сопровождается киноварью, особенно в Шахгаме и Култуме, где всегда работают каторжные. Правительство даже несколько раз пыталось начать добывание ртути в этих рудниках. Акатуйский серебряный рудник того же округа пользуется страшной репутацией, как одно из самых нездоровых мест.
- ↑ «Сибирь, как колония». Спб., 1882, стр. 207.
- ↑ См. приложение А.
- ↑ Писано раньше известного случая с Сигидой.
- ↑ Из многочисленных образчиков подобного рода административного произвола, опубликованных в 1881 г., когда печать на короткое время пользовалась некоторой свободой, я приведу лишь один. В — 1872 г. курское дворянство чествовало местного губернатора обедом. Крупному землевладельцу М. Анненкову было поручено произнесть тост в честь губернатора. Он произнес этот тост, но в конце его прибавил: «Ваше Превосходительство, пью за Ваше здоровье, но вместе с тем от души желаю, чтобы Вы посвящали больше времени делам вверенной Вам губернии».
Неделю спустя после этого эпизода, у дверей его дома остановилась почтовая кибитка с двумя жандармами; и, не давая Анненкову проститься не только со своими друзьями, а даже — с женой, его отвезли в Вятку. Его жене и курскому и фатешскому предводителям дворянства пришлось в течении шести месяцев самым настойчивым образом хлопотать у различных очень влиятельных особ в Петербурге, чтобы Анненкова вернули из ссылки. («Голос», «Порядок» и др. газеты, февр. 20—21, 1881 г.). - ↑ В приложении приводится извлечение из речи Шакеева, произнесенной в Петербургском дворянском собрании.
- ↑ В течение 1881 г. было рассмотрено 2837 «дел» о политических, сосланных административным порядком; из них — 1950 находились в то время в Сибири. («Порядок», сентябрь 17, 1881 г.).
- ↑ «Голос», 12 февраля, 1881 г. С апреля 1881 г. газетам строжайше было воспрещено печатать какие-либо сведения об административно-ссыльных, да и все газеты, носившие более или менее независимый характер, были закрыты.
