Въ началѣ октября, однажды вечеромъ, меня вызвали въ корридоръ и какой-то субъектъ, скороговоркой и вполголоса прочиталъ мнѣ приговоръ „Особаго совѣщанія центральной коллегіи Чеки“. Изъ всего прочитаннаго я понялъ лишь одно: за всевозможные преступленія противъ совѣтской власти я былъ присужденъ къ заключенію на три года въ Соловецкомъ концентраціонномъ лагерѣ, безъ зачета времени предварительнаго заключенія и безъ права подавать прошеніе о кассаціи или помилованіи.
Этапъ уходилъ черезъ 10 дней и въ свиданіи съ кѣмъ-либо изъ моихъ соотечественниковъ мнѣ было вновь категорически отказано.
Шестимѣсячное пребываніе въ тюрьмѣ, сильно пошатнуло мое здоровье, и для меня не было ни малѣйшаго сомнѣнія, что мнѣ не вынести заключенія въ концентраціонномъ лагерѣ. На бѣду, тотъ этапъ, съ которымъ я долженъ былъ отправиться на Соловки, былъ послѣднимъ прямымъ этапомъ, такъ какъ въ ноябрѣ прекращается всякое сообщеніе между Соловецкими островами и материкомъ. Море замерзаетъ полосой нѣсколько миль какъ вокругъ острововъ такъ и вокругъ материка, и за неимѣніемъ сильныхъ ледоколовъ, Соловецкіе острова совершенно отрѣзаны отъ внѣшняго міра въ теченіе 7-ми мѣсяцевъ. За эти 7 зимнихъ мѣсяцевъ, въ Соловецкомъ концентраціонномъ лагерѣ умираютъ многія сотни заключенныхъ, отъ недоѣданія, простуды и ужасающихъ гигіеническихъ условій, не говоря уже про частые разстрѣлы, которые уносятъ тоже не одну сотню жизней. Поэтому очень многіе предпочитаютъ кончать жизнь самоубійствомъ, чѣмъ ѣхать на Соловки, т. е. на медленную, мучительную смерть. Обстоятельства не позволяли мнѣ долго раздумывать и надо было немедленно принять опредѣленное рѣшеніе.
У меня было два выбора:
Немедленно сообщить оффиціальнымъ путемъ въ Финляндское консульство, т. е. открытымъ письмомъ черезъ администрацію тюрьмы, о полученномъ приговорѣ, и просить прислать мнѣ все необходимое для длительнаго пребыванія въ зимней полярной обстановкѣ. Пославъ такое извѣщеніе въ консульство, я могъ надеяться, что оно предприметъ рядъ мѣръ для защиты моихъ интересовъ такъ какъ съ окончаніемъ слѣдствія по моему „дѣлу“ и вступленіи въ силу административнаго приговора, т. е. безъ гласнаго суда, Финляндское дипломатическое представительство имѣло всѣ основанія настаивать или на разсмотрѣніи моего дѣла въ гласномъ судѣ, или на моемъ немедленномъ освобожденіи.
Но кто могъ поручиться, что администрація тюрьмы дѣйствительно пошлетъ мое письмо по назначенію? Чѣмъ больше я раздумывалъ, тѣмъ больше склонялся къ мысли, что посылать письмо въ консульство было бы съ моей стороны очень опрометчивымъ поступкомъ. Администрація тюрьмы по обыкновенію передала бы письмо въ Чека, оно было бы пришито къ „дѣлу“, а я потерялъ бы безрезультатно дорогое время.
Было и другое обстоятельство, заставлявшее меня подыскивать какое-либо иное рѣшеніе: пока консульство будетъ вести переписку обо мнѣ по всевозможнымъ инстанціямъ, меня отправятъ на Соловки, море замерзнетъ въ концѣ ноября и я погибну, отрѣзанный отъ внѣшняго міра на 7 мѣсяцевъ, такъ какъ мнѣ никто не сможетъ помочь.
Наконецъ, въ моемъ сознаніи стало формулироваться еще одно соображеніе, пожалуй, самое главное: мое письмо въ консульство, съ просьбой прислать деньги и платье, явилось бы для Чеки явнымъ доказательствомъ, что я примирился съ приговоромъ и готовъ безропотно его принять.
Поэтому я окончательно утвердился на рѣшеніи объявить смертельную голодовку. Какъ въ то время я былъ убѣжденъ, такъ и теперь, когда я пишу эти строки, я вполнѣ увѣренъ, что это рѣшеніе было самымъ правильнымъ въ тѣхъ обстоятельствахъ, въ которыхъ я тогда находился.
Я долженъ былъ полагаться только на самого себя, и надо было поставить себѣ допустимую въ данныхъ обстоятельствахъ цѣль: такъ или иначе не ѣхать съ ближайшимъ этапомъ. Когда море замерзнетъ, то меня въ худшемъ случаѣ отправятъ въ концентраціонный лагерь въ Кеми — послѣдній пунктъ на материкѣ, на берегу Бѣлаго моря. Въ то время я еще многого не зналъ о совѣтскихъ тюрьмахъ и концентраціонныхъ лагеряхъ и мнѣ казалось, что въ Кеми должно быть гораздо лучше, чѣмъ на Соловкахъ. Теперь я знаю, что Кемь такой же адъ, какъ Соловки, но все таки у Кеми есть важное преимущество передъ Соловецкимъ лагеремъ: оттуда можно попытаться бѣжать, такъ какъ Кемь не отрѣзана даже зимой отъ внѣшняго міра.
Въ пользу смертельной голодовки говорило также еще одно обстоятельство. Неоднократно на допросахъ у различныхъ слѣдователей, я замѣчалъ по разнымъ признакамъ, какъ непріятно осложнялъ работу Чеки тотъ фактъ, что о моемъ арестѣ извѣстно консульству. Еженедѣльное полученіе мною отъ консульства продуктовъ и вещей, вызывало кривыя улыбки слѣдователей и вѣжливо-ироническія замѣчанія.
Въ концѣ концовъ у меня не было иного выбора. Соловки — опредѣленная, мучительная смерть. Голодовка же давала очень маленькій шансъ, на возможную перемѣну судьбы къ лучшему.
И я рѣшилъ поэтому голодать.
Техника голодовки мнѣ была извѣстна во всѣхъ подробностяхъ, такъ какъ на прогулкахъ во дворѣ я много наслышался объ этомъ отъ разныхъ заключенныхъ. Кромѣ того у меня въ памяти былъ недавній опытъ голодовки произведенный нашими сосѣдками, съ которыми я переговаривался черезъ стѣнку.
Общая ошибка, свойственная всѣмъ заключеннымъ, объявляющимъ голодовку заключается въ отсутствіи выдержки, въ наивной вѣрѣ въ правдивость обѣщаній агентовъ Чеки и въ неумѣніи формулировать свои требованія такъ, чтобы дать возможность самой Чекѣ ихъ выполнить, хотя бы частично.
Многіе, напримѣръ, объявляютъ голодовку, выставляя требованія немедленно отмѣнить вынесенный приговоръ или замѣнить его болѣе легкимъ наказаніемъ. Что можетъ быть наивнѣе и глупѣе такихъ требованій?
Приговоръ выносится Центральной Коллегіей Чеки въ Москвѣ, выносящей ежедневно сотни приговоровъ, по рапортамъ мѣстныхъ провинціальныхъ отдѣленій Чеки, со всѣхъ концовъ Совѣтской Россіи. Слѣдовательно, пока приговоръ будетъ разсмотрѣнъ въ центральной коллегіи Чеки то пройдутъ мѣсяцы, и „голодающій“ успѣетъ умереть задолго до того какъ его требованія попадутъ на разсмотрѣніе коллегіи Чеки. Поэтому почти всякая голодовка кончается тѣмъ, что на 5-я—6-я сутки, „голодающій“ сдается на обѣщанія „прокурора“ — „сдѣлать все отъ него зависящее“ и… прекращаетъ голодовку. Очень часто, вмѣсто прокурора Чеки, фигурируетъ „подъ видомъ прокурора“, кто либо изъ тюремной администраціи. Стоитъ ли безпокоить прокурора изъ за такихъ пустяковъ, что тому или иному гражданину кажется несправедливымъ высылка на 5 лѣтъ въ Сибирь или заключеніе на 10 лѣтъ въ Соловецкомъ лагерѣ, за переписку съ теткой эмигранткой, живущей въ Лондонѣ, или за знакомство съ какимъ нибудь секретаремъ какого-нибудь консульства!
Будучи отъ природы человѣкомъ наблюдательнымъ, я не потерялъ даромъ шестимѣсячнаго пребыванія въ тюрьмѣ Чеки, и мнѣ поэтому было болѣе или менѣе ясно, какъ мнѣ слѣдуетъ поступить.
На слѣдующее утро, послѣ полученія приговора, я подалъ заявленіе о голодовкѣ. Мотивы и требованія были нижеслѣдующіе:
1) Приговоръ незаконенъ, такъ какъ противъ меня нѣтъ ни одной улики, устанавливающей мою виновность въ инкриминируемомъ мнѣ шпіонажѣ, въ организаціи контръ-революціонныхъ бандъ, и въ военной контрабандѣ. Все мое „дѣло“ должно разбираться въ гласномъ судѣ.
2) Я боленъ и требую медицинскаго освидѣтельствованія. Отправка на Соловки при моемъ состояніи здоровья грозитъ мнѣ смертью. Требую пріостановить исполненіе приговора, впредь до пересмотра моего „дѣла“ въ судѣ.
3) Не имѣя никого родныхъ и близкихъ знакомыхъ въ Петербургѣ, я, какъ финляндецъ, могу лишь разсчитывать на помощь Финляндскаго Генеральнаго Консульства. Согласно правилъ о высылаемыхъ въ концентраціонные лагеря, я имѣю право на 3 получасовыхъ свиданія въ тюрьмѣ съ кѣмъ либо изъ моихъ земляковъ, живущихъ въ домѣ консульства.
Ни одно изъ вышеприведенныхъ требованій не могло бы быть выполнено; — я былъ въ этомъ увѣренъ. Но всѣ выставленныя мною требованія были вполнѣ лояльны, и самое главное, они были составлены такъ, что должны были вызвать переписку между Московской Чекой и Петербургской. Въ этомъ я былъ увѣренъ, такъ какъ хорошо изучилъ порядки за шесть мѣсяцевъ пребыванія въ тюрьмѣ.
Такъ какъ Петербургская Чека имѣла право въ важныхъ случаяхъ задержать отправку заключеннаго на Соловки, то я былъ увѣренъ, что мнѣ удастся пропустить одинъ этапъ.
Моя смерть отъ голодовки въ петербургской тюрьмѣ Чеки подъ самымъ бокомъ у Финляндскаго консульства, не входила ни въ какомъ случаѣ въ разсчеты Чеки, такъ какъ это вызвало бы много непріятныхъ осложненій и огласку въ газетахъ за границей. Такимъ образомъ отъ меня самого, отъ моей настойчивости зависѣло сдѣлать данный случай — „важнымъ“, и дать возможность Чекѣ задержать мою отправку. Оставшіеся въ моемъ распоряженіи 10 дней до отправки этапа были срокомъ болѣе чѣмъ достаточнымъ для моего истощеннаго организма, чтобы подойти вплотную „къ послѣдней чертѣ“, и быть можетъ, даже перешагнуть эту черту…
Все зависѣло отъ того, насколько мое сердце готово выдержать это испытаніе. Во всякомъ случаѣ я разсчитывалъ, что какъ только я потеряю сознаніе и положеніе мое будетъ признано опаснымъ, — меня отправятъ въ тюремную больницу, гдѣ надзоръ менѣе строгъ и мнѣ оттуда удастся какъ нибудь снестись съ консульствомъ.
Во всемъ этомъ планѣ было много риска, принимая во вниманіе мое крайне болѣзненное состояніе, но у меня впереди была вѣрная смерть на Соловкахъ, и надо было хвататься за малѣйшій шансъ, чтобы измѣнить судьбу къ лучшему.
Около 12-ти часовъ дня въ камеру пришелъ начальникъ тюрьмы, и пытался доказать мнѣ, что моя голодовка ни къ чему не приведетъ. Его уговоры убѣдили меня какъ разъ въ противномъ. Около 2-хъ часовъ дня меня обыскали до нитки, отобрали всѣ вещи и продукты, оставивъ только пальто, постельныя принадлежности, махорку и трубку. Затѣмъ меня перевели двумя этажами ниже въ отдѣльную одиночную камеру:
Мое прощаніе съ Георгіемъ Дмитріевичемъ Чесноковымъ было очень трогательнымъ, и не удивительно — вѣдь мы прожили вмѣстѣ въ тюрьмѣ почти 4 мѣсяца и много пережили тяжелыхъ моментовъ. Одинъ Богъ зналъ, куда повернутъ теперь наши разошедшіеся жизненные пути.
Мое новое помѣщеніе ничѣмъ не отличалось отъ предыдущаго. Вѣроятно камера была нѣсколько дней необитаема, такъ какъ было не прибрано, и одно изъ стеколъ въ рѣшетчатомъ окнѣ было выбито. Отъ этого въ камерѣ было довольно прохладно. Послѣ четырехъ мѣсяцевъ общенія съ товарищами по заключенію, одиночество было тягостно. Мое настроеніе было отвратительнымъ такъ какъ томили неизвѣстность ожиданія и боязнь неосторожнымъ жестомъ, словомъ, игрой лица или выраженіемъ глазъ, сдѣлать какой нибудь промахъ при переговорахъ съ моими инквизиторами. Минутная слабость — и вся игра могла быть проиграна.
Около 4-хъ часовъ дня въ мою камеру вошли начальникъ тюрьмы, дежурный по тюрьмѣ и надзиратель. Опять обыскъ и обшариваніе до мельчайшихъ деталей, какъ меня самого, такъ и всей камеры. Убѣдившись, что никакихъ пищевыхъ продуктовъ нигдѣ не припрятано, начальство удалилось.
Я уже свыкся съ моимъ склепомъ и приступилъ къ такъ называемой на тюремномъ арго „оріентировкѣ“. Надо было узнать, кто именно сидѣлъ надо мной въ верхнихъ этажахъ, и кто были моими сосѣдями. Моимъ сосѣдомъ справа былъ священникъ, слѣва же — или совсѣмъ недавно посаженный или иностранецъ, такъ какъ изъ его выстукиваній я ничего не могъ понять.
Надо мной сидѣлъ секретарь кожевеннаго треста — Плукснэ, съ которымъ я по игрѣ случаѣ и судьбы познакомился еще въ бытность мою на свободѣ, такъ какъ я велъ переговоры съ кожевеннымъ трестомъ о кое-какихъ поставкахъ. Плукснэ былъ очень милымъ и обязательнымъ человѣкомъ. Онъ сидѣлъ въ тюрьмѣ по обвиненію въ полученіи взятокъ и былъ разстрѣлянъ въ мартѣ 1925 года.
По моей просьбѣ онъ сообщилъ мнѣ №№ камеръ, находившихся надъ нимъ. Судьбѣ угодно было, чтобы я еще разъ могъ бесѣдовать съ Чесноковымъ, такъ какъ моя прежняя камера № 163, находилась какъ разъ надо мной, но между нами была камера Плукснэ. Такъ какъ я плохо слышу, то для разговоровъ я прислонялся спиной къ трубѣ парового отопленія, и прижимался къ ней затылкомъ. Звукъ отъ выстукиваній проходилъ черезъ головную кость, и я слышалъ совершенно отчетливо малѣйшій стукъ. Такъ какъ въ камерѣ было довольно прохладно, то моя поза у радіатора не вызывала никакихъ подозрѣній.
Первый день голодовки прошелъ безъ особыхъ событій и, такъ какъ мои нервы были очень напряжены, то я почти не чувствовалъ голода. Въ концѣ второго дня хотѣлось ѣсть, но чувство голода было вполнѣ терпимымъ и голодъ исчезалъ отъ куренія махорки. Въ концѣ второго дня, судьба впервые за много мѣсяцевъ, подарила мнѣ одну изъ своихъ улыбокъ.
Чесноковъ во время прогулки на дворѣ, встрѣтилъ своего коллегу адвоката, который только что получилъ приговоръ такъ называемый „минусъ двѣнадцать“, то есть запрещеніе проживать въ 12 самыхъ большихъ городахъ Совѣтской Россіи. Такъ какъ этотъ адвокатъ съ часу на часъ долженъ былъ выйдти изъ тюрьмы на свободу, то мой вѣрный другъ поручилъ ему немедленно сообщить одному изъ моихъ соотечественниковъ въ консульствѣ обо всемъ происшедшемъ со мной и о голодовкѣ. Впослѣдствіи я узналъ, что порученіе было исполнено и это мнѣ весьма помогло. Чеснокова больше нѣтъ въ живыхъ — онъ умеръ въ Иркутской тюрьмѣ. Страдая хронической болѣзнью почекъ, онъ не въ силахъ былъ вынести тяжести почти мѣсячнаго этапнаго путешествія и скитанія по 6-ти этапнымъ тюрьмамъ. Это былъ человѣкъ рѣдкой души и высокой порядочности. Да вознаградитъ его Богъ за земныя страданія и доброе отзывчивое сердце!
Третій и четвертый день голодовки были самыми трудными. Ужасно хотѣлось ѣсть и было отвратительно и стыдно, что несмотря на глубокія нравственныя страданія, на мысли о покинутыхъ и дорогихъ близкихъ людей на родинѣ, приходили въ голову мысли о разныхъ кулинарныхъ тонкостяхъ.
На пятый день сильно шумѣло въ головѣ, непріятно было вставать съ койки, но острота голода прошла, и во всемъ тѣлѣ было чувство необыкновенной легкости. Если спокойно лежать, совершенно не двигаясь, то очень хорошо было думать. Мысли были такія ясныя, и мнѣ кажется, я никогда въ жизни, изъ за повседневныхъ заботъ и дѣлъ, не думалъ такъ глубоко о тѣхъ вопросахъ, о которыхъ я передумалъ за періодъ второй половины моей голодовки.
Вечеромъ на шестой день голодовки меня вызвали въ кабинетъ начальника тюрьмы. Я не пошелъ, такъ какъ былъ очень слабъ, хотѣлось лежать. Черезъ нѣкоторое время вошло само начальство въ мою камеру, съ какимъ-то восточнаго типа господиномъ и однимъ изъ слѣдователей по моему дѣлу. Нѣсколько позади жался къ дверямъ фельдшеръ въ халатѣ. Всѣ переговоры велись слѣдователемъ, остальные были только слушателями.
— „Ваша голодовка ни къ чему не приведетъ,“ — началъ слѣдователь. — „Вы совершили преступленія и должны понести наказанія.“
— „Моя голодовка во всякомъ случаѣ достигнетъ цѣли, такъ какъ въ худшемъ случаѣ я умру. Лучше умереть здѣсь, чѣмъ ѣхать на медленную смерть на Соловкахъ. Если я совершилъ преступленіе то надо доказать мою виновность и судить меня гласнымъ судомъ.“
— „Это праздный разговоръ. Все равно вы будете отправлены на Соловки. Во всякомъ случаѣ я обѣщаю вамъ сдѣлать все возможное для пересмотра вашего дѣла, и, весьма вѣроятно, что васъ очень скоро вернутъ съ Соловковъ въ Ленинградъ. Вотъ здѣсь я приготовилъ заявленіе отъ вашего имени, что вы прекращаете голодовку, подпишите его и дѣлу конецъ.“
У каждаго человѣка бываютъ въ жизни моменты, когда онъ слишкомъ переоцѣниваетъ значеніе своей собственной персоны и впадаетъ въ нѣкоторую театральность.
Однимъ изъ такихъ моментовъ былъ описываемый случай. Обращаясь къ слѣдователю я сказалъ: — „Я прошу дать мнѣ спокойно умереть. Ничего я подписывать не буду. Все, что я считалъ нужнымъ, написано мною въ моемъ заявленіи о голодовкѣ. Я умру, но мнѣ пріятно сознаніе, что моя смерть надѣлаетъ вамъ хлопотъ.“
Тогда слѣдователь обратился къ фельдшеру: — „Товарищъ фельдшеръ, осмотрите гражданина.“ И затѣмъ непосредственно ко мнѣ: — „Все это — лирика. Умереть мы вамъ не дадимъ, и если вы будете продолжать голодовку, мы примѣнимъ къ вамъ искусственное питаніе.“
— „Пока я еще имѣю силы, я этого не позволю сдѣлать и вы не имѣете права примѣнять насиліе ко мнѣ.“
— „Мы подождемъ, когда насилія не потребуется." Осмотръ фельдшера былъ не сложенъ. Онъ прощупалъ мой пульсъ и изъ принесеннаго съ собой ящика налилъ въ стаканчикъ лаврово-вишневыхъ капель. И фельдшера и его капли я послалъ къ черту, и мнѣ сейчасъ стыдно за мою несдержанность, такъ какъ именно этотъ тюремный фельдшеръ Колтаевъ, былъ всегда очень отзывчивымъ и хорошимъ человѣкомъ.
— „Вы своей голодовкой дѣлаете себѣ только хуже,“ — началъ опять слѣдователь, „Финляндія не поможетъ вамъ. Подумайте лучше о вашей семьѣ тамъ на вашей родинѣ.“
— „Не ваше дѣло, я не хочу съ вами разговаривать.“
Вся компанія удалилась, дверь захлопнулась и я опять остался одинъ со своими мыслями. Фраза слѣдователя: „Финляндія вамъ не поможетъ,“ меня очень озадачила. Было ли это сказано, благодаря тому, что о моей голодовкѣ уже стало извѣстно въ консульствѣ, и были предприняты со стороны нашего консульства какіе-либо шаги, или это было сказано, чтобы лишній разъ отнять у меня надежду.
Я терялся въ догадкахъ.
На седьмыя сутки я чувствовалъ себя довольно бодро. Умылся, вычистилъ зубы. Нѣсколько разъ въ день полоскалъ ротъ, такъ какъ во рту и въ горлѣ было ужасно сухо. Пить избѣгалъ, такъ какъ не зналъ, можно ли пить много воды, оставаясь такъ долго безъ пищи. Особенной жажды не ощущалъ, и не больше двухъ разъ въ сутки дѣлалъ нѣсколько маленькихъ глотковъ. Ѣсть совершенно не хотѣлось, такъ какъ немного тошнило.
Приходилъ докторъ, выслушивалъ сердце и совѣтовалъ прекратить голодовку. Я ему ничего не сказалъ и повернулся лицомъ къ стѣнкѣ.
На восьмыя сутки я оторвалъ отъ моего носового платка узкую полоску матеріи, и началъ на ней дѣлать узелки, такъ какъ боялся сбиться со счета дней. Не успѣлъ я сдѣлать восьмого узелка, какъ открылась дверь и вошелъ дежурный надзиратель Семеновъ, который „сторожилъ“ меня въ первые мѣсяцы моего заключенія въ „особомъ отдѣленіи.“ Семеновъ былъ патентованный и законченный дуракъ въ самомъ строгомъ смыслѣ этого слова, и въ былое время, я не мало доставилъ себѣ развлеченія въ моемъ одиночествѣ, подшучивая надъ нимъ.
„Вы что-же это, гражданинъ, дѣлаете? Развѣ можно? Сейчасъ же отдайте веревку. Никакого покоя съ вами нѣтъ.“ Какъ мнѣ не было плохо и хотя было совсѣмъ не до шутокъ, но при видѣ знакомой, глупой рожи Семенова, я не могъ удержаться отъ каламбура: „Пока я не покойникъ, не будетъ покоя. Какую вы хотите веревку Семеновъ?“ — „А вотъ, то самое, что вы крутите. Стыда нѣтъ у человѣка. Вѣшаться не дозволяется. Что это будетъ, если всѣ заключенные повѣсятся?“
Гражданинъ Семеновъ былъ цѣльная и нетронутая натура. И мысли его были всегда цѣльныя и вполнѣ законченныя…
Отъ меня взяли мой лоскутокъ съ узелками, остатокъ носового платка и полотенце. Минутъ черезъ 20 честный служака Семеновъ привелъ въ мою камеру дежурнаго по тюрьмѣ, и у меня отобрали простыню, наволочку, и сняли шнурки изъ ботинокъ. Очевидно было, что мнѣ разрѣшалось умирать только на Соловецкихъ островахъ, такъ какъ смерть моя въ Петербургѣ, подъ бокомъ у финляндского консульства, вызывала осложненія. Спички мнѣ почему то оставили, и я могъ бы себя сжечь, но вмѣсто этого я рѣшилъ считать дни моей голодовки по спичкамъ. На восьмыя сутки вечеромъ, я съ трудомъ добрался до трубы отопленія, такъ какъ кто то изъ верхняго этажа хотѣлъ мнѣ, повидимому, что-то сказать. Какъ я ни былъ слабъ, но, прислонившись головой къ трубѣ, все же я принялъ телеграмму: — „Борисъ, прощай, высланъ въ Туруханскій край[1], завтра этапъ, не поминай лихомъ, держись до конца!“ Это былъ послѣдній привѣтъ отъ друга Чеснокова. Ему разрѣшалось умереть на материкѣ…
Въ теченіе девятыхъ сутокъ голодовки я былъ очень слабъ, и многихъ моментовъ совсѣмъ не помню. Приходили какіе то люди, и отчетливо помню приходившаго два раза доктора и начальника особаго отдѣла Чеки по контръ-шпіонажу, Мессинга. Онъ мнѣ давалъ какую-то бумагу и говорилъ, что свиданіе съ однимъ изъ членовъ консульства мнѣ разрѣшено, но я долженъ сначала поправиться, такъ какъ въ такомъ видѣ я не могу имѣть свиданія. Отчетливо помню, какъ Мессингъ спросилъ очень громко начальника тюрьмы отдѣленія: — „Принесли ли вчера изъ консульства продукты для гражданина Седергольма?“
Одна фраза Мессинга особенно вселила въ меня бодрость: — „Если вы не прекратите голодовки, то я отправлю васъ въ тюремную больницу Гааза, и вамъ тамъ примѣнятъ искусственное питаніе.“ „Искусственное питаніе“ не входило въ мои разсчеты, но переводъ въ тюремную больницу Гааза вполнѣ отвѣчалъ намѣченному мною плану.
По правдѣ сказать, я самъ не зналъ какъ мнѣ выйдти изъ создавшагося положенія. Прекращать голодовку было нельзя, такъ какъ этапъ на Соловки еще не ушелъ, и вѣрить обѣщаніями Мессинга было рисковано.
Однако, я чувствовалъ себя очень плохо и сердце временами совсѣмъ замирало. Выдержу ли я до перевода въ больницу? Обидно было бы умереть, доведя дѣло почти до желаннаго результата. Но выхода не было, и будь что будетъ, а голодовку надо было продолжать. На десятыя сутки рано утромъ, какъ и всегда, открылась дверь камеры для того, чтобы вымести соръ. Такъ какъ я окончательно ослабѣлъ, то дежурный надзиратель, открывшій дверь, вошелъ въ камеру, и взявъ метлу, крикнулъ въ корридоръ другому надзирателю: — „Скажи тамъ, чтобы кто нибудь изъ рабочихъ принесъ ящикъ для сора, на что послѣдовалъ отвѣтъ изъ корридора: „Да здѣсь ни одного черта нѣтъ, всѣ пошли въ лазаретъ измѣряться, сегодня имъ на Соловецкій этапъ идти.“
„Рабочими“ назывались тѣ изъ заключенныхъ, которые по окончаніи слѣдственнаго періода ихъ „дѣла“ — переводились въ такъ называемые „общіе камеры“, въ которыхъ находились до полученія приговора, и исполняли добровольно различныя хозяйственныя работы въ разныхъ отдѣленіяхъ тюрьмы.
„Измѣряться“ называлось измѣреніе роста и сниманіе дактилоскопическаго оттиска, что продѣлывалось со всѣми, отправляемыми на этапъ. Слова корридорнаго надзирателя объ ушедшихъ въ лазаретъ измѣряться рабочихъ, были для меня радостной вѣстью, такъ какъ ясно, что на этотъ этапъ меня не возьмутъ. Надо было вести игру до конца, то-есть попасть въ тюремную больницу, такъ какъ тамъ для меня могли открыться какія-либо новыя возможности улучшить мою судьбу.
Время до вечера тянулось томительно медленно, такъ какъ отъ нервнаго напряженія я не могъ спать, несмотря на слабость. Часовъ около семи вечера открылась дверь камеры и вошли съ носилками два человѣка въ сопровожденіи надзиратели. Съ помощью этихъ людей я съ трудомъ надѣлъ пальто, и меня уложили на носилки. По безконечнымъ корридорамъ и галлереямъ, то спускаясь внизъ, то поднимаясь, меня принесли на „главный постъ“. Еще нѣсколько минутъ и я на носилкахъ былъ вынесенъ на тюремный дворъ, тускло освѣщаемый электрическимъ фонаремъ. Шелъ мокрый снѣгъ и невдалекѣ виднѣлся темный кузовъ лазаретнаго автомобиля. Дальше я потерялъ сознаніе.
Очнулся я отъ толчковъ и тряски автомобиля. Я лежалъ на носилкахъ, подвѣшенныхъ къ потолку кареты на какихъ-то страннаго устройства пружинахъ. На скамейкѣ сидѣли рядомъ два вооруженныхъ солдата. Сквозь затуманенное стекло окна виднѣлась безконечная линія электрическихъ огней Невскаго проспекта и это будило во мнѣ, не видѣвшемъ втеченіи семи мѣсяцевъ ничего кромѣ тюремныхъ стѣнъ, острую жажду свободы.
Мы ѣхали около получаса, пока наконецъ карета не остановилась и мои провожатые, выйдя изъ кареты не начали громко кого-то вызывать и стучать въ дверь подъѣзда. Вскорѣ какіе то люди вытащили меня изъ кареты и внесли въ вестибюль большого больничнаго зданія. Было очень грязно и послѣ свѣжаго воздуха больничный промозглый запахъ не вентилируемаго помѣщенія вызывалъ тошноту.
Меня вмѣстѣ съ носилками поставили на полъ и мои оба вооруженныхъ стража сдали меня подъ росписку какимъ-то двумъ людямъ въ форменныхъ синихъ пальто.
Вышла очень пожилая женщина въ очкахъ и въ темномъ пальто, наброшенномъ на плечи поверхъ бѣлаго халата. Пожилая дама оказалась дежурнымъ врачемъ и по ея указаніямъ меня понесли куда то наверхъ по лѣстницѣ. Мы проходили рядъ солидныхъ желѣзныхъ рѣшетокъ съ такими же дверями и всюду стояли вооруженные часовые, которые послѣ опроса, насъ пропускали черезъ двери. Въ одной изъ комнатъ 3-го этажа, ужасающе грязной и съ совершенно обвалившейся штукатуркой на стѣнахъ и на потолкѣ, мнѣ приказали раздѣться до гола и дали мнѣ омерзительнаго вида холщевыя кальсоны и рубаху. Рубаха была только съ однимъ рукавомъ, — другой былъ оторванъ, кальсоны были безъ пуговицъ и тесемокъ. Ни чулокъ, ни туфель не дали и, когда я спросилъ, какъ же мнѣ быть, мнѣ сказали, что пока мнѣ некуда ходить, а дальше потомъ будетъ видно. — „Еще надо дожить, гражданинъ, до завтра утра, а тамъ будемъ думать о чулкахъ и туфляхъ“, — такова была мудрая резолюція того, кто мнѣ выдалъ бѣлье.
Я твердо рѣшилъ непремѣнно дожить до утра. Въ зданіи былъ ужасающій холодъ и мнѣ въ моей разорванной рубашкѣ и короткихъ не застегивающихся кальсонахъ было мучительно холодно. Я былъ истощенъ до послѣдней степени и, должно быть, мой видъ былъ ужасенъ съ моей громадной сѣдой бородой и посинѣвшимъ отъ холода тѣломъ, съ проступавшими сквозь кожу костями. Во время моего переодѣванія въ комнату постепенно набралось нѣсколько человѣкъ: двѣ какія то фигуры очень жалкаго вида въ халатахъ, какой то мальчуганъ въ халатѣ, три женщины среднихъ лѣтъ, простонародной внѣшности, въ красныхъ повязкахъ на головѣ, одѣтыхъ въ обычный костюмъ русской прислуги средней руки.
Одна изъ женщинъ очень участливо спросила: „Старичекъ, можешь на своихъ ногахъ идти, или тебя понести? Тутъ не далеко въ сосѣднюю комнату.“ Видя мое колебаніе и мой взглядъ на мои босыя ноги и холодный каменный полъ, она засмѣялась и со словами: „Э-э-э, да ты, видно балованный,“ она куда то скрылась и черезъ минуту принесла мнѣ, сдѣланную изъ бересты пару громадныхъ лаптей. Съ помощью другой женщины она меня поставила на ноги, опять засмѣялась, и, взявъ меня подъ руки, обѣ женщины привели меня въ довольно большую комнату, гдѣ стояло пять кроватей, изъ которыхъ одна была постлана. Обѣ женщины были больничными сидѣлками. Уложивъ меня въ кровать и накрывъ одѣяломъ, одна изъ нихъ сказала: „Лежи себѣ тутъ смирно, не шуми и не скандаль. Сейчасъ придетъ сестра милосердія, все тебѣ устроитъ, что надо. У насъ здѣсь хорошо и ты не бойся…“ Обѣ сидѣлки ушли, дверь закрылась и я сталъ осматриваться. Горѣла одна электрическая лампочка, очень тускло. Только на одной стѣнѣ сохранилась штукатурка. Половина потолка обвалилась и въ углу зіяла огромная дыра. Полъ былъ деревянный, не крашенный и ужасно грязный. Я лежалъ на соломенномъ матрацѣ накрытомъ простыней не первой свѣжести и невѣроятно колючее одѣяло издавало очень непріятный запахъ.
Пришла сестра милосердія, женщина среднихъ лѣтъ съ очень утомленнымъ лицомъ и прелестными большими глазами. Она поставила на столикъ небольшую оловянную кружку и маленькій кусочекъ бѣлаго хлѣба. — „Если вы прекращаете голодовку, начала она — то вамъ надо выпить немного теплаго молока, вотъ здѣсь въ кружкѣ, и можете съѣсть этотъ кусочекъ хлѣба: хотите ѣсть?“
Мнѣ ѣсть не хотѣлось и я сказалъ бы даже, что было противно, какъ это ни кажется страннымъ, послѣ десяти дневнаго поста. Но ѣсть надо было, такъ какъ все указывало на то, что я игру мою выигралъ и надо было набираться силъ. Сестра мнѣ сказала, что, если я прекращаю голодовку, то меня завтра переведутъ въ другую комнату и что меня будутъ держать въ больницѣ не менѣе мѣсяца — таково обыкновеніе.
Эта женщина мнѣ внушала полное безграничное довѣріе, и ея удивительные глаза я и сейчасъ, словно, вижу передъ собой. Выпивъ немного подслащеннаго молока и проглотивъ съ усиліемъ нѣсколько кусочковъ бѣлаго хлѣба, я заснулъ такъ, какъ давно не спалъ, не смотря на холодъ и весьма сомнительное одѣяло.
Утромъ рано, пришла опять „сестра“ и съ ея помощью я перешелъ въ другую комнату, находившуюся въ томъ же корридорѣ.
Начиналась новая глава книги моей тюремной жизни.
Примѣчанія править
- ↑ Въ Сибири, на берегу Сев. Лед. океана.
